Место встречи полковника Федулова (часть 1)

Вадиму Владимировичу Федулову 85 лет, коренной москвич. В 17 лет он добровольцем ушел на фронт, воевал в морской пехоте, участник освобождения Севастополя и Белграда, взятия Будапешта и Вены. После войны 20 лет работал в Московском уголовном розыске. Не раз о нем писали журналисты, но о многом из пережитого он рассказывает на страницах «Столетия» впервые.

Оборона Москвы

И отец мой Владимир Константинович, и старший брат Юра полегли на Смоленской земле, на подступах к Москве, в первый год Великой Отечественной…

На следующий же день после выступления Сталина, 4 июля 1941-го, отец, ему было 48 лет, вступил в отряд народного ополчения, который создавала партийная организация МГУ. Отец воевал с немцами еще в Первую мировую, был награжден двумя Георгиевскими крестами, которые сдал потом в фонд революции… В годы Гражданской командовал эскадроном в Богунском полку дивизии Щорса, гнал Махно по Украине до самой границы.

Помню, говорит нам: у меня большой должок к немцам, поэтому я пойду…

Воевал отец три месяца и пропал без вести 5 октября 1941-го под Ельней. Немцы начали решающее наступление, операцию «Тайфун», рвались к Москве. На пути их танков и стояли ополченцы 8-й дивизии. Из нескольких тысяч человек вышли из окружения всего 900. Я побывал на местах тех боев, когда ставили обелиск, говорил с ветеранами дивизии. Один из них служил с отцом в одной противотанковой батарее, видел его в ходе боя. Однако как погиб отец – никто не знал. Делал я запрос в КГБ – и в списках пленных он не значится. Местные жители рассказывали – только из одного оврага они подобрали и захоронили более полутора тысяч погибших, возможно, и отец был среди них…

16 октября 1941-го, в самые страшные для Москвы дни, когда многих охватила паника, брату исполнилось 18 лет. Он не ждал повестки, в тот же день пошел в военкомат, оттуда возвратился с повесткой и на следующий день ушел…

Воевал в пехоте, в разведке. Мама ему дала пачку открыток с нашим адресом, Юра коротко писал: жив-здоров, и бросал одну за другой в почтовый ящик. Шесть мы получили. В третьей или четвертой он сообщал: мы, разведчики, ночью работаем, а днем спим.

Погиб он 11 апреля 1942-го недалеко от Гжатска. Командир написал нам, что Юра был представлен к награде, а «погиб при выходе из разведки», указывалось место его захоронения - в лесу, один километр южнее деревни Сорокино. Я потом ездил, искал, но найти было невозможно. Судя по всему, они напоролись на засаду...

Дружная наша семья жила в Москве, на Преображенке. Отсюда и идет мой род по материнской линии. Семья отца переехала в столицу в начале 1900-х годов из Калужской области.

Мама Анна Георгиевна работала старшей медсестрой. Отец был специалистом редкой профессии – препаратором. Делал чучела животных, создавал Зоомузей Московского университета. Был прекрасным охотником, знатоком леса. Постоянно выезжал в экспедиции – от центральных областей России до Алтая, от Кавказа до тундры. Я наблюдал процесс выделки шкур – это тонкая работа, требующая мастерства и опыта. Когда в детстве болел коклюшем, спал на шкуре белого медведя.

Но мечтал о море, страшно хотел быть на флоте. Муж моей тети, дядя Паша служил на Балтике, вернулся в морской форме... Много я читал о походах на кораблях, от «Детей капитана Гранта» до книжек об адмиралах Ушакове и Нахимове. О большевиках-матросах Балтфлота… Макет броненосца «Потемкин» у меня до сих пор дома. Детская романтика…

