Уроки Первой мировой

Мероприятие состоялось в Общественной палате РФ. В нем приняли участие ученые-историки из разных регионов страны. Их выступления дали широкую картину настроений в российском обществе, что, как показала история, определило и победы русского оружия, и печальный для государства исход.

Выступающими отмечалось, что Первую мировую войну в России изначально стали именовать Великой или Второй Отечественной. Свои символические названия она получила на волнах высокого патриотизма, всколыхнувшего империю после тяжелого поражения от Японии. Позже многие очевидцы будут писать, что такого единения страна не видела, пожалуй, с 1812 г.: как и 102 года назад, войну встречали с верой в неминуемую победу и готовностью отдать за нее все вплоть до самой жизни.

Война, напомним, началась как конфликт Австро-Венгрии и Сербского королевства, на защиту которого встала Российская империя. Высочайший манифест российского царя об объявлении войны гласил, что Россия вступает в войну: «…единая по вере и крови с славянскими народами…», и что ей предстоит «…не заступаться только за несправедливо обиженную родственную Нам страну, но оградить честь, достоинство, целость России и положение её среди Великих держав…». Шестью днями позже, после объявления России войны Германией, в ее цели добавилось устранение «…вечной угрозы германских держав общему миру и спокойствию…». Ради великой победы народу предлагалось «забыть внутренние распри» и «укрепить теснее единение Царя с Его народом». Именно царскими манифестами были определены цели и характер войны.

«Конечно, и общество, и армия были весьма неоднородны, и вследствие этого достаточно дифференцированным было отношение к войне. Так, в дворянских, купеческих и даже мещанских слоях патриотические чувства, особенно в начале войны, были чрезвычайно сильны. Этот факт и его разительное отличие от изначальной непопулярности предыдущей, Русско-японской войны отмечают многие современники. Формы выражения патриотизма были разнообразны и многочисленны. Среди них и такие "символические", как торжественные молебны, шествия с портретами Государя, хоругвями и знаменами, поздравительные письма и телеграммы, и т.п.», — отметила в выступлении Елена Сенявская, д.и.н., профессор, ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН. По ее словам, другие формы проявления патриотических настроений относятся к категории действенных, среди них были «добровольчество, материальные пожертвования в пользу армии, помощь раненым и т.п.

«В широких слоях народа традиционно теплым было отношение к солдатам, отправляющимся на фронт, и к раненым, возвращающимся с передовой... "Простонародье здесь, как и повсюду, пожалуй, горячее отзывается на войну, — записал в августе 1914 г. военный корреспондент А.Н.Толстой"», — сказала она.

При этом для большинства населения Российской империи война стала полнейшей неожиданностью и расценивалась как стихийное бедствие и Божья кара за грехи. Позже генерал А.А. Брусилов вспоминал: «… кто такие сербы, не знал почти никто, а уж почему немцы из-за Сербии вздумали воевать, "было совершенно непонятно"… тем не менее солдаты, а также большинство крестьян и рабочих в тылу твердо стояли на том, что "ежели немец прёт, то как же не защищаться" и что "нам чужого не надо, но и своего мы не отдадим"». Таким образом, начало войны вызвало самый настоящий патриотический подъем в российском обществе. Елена Сенявская отметила также: «Армейское командование находило в целом адекватные формулы для мотивации участия России в войне, подчеркивая справедливый и оборонительный её характер, ориентируя войска на победу, опираясь при этом на славные боевые традиции русской армии, в том числе и на победоносный опыт в борьбе с собственно немецким противником».

Всеобщая мобилизация была объявлена в России 19 июля. Всего под ружьё было поставлено 3 388 000 военнослужащих и более 570 000 ратников ополчения. В этот раз ход мобилизации разительно отличался от опыта войны 1905 г. «Те, кто были свидетелями мобилизации во время Русско-японской войны, невольно поражались несоизмеримым различием в настроении во всех слоях русского народа, – писал генерал Николай Головин. – Многие из запасных в глухой провинции являлись перед комиссиями по воинскому присутствию и просили не свидетельствовать их физическую годность, заявляя, что совершенно здоровы». В выступлениях подчеркивалось, что 96% подлежащих призыву явились на призывные пункты сами и в положенный срок, при этом многие приходили добровольцами, не дожидаясь повестки или пренебрегая законной отсрочкой. Желающих идти воевать с немцами было столько, что их даже начали разворачивать, поскольку для них было сложно найти место в формировавшихся полках.