Отец мой был коммунистом с 1917-го. Его, кстати говоря, арестовывали в 1938 году. Однажды подъехала к нашему окну на первом этаже «эмка». Отец говорит: «Это за мной». Он, видно, уже чувствовал, что и за ним должны приехать. И точно – входит сотрудник НКВД и внезапно говорит: «Мать честная! Володя! А я думал – ты это или не ты…». Оказалось, чекист был адъютантом отца в Гражданскую войну. С той пор они друг друга не видели, а тут вдруг встретились… За что арестовали отца – не знаю, высоких постов он не занимал, учиться после Гражданской не стал, как ни уговаривали, имел всего четыре класса церковноприходской школы. Короче говоря, через три дня отца привезли домой на той же «эмке». Знаю только, что отец на Кавказе, в Майкопе, Махачкале, ходил на охоту с начальниками из НКВД. Я с ним ездил туда, бывал у этих начальников в гостях и поражался – и у одного, и у второго были квартиры просто роскошные по тем временам.

Мне отец только одно сказал: никогда не торопись делать выводы… А читать, говорил, надо уметь между строк. Не совсем понимаю, что именно он имел в виду, но тогда ведь, как известно, шли повальные аресты…

Перед войной я отнес документы в Речной техникум на Полянке, хотел быть капитаном… Но учится там не довелось. Перед новым 1941-м учебным годом пришел к нам домой участковый милиционер и сам отвез меня на комиссию, которая делала набор в ремесленное училище. Мужчина с орденом Красного Знамени на черной гимнастерке спросил: твой отец где? Я говорю: на фронте. Он: ты хочешь защищать Родину, как отец? Я говорю: да. Он: тогда ты иди работать на завод, а подрастешь, успеешь еще на фронт. Я говорю: да вы что?! Немцев разобьют за это время. А он мне: не торопись...

Так 1 сентября 1941-го я пошел учиться на токаря. Был дисциплинированным парнем, хотя любил, честно сказать, подраться. Не знаю, уж насколько был по характеру боевой, но во всяком случае Преображенка меня помнит хорошо…

Дрались со своими же ребятами. Пойдем, как у нас говорилось, стыкнемся. Это когда кто-то плохо отозвался о тебе или что-то еще не так. Это не просто драка, это своего рода поединок. Все стоят, смотрят, а мы с противником бились до первой крови. Если ребята ровесники мне или старше на год-два, я их бил. Реакция была хорошая, да и знал некоторые ударные трюки. Любимый прием - отмашка левой рукой на испуг, потом удар с правой в пятак, то есть, как понимаете, в нос. И сразу кровь… Дело сделано.

К войне мы были готовы. Активно по всей стране работал Осоавиахим (Общество содействия обороне, авиации и химическому строительству). В 15 лет я уже умел водить мотоцикл и автомобиль. Был «Ворошиловским стрелком».

Помню, взял первое место на соревновании ремесленных училищ по стрельбе на 50 м. В училище имелись отличные секции бокса, гребли. Тренером по гребле у нас был известный в стране чемпион.

В ремесленном училище №18 занятия начинались с 5 часов утра. Две недели шло ознакомление со станками, затем стали на них работать. До 16 октября у нас было поставлено хорошо и трехразовое питание. А затем в Москве начались известные события, аврал - немцы на подходе! Мы в тот день, как обычно, пришли на работу, мороз был сильный, градусов под 15, вода замерзла в цехе.

Мастера нет, а я - староста группы из 14 человек. Никого нет и в учительской… И тут среди пацанов клич - немцы идут! Значит, надо все оборудование ломать. Рвут выключатели станков, начинают точить себе кинжалы и ножи для обороны… Некоторые решили резать трансмиссии на станках. Пришлось одному набить морду. У меня были свои ребята, такая порядковая группа, которая наблюдала за дисциплиной во время похода в столовую и обратно. Эта группа держала всех в кулаке, ведь были у нас и хулиганы, имевшие приводы в милицию. Если что, в пятак били. С ходу, никаких разговоров…

К обеду появился наш мастер, Алексей Иванович Савин, специалист высочайшего класса. Порядок был окончательно восстановлен.

На следующий день нам объявили: работаем по 12 часов, с 8 до 8, в две смены. Нас перевели на минометную промышленность. Точили стволы для миномета с большой точностью обработки внутри. Потом перешли на колпачки – есть такая деталь в мине, куда вставляется взрыватель.

Работа тяжелая. И с едой стало плохо. Стали кормить два раза в день, а не три. Бывало, падали в голодный обморок прямо около станка к концу смены. Или в перерыв на стружку ляжешь, она теплая, и уснешь, и тебя не добудишься никак. Но мне такое было не к лицу, я уже вступил в комсомол.

Мать увидела мой комсомольский билет, сказала: сынок, а ты знаешь, что немцы вешают комсомольцев? Я говорю: знаю, мама. Она: ну, смотри!

…Уже отец погиб, брат погиб, у меня большая злоба на немцев была.

Я задумал одно – встретиться лично с немцем. Это у меня была страшная мечта – убить гада! Именно убить, во мне прямо-таки кипело все. Мне не было еще полных 17 лет, в марте 1943-го узнаю о создании объединенной школы Военно-морского флота при Московском флотском экипаже, где готовили мотористов, шоферов, сигнальщиков, радистов, шифровальщиков. Сам приехал туда, мне дали повестку и предупредили: только никому ее не отдавай, с этой повесткой придешь к нам 1 июня. Я вспомнил эти слова, когда пришел к начальнику училища и заявил: меня берут в армию, показываю повестку. Он: дай-ка мне сюда. А тогда на ремесленное училище бронь уже была наложена, не призывали тех, кто его заканчивал, а мне оставался всего месяц. Токари еще как нужны были! Каждый день наша группа давала 80 колпачков – а это 80 мин.

Меня зачислили в группу шифровальщиков, но я сказал: хочу быть мотористом и меня моментально туда перевели. Так 5 июня 1943-го я уже был в Военно-морском флоте. Через месяц нам выдали бескозырки, пока без ленточек…

В основном ребята были как на подбор – и по характеру, и по целеустремленности, и по боевитости. Однако встречались и те, кто попадал сюда по блату. Я понял в дальнейшем, почему так перли в эту школу некоторые… Были отдельные блатники, к которым папы приезжали на машинах. Эти были особой кастой, знали, что они не попадут в окопы, а именно пехота - это самое гибельное.

Помню врача на медкомиссии. Пристально на нас смотрела, а мы совсем мальчишки 16-17 лет, рост у меня был, правда, 176 см, но очень худой. Добровольцы… Она говорит мне: но ты запомни, на фронте убивают. Отвечаю: я знаю, у меня отец погиб. – Ну, тогда иди, мсти...

Убить гада!

В январе 1944-го, через полгода, закончил школу, началось распределение. У меня был красный диплом, я имел право выбора. Решил - на Черное море, где шли тяжелые бои. Новороссийск гремел на всю страну…

Прибыли мы на Кавказ где-то в конце февраля – в начале марта. Из Москвы выехали в бушлатах, а в Тбилиси ходили уже в одной робе, жарко. И что нас поражало – город буквально набит людьми. В Москве редко человека тогда на улице встретишь, а если увидишь его, то он весь бледный, чухлый, люди падали на ходу от голода. А здесь зашли в подвал – сыр, колбаса, хлеб, вино в свободной продаже! Мы просто ошалели. А какие кругом мальчики ходят – морды круглые, розовые… Спрашиваем у сопровождающего, а это была женщина - старший лейтенант, сама из Тбилиси. Она отвечает: это все больные туберкулезом... Мы говорим: как?! У них морды-то красные от вина. Как потом узнали - справка о туберкулезе стоила там 15-20 тысяч рублей.

Помню, когда мы уже в горы ушли, один местный приходит, предлагает - патроны продай! Какие? От автомата, 15 рублей за штуку! Чечены, ингуши, они тогда уже там заворачивали дела... Как-то на посту стоял, втихую подходит один: продай автомат, 15 тысяч даю прямо сейчас.