Если судить по прессе того времени, выражение патриотизма в первые месяцы войны принимало самые разные формы. Но еще до объявления войны в России начались стихийные манифестации в поддержку Сербии, причем не только в столицах, но и в таких провинциальных городах, как Калуга или Тула. Царские манифесты печатали все газеты, они распространялись и в виде уличных объявлений. Борис Котов, к. и. н., научный сотрудник Института всеобщей истории РАН, констатировал: «… уже в начале августа 1914 г. в российской прессе появляются две основные трактовки войны, оправдывавшие участие в ней России: война как борьба культурно-расовых тенденций, воплощаемых славянскими и германскими народами («война за славянское дело»), и война как борьба против прусского милитаризма и реакции («война за прекращение всех войн»). Первая из этих трактовок была характерна для неославистской (консервативно-монархической и октябристско-прогрессистской) прессы, а вторая – для леволиберальной (кадетской). Несколько позже к ним добавилась третья трактовка войны – сквозь призму геополитических целей (присоединение черноморских проливов, Галиции и т.д.). Однако в первые дни мировой войны она еще не была сформулирована на страницах российской прессы».

Вместе с тем, отметила профессор Елена Сенявская, патриотическая пропаганда того времени, по признанию многих современников, «была малоэффективна и почти не действовала собственно на солдат».

По ее мнению, попытки такого воздействия, безусловно, имели место, о чем свидетельствуют хотя бы названия выпускаемых в то время пропагандистских брошюр: «Священный порыв России на великий подвиг в защиту угнетенных братьев славян» (1914), «Почему Россия не может не победить Германию» (1914), «Как воюем мы и как воюют немцы» (1914), «Что делают немки, когда немцы воюют» (1915), «Россия борется за правду» (1915), «Война за правду» (1915), «О значении современной войны и о долге довести её до победного конца» (1915), «Что ожидает добровольно сдавшегося в плен солдата и его семью» (1916) и т.п. Уже в самих этих заголовках заметны и основные направления этой пропаганды (объяснение причин, целей и характера войны, формирование образа врага, призывы к исполнению воинского долга), и эволюция её методов – от возвышенных обращений и абстрактной риторики в начале войны до предостережений и прямых угроз на её завершающих этапах, когда у солдатской массы накопилась усталость от войны, усилились антивоенные настроения, падала дисциплина и нарастала угроза разложения армии».

Как известно, наспех организованное наступление русской армии на Восточном фронте стало полной неожиданностью для Германии и, по сути, спасло от немедленного разгрома Францию. Однако первоначальные успехи русской армии в Галиции в сентябре 1914 г. уже в январе 1915-го сменились крайне чувствительными поражениями в Восточной Пруссии. Весна же 1915 г. ознаменовалась тяжелейшими поражениями русской армии в Галиции и ее стремительным откатом на восток. Ухудшение ситуации на фронте, бытовые трудности в тылу и консервативная политика правительства заметно охладили те патриотические чувства, которые, казалось бы, сплотили все слои населения России в начале войны. Андрей Иванов, д.и.н., профессор Института истории СПбГУ, подчеркнул, что Государственная дума от «священного единения» перешла к «штурму власти»:

«… либеральная оппозиция готовилась наступать. Ей казалось, что еще немного, и правительство поделится с нею своими властными полномочиями. И пока правые определялись в своей стратегии, в августе 1915 года сформировался единый фронт оппозиционных сил, получивший название Прогрессивного блока. Из 422 депутатов Государственной думы в его состав вошло 236».

Правда, к концу 1915 г. обстановка в тылу и, главное, на фронте несколько стабилизировалась. Был преодолён кризис боевого снабжения армии, а общий объем промышленной продукции даже превзошёл уровень 1913 г., что достигалось за счет одностороннего роста военного производства при сокращении объёма мирной продукции. Вместе с тем в стране продолжали нарастать топливный кризис и кризис транспорта, и, что самое страшное, – кризис внутриполитический и династический. «Либералы стали настойчиво требовать произвести перемены в правительстве, настаивали на срочном созыве Государственной думы, — сказал Андрей Иванов. — Николай II, отвергая крайние притязания оппозиции, не стремился полностью пресечь их, как настойчиво рекомендовали ему консерваторы, проявляя осторожность и гибкость. Регулируя отношения с Думой и общественными организациями, император то шел навстречу общественности и выдвигал либеральных министров, то брал министров из правых, стараясь удержать оппозицию в приемлемых рамках. Но такой курс маневрирования лишь усиливал разногласия, причем и слева, и справа. Страна вступала в политический кризис, грозивший перерасти в опасную политическую борьбу».

Вдобавок экономика страны явно не справлялась с перегрузками военного времени. Особенно напряженное положение складывалось на транспорте и в деле снабжения населения продовольствием, а промышленности — топливом и сырьем. Причем все три кризиса были тесно взаимосвязаны и сплетались с кризисом политическим. Монархия в России в том варианте, который олицетворяли собой Николай II и его правительство, объективно изжила себя, и реальных защитников в роковой февраль 1917 г. у нее уже практически не осталось. В контексте этой ситуации Екатерина Романова, к.и.н., доцент исторического факультета имени М.В. Ломоносова, отметила несколько ключевых моментов, в том числе: «Вопрос о влиянии войны на материальное положение остававшихся в тылу крестьян является дискуссионным»; «Многие источники указывают на то, что в ходе войны заработная плата промышленных рабочих неуклонно росла, хотя ситуация и отличалась от города к городу, от отрасли к отрасли, от фабрики к фабрике»; «Некоторые полицейские отчеты привлекали внимание к тяжелому, в их оценке, материальному положению чиновничества, и в еще большей степени лиц свободных профессий».

«В то же время, — сказала Романова, — восприятие несправедливости в распределении военного бремени прослеживается не только между имущими и неимущими классами общества, но и между городским и сельским населением». При этом не следует забывать о том, какой солидный вклад вносил большой бизнес.

Например, крупнейшее в стране страховое общество «Россия» отдало принадлежащее ему помещение под обустройство лазарета на две тыс. коек. «Кожевенный король» Брусницын оплатил больницу на 250 коек, Азовско-Донской банк содержал 32 койки, Вольное экономическое общество – 90 коек, Технологический институт – 140 коек. Вдова текстильного фабриканта Александра Коншина отдала свою дачу и дом в центре Москвы с наказом разместить в них госпиталь, а также 1,2 млн рублей на создание приюта для увечных фронтовиков. «Владелец бакинских нефтяных промыслов Леван Зубалов в декабре 1914 года пожертвовал 450 тыс. рублей «на оборудование в Москве земского и городского лазаретов для раненых воинов» на 300 человек. Вятский миллионер-пароходовладелец Тихон Булычёв пожертвовал роскошный особняк и 200 тыс. рублей на устройство первого в России Дома инвалидов и сирот великой войны. На свои средства устроила столовую в Самаре семья депутата Государственной думы Михаила Челышева, ежедневно там бесплатно обедали 900 человек. Супруга Михаила Челышева приняла в семью на время войны пятерых мальчиков и девочку, оставшихся без родственников после ухода отцов на фронт», – пишет Галина Ульянова.

Примеры такого рода можно продолжать долго. Но важно отметить: столь острое внимание к нуждам фронтовиков во многом объяснялось тем, что тон задала императорская семья. Так, императрица Александра Фёдоровна отказалась от пошива новых платьев и приказала упростить меню царского стола, передав сэкономленные деньги на нужды госпиталей. Для перевозки раненых была отдана часть автопарка дворцового гаража. Кроме того, осенью императрица и две старшие великие княжны прошли курс медицины, и, получив дипломы сестер милосердия, стали работать в госпитале. При этом по настоянию императрицы княжны Ольга и Татьяна поступили в отделение для нижних чинов, занимаясь уборкой палат и проводя перевязки. Сама Александра Фёдоровна ассистировала при операциях, по воспоминаниям старшей сестры Дворцового лазарета Валентины Чеботарёвой, «уносила ампутированные ноги и руки, перевязывала гангренозные раны, не гнушаясь ничем».