А за потерю автомата можно было угодить в штрафную роту. Помню, уже на фронте командир отделения Чистиков, о нем я еще скажу, зовет. Забежал я в блиндаж, а автомат оставил в своей ячейке. Чистиков спрашивает: где автомат? Отвечаю: на позиции. Он, понятно, что мне сказал…

…Прибыли мы в Поти. Нас троих (меня, Женьку Давыдова и еще одного) направили в первую бригаду мотоботов в Ейск. Экипаж мотобота – всего два человека. Я попал на мотобот, где командиром был Елизаров, Герой Советского Союза, свою Звезду он, правда, получил позже. Боевой был командир, но служил я под его началом всего 3-4 дня… Уже в 1945-м встретились с ним в Будапеште.

По бортам мотобота рассаживали 30 десантников с полной выкладкой, а полная выкладка – это пуд с лишним получался на каждого бойца. Борта поднимали плащ-палатками. Когда волнение в море больше 4 баллов, мотобот в море не выходит.

Мы перевозили десант через Керченский пролив, на ту сторону... Однако уже на втором или третьем заходе наш мотобот подорвался. Я – булькнул в воду вместе со всеми, с десантом. Сапоги быстро с меня слетели, но ватные телогрейка и штаны удержали меня на плаву. Держался я минут 15, был уже практически без сознания. Еще бы немного – и все. Ночь, март, вода ледяная. Рядом шли бронекатера, тоже с десантом, меня поддели багром за эти теплые вещи и спасли.

Так попал я на берег у поселка Опашное. Вытащили меня, приволокли, плюхнули, и вот в землянке сестричка меня часа два оттирала спиртом. Я очнулся, а она меня трет, аж ноги загорелись, кожу стерла. Красивая она была и отважная, звали ее Галина Петрова. Как я узнал позднее, муж у нее погиб на фронте, она подала рапорт с просьбой перевести ее из госпиталя в морскую пехоту. В одном из последующих боев снаряд попал в палатку с ранеными, ей оторвало обе ноги, и она скончалась…

Короче говоря, очухался. Давай – в роту! Здесь я впервые увидел своего командира Чистикова. Это был 369-й батальон морской пехоты... Задачи ее известны - захват плацдармов, обеспечение выхода остальных войск. И все другие участки в наступлении всегда мы обеспечивали – захват мостов, переправы и прочее…

Я перед морской пехотой преклонялся. Иначе, честно сказать, наверное, никогда бы туда не попал или постарался бы смыться оттуда поскорее. Почему?

Потому что только в мирное время престижно считаться в морской пехоте, носить красивую черную форму, а во время боя – первая пуля кому? Морскому пехотинцу.

Сначала я, правда, повозмущался - как же так, я – моторист… А мне Чистиков говорит: не волнуйся, ты же кроме всего машину водишь. А я в первый же день, когда туда попал, вышел из госпиталя, оттертый, вижу – стоит «оппель-блиц» немецкий. Подошел к нему. Мне говорят: да ни хрена не заводится… А я уже поднаторел в технике, к тому же немецкая машина мало от нашей отличается, принцип-то один. Посмотрел, подумал. Проверил на искру, а ее нет. Быстро сделали, и все заработало. «Да ты – молодец…». И меня стали держать поближе к автомобилю. Чуть чего, какая заварушка: ну-ка давай на машине съезди.

8 апреля началась операция наших войск по освобождению Крыма от немцев и румын. Вступили в бой и мы. На Керченском полуострове немцы оборудовали четыре полосы обороны...

Не забыть мне сильную контратаку, когда они пытались нас сбить с позиции в море. Вот когда я первый раз встретился с немцами лицом к лицу. Мы отбились, пошли вперед, начали зачистку немецких окопов. Как сейчас помню, бежишь к этим окопам и – надо, не надо –строчишь из автомата. Мой командир отделения Чистиков держал меня все время за собой. Атака – он меня за шиворот: за мной! Он меня, мальчишку, берег просто...