В выступлении Екатерина Романова подчеркнула: «Война стала своего рода проверкой политической и социальной устойчивости государств, каждое из которых сталкивалось с задачей максимальной мобилизации ресурсов для ее ведения. Эта задача решалась с опорой как на принуждение со стороны властей, так и на согласие населения». При этом опорой в системе поддержки патриотизма стала церковь. Прежде всего, ее ролью стало идеологическое сопровождение военных действий. Святейший Синод обратился к православным подданным императора с призывом защитить братьев по вере и «постоять за славу Царя, за честь Родины», а также к единению и мужеству в годину испытаний. Пастыри должны были поддерживать в народе любовь к Отечеству. Во всех церквях предписывалось установить особые кружки в пользу Красного Креста. «Церковной прессе вменялось решать непростую с точки зрения христианского этоса задачу — обосновывать необходимость и даже "полезность" войны, разоблачать враждебные замыслы государств-противников и "внутренних врагов"».

В то же время, подчеркнула Татьяна Леонтьева, д.и.н., профессор, декан исторического факультета, заведующая кафедрой отечественной истории Тверского государственного университета: «”Вера православная расшатывается, приход разлагается, влияние духовенства падает, сектантство растет усиливается”, – писал провинциальный священник Тихомолов. Однако звучали и более резкие высказывания. Один из думских депутатов утверждал, что 90% православных – еретики или отпавшие от веры и церкви. Обрядово-культовый характер официального православия признавал и обер-прокурор Св. Синода. Впрочем, и без того уже давно было известно о бедности рядовых священников, аграрных спорах с крестьянами, внутрипричтовых склоках, делавших духовное сословие нравственно беспомощным».

Однако именно церковь развернула собственные госпитали и лазареты. Уже к концу 1914 г. лазареты были открыты в 207 монастырях – фактически в каждом шестом из 1256, существовавших на территории Российской империи. При этом уровень их был зачастую весьма высок.

Например, госпиталь в ростовском Спасо-Яковлевском монастыре, рассчитанный на 150 раненых, имел не только операционную и перевязочную, но и рентгеновский кабинет. Раненых размещали даже в главных обителях, в том числе в Троице-Сергиевой и Александро-Невской лаврах. А в Белёвском Спасо-Преображенском монастыре, открывшем на собственные средства небольшой лазарет на 12 кроватей, настоятель архимандрит Петр отвел для раненых свои келейные покои, перейдя жить в помещение под колокольней. Монастыри бесплатно кормили жен и сирот солдат. Григорие-Бизюков, в частности, монастырь бесплатно снабжал мукой более 750 таких фронтовиков, нижегородский Оранский монастырь оказывал помощь 60 семьям, а в 10 монастырях были открыты небольшие приюты для осиротевших детей.

Выступая, Татьяна Леонтьева подчеркнула: «Повсеместно наблюдалось «деятельное» отношение к войне». Так, при больнице Почаевской лавры открылся перевязочный пункт, монахи поголовно стали братьями милосердия, приобретавшими на свои средства перевязочные материалы, необходимый инвентарь, продукты питания. В Житомире был создан церковно-общественный комитет во главе с митрополитом Евлогием для координации деятельности госпиталей, размещенных в зданиях духовного ведомства. К врачам и священникам присоединились «дамы высокой души», зачастую обслуживавшие раненых при транспортировке их по месту жительства».

В этом контексте особенно тревожно звучали слова отцов церкви, которые приводит профессор Леонтьева:

«"Я предвижу великие несчастья для нашей святой церкви", – заявлял вятский владыка Феофан. Аналогичным образом высказывались архиепископы Пензенский Владимир (Путята) и Уфимский Андрей (Ухтомский)1. Пермский владыка Андроник в середине 1916 г. и вовсе предрекал: "Церковь от нас – русских – может уйти… и даже весьма скоро"». Впечатление такое, что они предвидели будущее России.