Так вот, прыгнул я в окоп, выскакиваю направо, а на меня немец прет. Я испугался. Но что меня поразило – вижу, и у него испуганное лицо… Здоровый был немец, но уже старый, лет за 40. Ствол моего ППШ уперся в него, я нажал на курок, влупил в него 5 или 6 пуль. Он осел. Автомат заглох. Немец тоже был с автоматом, но я успел нажать, а он – нет.

Чистиков рядом, говорит мне: сынок, у тебя уже не стреляет автомат-то. Теперь ты отомстил…

Вспоминается мне то былое, как страшный сон…

На пулеметы в лоб нас не гнали. Хотя был такой случай: идем вперед, тут с левого фланга неожиданно забил пулемет, и пока его не закидали гранатами, было страшно – я его не вижу, а пули свистят мимо. Я за Чистикова сам прячусь. Он: правильно делаешь, сынок! Этого никогда не забуду! До сих пор без слезы своего командира не вспоминаю.

По званию он был главный старшина, мы его называли Главный. Кто там был выше его из командиров – нам до лампочки было. Благодаря ему я и жив остался, он был мне как старший брат. Сергей Чистиков был из тех черноморцев, кто воевал с первых дней, защищал Одессу, Севастополь, Керчь… За Новороссийск был награжден орденом Красного Знамени, имел два ордена Красной Звезды. Было ему лет за 30, неимоверной силы, из волжских грузчиков.

Помню в Керчи немца пленного, «языка» притащили. Он что-то говорил, говорил злобно, а потом плюнул Чистикову в лицо. Тот взял его за шиворот и ударил в лоб. И у немца глаза вылетели. Вы когда-нибудь видели, чтобы глаза вылетали?.. Он дико заорал. Немцы в окопах, метров 100 до них было, загалдели, они знали, что мы его взяли. Поднялась пальба.

Потом я видел Главного несколько раз в рукопашных боях. Он просто брал немца за грудь, поднимал одной рукой и в лоб – шарах! И бросал, и больше не подходил. Насмерть…

Повидали мы ее, смерть. В Крыму не раз видели изуродованные трупы наших пленных красноармейцев...

Верно сказала Юлия Друнина:

Я только раз видала рукопашный,

Раз - наяву. И сотни раз - во сне...

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне.

Как сложилась судьба нашего командира? Мы с ним в Будапеште расстались в 1945-м, тогда он был здоров, собирался ехать домой. И все... Я после войны писал в Саратов, но ответ был один: такие не проживают…

Сколько же человек погибло в боях на Керченском полуострове! Из этих тел, наверно, можно было построить через пролив мост целый. Там всего недалеко – несколько километров… Я видел эти горы трупов. Знал, сколько приходит с катеров и сколько остается там, на крымских берегах… Тут понимаешь, что фронт – это кровавая мясорубка, а работа в тылу, какой бы невыносимо тяжелой она ни была, – вещи несопоставимые.

Мы шли вперед, хоронили нас другие. Но были случаи, когда мы стояли у этих свежих могил. В сильном бою под деревушкой в Керчи из нашего взвода сразу восемь легло из 30-ти… Это была атака, самое страшное.

Когда поджилки трясутся, а подняться надо. Как нас поднимали? Я вам прямо скажу, вот это залихватское матросское «Ура!», оно, наверное, решало все.

Я ни разу не слышал, чтобы у нас матросы кричали «За Родину!», «За Сталина!». Не каждый день бывал я в атаках и не тысячу их прошел, но помню два вот таких боя, когда вставали, и «ура» ты не кричишь, а выдавливаешь из себя, потому что голоса у тебя нет, у тебя страх там сидит. По крайней мере, у меня было так.

Стреляешь на ходу, он в меня, я – в него, но не знаешь, убил ты или нет. Помню только одного румына, которому я заглянул в глаза… Была небольшая стычка, мы выскакиваем – румыны! Нос к носу, но здесь у меня уже был опыт. Главное – не ждать, не разбираться, а бей и стреляй, неважно, кто и чего. Можно и в своего попасть, но мешкать нельзя ни в коем случае!

Румын выскочил из-под бруствера с автоматиком, а у них автоматы были не такие, как у немцев. А я сам уже был как автомат, жмешь на крючок – и готово. Причем если по первости стреляешь, пока не кончится магазин, то потом осваиваешься и бьешь прицельно короткой очередью.

Молодой был парень – румын… Меня что поразило, когда он упал, у него как-то сразу лицо сузилось и провалились щеки. Я подошел к нему… Выдохнул он как будто… И все. Душа, видно, отлетела…

В тех боях и я был ранен. Осколок от снаряда рубанул мне в ногу, в рану попал кусок ваты от штанов. Через день нога распухла, покраснела… Боль дикая, а катеров нет, 4 балла на море, они не ходят. Еще бы два-три дня – и я готов. Обычная история... Там, где меня оттирали, медсестра говорит: ну, что ж ты, сынок, совсем… А у них там врач был - пленный немец. Его не переправляли через пролив, какой смысл – сведений ценных не даст, а здесь он нужнее, врача-то нет, сестры только одни, это же не санбат, а просто пункт медицинский. Вот он, как сейчас помню, осматривает меня, приговаривая: «Киндер… гут… гут…». Потом достает стальной щуп... Предварительно мне дали стакан водки, а я ее и не пил еще никогда. Обезболивающих никаких не было. Как всадил мне немец в рану этот щуп, выдернул осколок, залил туда какие-то лекарства. Мне еще водки дали, и я уснул. Потом мне показали этот осколок – как ноготь зазубренный.

Спас меня тот врач, пожилой уже капитан. Немцы, когда пленные – уже не те. Это спокойные люди, редко кто огрызался…

В Керчи бои закончились, нас посадили на машины и повезли дальше. Наша бригада шла вдоль берега Черного моря. Снова начались стычки с немцами. У них там блокпосты с танками были. Каждый раз – это штурм. И так до аэродрома Херсонес. У меня оттуда фляжка до сих пор дома лежит. Воды, кстати, пресной часто не хватало, после дождя отжимали ее из бушлатов.

Запомнился еще один бой. Мы выходили с равнины на гору, наверх, это перед Бельбеком. И вот в этом месте мы и напоролись – сверху бьет пулемет из ячейки, и, главное, слышу по-русски кричат… Мы внизу находимся, до них метров 20 вверх. И вот он кричит, сволочь: ползи, ползи, полундра, я тебя сейчас сделаю! Никогда не забуду! А мне мужики, которые с нами были, говорят: это – власовцы! И татары крымские еще были у них. И он сверху гранату в нас швырнул, она, правда, пролетела мимо.

Двое наших ребят пошли - казаки, в казачьей форме были. Сбоку обход сделали, поднялись по горке и с левой стороны на них… Схватили этих власовцев и сбросили прямо с этой 20-метровой высоты вниз, разговор окончен был. Вот тебе и полундра!

13 мая, в день своего 18-летия, побывал я в освобожденном Севастополе... Остался у меня на память снимок - ребята из нашей бригады в Керчи. Мне сделали копию в музее. Я на фото с орденом Красной Звезды, но это не мой. На меня надели чужую гимнастерку. Были у нас те, кто воевал на Малой земле. А все, кто там был, награждались в обязательном порядке орденом Красной Звезды, было такое сталинское указание.

В наших газетах писали, что немцы называли морскую пехоту «черной смертью». Не знаю, но видел, как пленные на допросе показывали пальцами полоски наших тельняшек - они знали, что против них воевала отборная часть. Нам разрешали расстегивать три верхние пуговицы гимнастерок, чтобы видны были тельняшки…

За участие во взятии Севастополя и я был представлен к Красной звезде, но ордена не получил. Почему? Скажу честно, когда уже стояли в Одессе, на радостях мы с корешком моим Колей нарушили приказ. Вечером сорвались в самоволку, утром приходим, а нас встречает комбат: так, мальчики (он нас так и звал), ну, вас на орден послали? Мы: так точно! Он: ну, считайте, его нет.