Действительно, в 1916 г. кризисные тенденции в российском обществе заметно усилились. На фронтах шла изнурительная позиционная война, лишь раз прерванная знаменитым Брусиловским наступлением войск Юго-Западного фронта в мае-сентябре 1916 г. Именно Брусиловский прорыв вызвал последний всплеск патриотических настроений в армии и в тылу, который сменился затем глубоким пессимизмом и даже чувством безнадежности. В армии росло число дезертиров (к концу войны почти два млн), учащались случаи самострелов, коллективной сдачи в плен и стихийных братаний с солдатами противника. Ко всему прочему фронт будоражили бесчисленные слухи об измене в «верхах».

Алексей Тимофеев, д.и.н., профессор Института новейшей истории Сербии (онлайн), рассказал о роли в этом процессе высших офицеров русской армии. Говоря о судьбе «последнего добольшевистского начальника Генерального штаба» В.В. Марушевского, он отметил, что, по воспоминаниям генерала, «большевистские лидеры находились в постоянной и открытой телеграфной связи с Берлином. Российская контрразведка передавала ему копии этих телеграмм, но начальник Генштаба не смог ничего сделать по этому политическому вопросу. При этом, как утверждал В. В. Марушевский, защиту большевиков обеспечивал военный министр А. И. Верховский, который в обмен получил прямое влияние на левую прессу». Далее Тимофеев говорит: «Большевики в сентябре 1917 г. уже пользовались значительным контролем над частями военного гарнизона Петрограда, что становилось очевидным большинству военной верхушки… Уже 24 октября 1917 г. (то есть за день до Октябрьской революции) начальник Генерального штаба и его окружение считали, что переворот неизбежен. И что сделали военные ”верхи”, что предприняли? Наблюдали. Констатировали».

Но, возвращаясь несколько назад, можно констатировать, что уже в 1916 г. в армии, как и по всей стране, интенсивно шел процесс распада тех патриотических настроений, которыми было охвачено в 1914 г. все российское общество. Приносила результаты и та работа, которую вели в войсках революционные организации, в первую очередь, большевики и эсеры, разлагавшие армейский организм изнутри. Тыл заражал войска духом безверия и пессимизма, подрывал их боевой дух, обострял сословный и классовый антагонизм между солдатами и офицерами.

Елена Сенявская сказала по этому поводу, что «время шло, война затягивалась, атмосфера в обществе менялась», и отметила «типичные настроения русского офицерства, а также подмеченную многими современниками разницу в отношении к военным испытаниям на переднем крае и в глубоком тылу страны по прошествии нескольких лет ведения войны».

Фронт, в свою очередь, давал тылу понять, что при существующем строе одержать победу над таким сильным врагом, как Германия, нельзя. Царизм бесповоротно терял свою главную опору — армию, что в конечном счёте и предрешило его судьбу. Как сказала Екатерина Романова: «Разразившаяся несколько месяцев спустя Февральская революция стала не только политическим переворотом, она открыла плотину для широкого социального движения, которое во многом являлось следствием непреодоленных антагонизмов в русском обществе начала ХХ века».

Таким образом, в 1915 — 1916 гг. в полной мере проявились конфликт самодержавной власти и большинства государственной Думы, либеральных общественных организаций, либеральной и демократической общественности. Как отмечает Б.Н. Миронов, «в Первую мировую войну оппозиционная элита не проявила мудрости и воспользовалась ослаблением верховной власти, чтобы ее свергнуть и самой прийти к управлению, не обладая для этого необходимой компетенцией и не предвидя всех роковых последствий такого шага». Власть и общество прошли путь от единения и сотрудничества к конфронтации, завершившейся свержением монархии в ходе Февральской революции 1917 г.