...В Одессу из Крыма нашу бригаду перевезли на американских грузовых «фордах». Здесь я освоил американскую технику. Были еще «студебеккеры», тоже хорошая машина.

С каким вооружением мы шли в десант? В первую очередь, берешь с собой тысячу автоматных патронов. Это пачка, очень тяжелая, залитая гудроном и замазанная маслом. Поэтому пачку распаковывали, брали 500 штук, остальные набивали в карманы. Также была положена пара гранат-лимонок, которые складывали в пакет от автоматных дисков, чтобы не мешали. Нож в обязательном порядке и сухой паек. Паек американский, очень неплохой – плитка шоколада, две пачки галет, небольшая, граммов на 50, баночка консервов, обычно были куриные. Выдавали также плоские банки с беконом. Паек небольшой, но калорийный.

После освобождения Крыма нас стали готовить к новым боям. Гоняли два раза в неделю на Сухой Лиман. Пробежечка получалась 3-4 км. В Лиман влетаешь – а там метров 50 идет грязь, потом – вода, и ты плывешь в полном обмундировании. Нас готовили к форсированию и к высадке: посадка в шлюпки, марш-броски.

Более опытные ребята учили рукопашному бою. Сначала – на кулак. Потом в разных ситуациях. Первое здесь – не испугаться, быть готовым к любым неожиданностям. Очень сильная была тренировка.

Ну и, конечно, все стреляли как снайперы - и на быстроту, и на что хочешь. Великолепная была стрелковая подготовка. Когда приходили новички, их заставляли еще и еще тренироваться. На пляж уводили к Черному морю, там сделали мишени, по которым все лупили. С ходу, со спины, и как угодно…

Началась Белгород-Днестровская операция, тяжелая тоже штука была. Когда мы высаживались под Аккерманом (с 1944 года - Белгород-Днестровский), там была проведена отличная разведка. Настоящий подвиг совершил капитан-лейтенант Алексей Довженко, зам. начальника разведки флотилии. Несколько раз он ночью подходил на веслах на небольшой лодочке метров на 50 к вражескому берегу. И подолгу, замаскировав лодочку под плывущий куст, засекал по звукам, по вспышкам зажигалок и сигарет огневые точки. Если бы его обнаружили, ему бы точно оттуда не вернуться…

Затем артиллерия крупного калибра по данным Довженко обработала берег, там почти ничего не осталось. Наша авиация, в основном маленькие У-2, бомбила тот берег, создавала шум, чтобы немцы не слышали, как мы собирались и выходили в час ночи. Катера потом прорвались, поддерживали нас.

А нам надо было переплыть через днестровский лиман шириной в 9 километров. Лодочки нам дали для переправы рассчитанные на три человека – остов деревянный раскладывается, и обтягивается это все материей, покрашенной снаружи и изнутри. Вот эти шлюпочки у нас через полчаса гребли потекли, тонуть начали. До берега оставалось метров 500, а у нас – полшлюпки воды, вычерпывали ее касками. Подошли к берегу, метров 20 остается, а там эта спираль Бруно чертова, кольца металлические, как лезвия, зацепился – не распутаешь. Набрасывали на них плащ-палатки, топили все это дело. Все руки и ноги изодрали. Глубина там порядка 1,5-2 метров, по горло. А уже светает…

Высадились. Береговые точки кое-где уцелели, вот ими мы и занимались. Видишь – там огонек, здесь огонек открывается, гнездышко – одно, второе… Мы ползком, двое – туда, двое – к другому. Они не все сразу открывали огонь, ведь мы вышли на берег и пропали, а еще темновато все-таки, не особенно различишь. Мы-то их по разговору начинаем слушать. И ползком, гранаточку, парочку бросили – молчат, значит, дальше… Ну, а потом «ура» и пошли дальше, а там и нету уже никого. К середине дня крепость Аккерман была взята. В нашем взводе потерь не имелось.

Дальше был Измаил. Его брала армия, а мы с моря только пришли туда. Здесь было плохое дело… На берегу - моряки, береговой отряд сопровождения, а в селе стояла пехота, все перепились, слово за слово, и передрались. Стрельба поднялась, уже пушки разворачивали. Были погибшие… Комендант приехал, остановили эту бойню. Это тоже изнанка войны…

Без боев мы проскочили Румынию, поскольку уже 23 августа она прекратила военные действия против наших войск. Белград, столицу Югославии мы брали почти без боя, потери были небольшие. Помню, не дали взорвать мост, ведущий из Югославии в Румынию.

Воевали мы уверенно. Высадки с бронекатеров, уличные бои… В Венгрии, правда, бывало тяжело и страшно. Бои в Дунайвароше, в Будапеште… Конечно, я тогда ведь мальчишкой был 17-18-летним, что я понимал? Потом вспоминал и что-то сопоставлял. А тогда, что мы знали: вперед, назад…

В Будапеште высаживались на остров напротив парламента, метров 200 выше по течению. Для прохода наших кораблей вверх по Дунаю надо было там уничтожить батареи.

Требовалась разведка, поскольку на картах, которые были, огневые точки не указаны. Чистиков говорит: Федулов, Давыдов, шлюпку видите? Готовьтесь. Остров-то вон где, а течение какое! Высадились, вскоре увидели группу венгров, шесть человек. Положили их из автоматов. Один сдался. И тут я краем глаза вижу ствол автомата из-за дерева, а за ним Женька, который мне машет рукой: молчи, мол! Я не понял, но замер, потом слышу звук удара, поворачиваю голову: мать честная! Женщина лежит в военной форме, ее Давыдов прикладом долбанул. Она охотилась за мной, а Женьку не заметила…

Бросали нашу команду и на уничтожение групп эсэсовцев и власовцев, уходивших к американцам.

В Вене больших боев у нас не было, но пули рядом тоже свистели. И сам стреляешь... Все на автоматизме. Кажется, и ненависть уже ушла куда-то.

Но, когда тихо, спокойно, боя нет, злобный становишься, страшный… Сейчас это не так просто понять. А у многих погибли отцы и братья. Да и на освобожденных оккупированных территориях довелось повидать всякое.

…Мы прибыли в Будапешт для получения орденов. Зашли в ресторан. И здесь случилась история… Венгры, конечно, русских не любили. И в итоге полезли на нас. Целая куча, а нас всего трое. Сцепились. И тут один из нас выскакивает оттуда, прибежал в здание, где мы располагались, а это в десяти шагах. Схватил автомат, вернулся и как шарахнет по ним…

Короче говоря, вместо вручения орденов посадили нас в трюм баржи. Собрали туда тех, кто проштрафился, 53 человека, так называемая команда 53. Днем на палубу нас выставляли, погреться на солнышке… Суд, однако, не состоялся. Николаев, начальник политотдела, сказал: не дам я ребят на съедение! Мир уже наступил, а мы их в тюрьму сажать! Вы что?! Командующий Дунайской флотилией адмирал Холостяков дал распоряжение – не сажать.

Отправили нас в Измаил. А потом подняли по тревоге и – в вагон, который уже стоял на путях. Повезли на японскую войну… Мы расписали вагон лозунгами: «Даешь Харбин!», «Вперед, на Токио!» Прибыл эшелон на одну из станций, комендант выходит: это что за Харбин?! Рассекречиваете маршрут! Пришлось стирать надписи.

Но когда мы уже были на Урале, в Челябинске, вышел указ об амнистии фронтовиков, нас всех освободили от наказания и вернули в части, где мы служили. Так для нас закончилась война…

Из той команды, из 50 мальчишек, отправившихся после окончания Московской объединенной школы ВМФ воевать на Черноморский флот, вернулись с фронта 28. А орден Красной Звезды за войну мне все-таки вручили спустя 10 лет, в 1955-м, во время работы в Московском уголовном розыске...

Окончание следует

Материалы по теме:

• Алексей Тимофеев "Место встречи полковника Федулова (часть 2)"