Ольга Поршнева, д. и. н., профессор, заведующая кафедрой теории и истории международных отношений УФУ, пришла к обоснованному вполне выводу из печальных уроков прошлого: «Грандиозный крах, таким образом, явился следствием не столько военной слабости России и поражений русской армии, сколько результатом катастрофического разложения тыла и полного разлада между властью и уставшим от войны, хозяйственной разрухи и правительственной неразберихи обществом. И это при том что, удержи в 1917–1918 годах Россия русско-германский фронт, то в 1919 году на Версальской мирной конференции она была бы вместе с другими членами Антанты в стане победителей, а вместо этого после унизительного сепаратного Брестского мира молодая Советская республика оказалась уже среди побежденных, причем вместе с теми, кто за год до этого будто бы ее победил».

История не терпит сослагательного наклонения, и Первая мировая война завершилась для России грандиозным национальным унижением — Брестским миром, подписанным в марте 1918 г. пришедшими за полгода до этого к власти большевиками.

Брестский мир стал воплощением, пожалуй, самого позорного военного поражения нашего Отечества со времен монголо-татарского нашествия. Россия теряла около одного млн кв. км с населением до 50 млн чел., всю свою прежнюю армию и флот, статус великой державы.

Росчерком пера уничтожались итоги Северной и русско-турецких войн, которые Россия успешно вела последние два столетия, а также все то, в защиту чего она проливала кровь в Первой мировой войне. Сбылись самые страшные прогнозы министра иностранных дел России С.Д. Сазонова, сделанные накануне войны: «В случае торжества Германии Россия теряла прибалтийские приобретения Петра Великого, а на юге лишалась своих черноморских владений, до Крыма включительно, и оставалась... после окончательного установления владычества Германии и Австро-Венгрии на Босфоре и на Балканах отрезанной от моря в размерах Московского государства». Нельзя забывать и о том, что именно сам факт подписания Брестского мира стал одной из главных причин окончательного входа России в драму Гражданской войны. Войны, которая привела еще к более страшным людским потерям.

Но, думается, самый страшный итог заключается в том, что и Первая мировая война, и война Гражданская привели к расколу Русского мира, границы которого тогда в целом совпадали с границами Российской империи. Таким образом, Вторая Отечественная война стала одновременно и подвигом русского оружия, и национальной катастрофой. Самое парадоксальное и трагическое для судеб Русского мира заключалось в том, что национальная и геополитическая катастрофа, постигшая Россию по итогам войны в 1918 г., случилась не в результате военного поражения, так как и после Февральской революции Россия имела возможности оказаться в стане победителей. Как писал уже после окончания войны У. Черчилль, «согласно поверхностной моде нашего времени царский строй принято трактовать как слепую прогнившую тиранию. Но разбор 30 месяцев войны с Германией и Австрией должен был исправить эти легковесные представления. Силу Российской империи мы можем измерить по ударам, которые она вытерпела, по бедствиям, которые она пережила, по неисчерпаемым силам, которые она развила. Держа победу уже в руках, она пала на землю заживо, пожираемая червями». Что имел виду этот величайший враг России и русских, столь афористично изложив причины поражения в войне Российской империи?

Похоже, достойный ответ на этот давний вопрос дала в своем выступлении на круглом столе Маргарита Кононова, кандидат исторических наук, старший преподаватель кафедры гуманитарных и социальных наук Российского технологического университета МИРЭА.

«Ставший свидетелем начала крушения России, историк М.М. Богословский 19 июля 1917 г. в своём дневнике возложил ответственность за происходящее на русскую интеллигенцию, которая, по его словам, «всегда была нигилистической: не знала ни веры в Бога, ни патриотизма. У нее не было ни одной из этих двух положительных сил», — сказала она и продолжила: «В свою очередь, коллега Богословского историк Ю.В. Готье тогда же, в июле 1917 г. с болью констатировал в дневниковой записи: «Finis Russiae. Войска перестали быть войсками. Россия потеряла возможность защищать самое себя». Окончательное падение России, как великой и единой державы, Готье связывал не с внешними причинами, а с внутренними, «не прямо от врагов, а от своих собственных недостатков и пороков и от полной атрофии чувства отечества, родины, общей солидарности, чувства union sacr – эпизод, имеющий мало аналогий во всемирной истории». И, пожалуй, главный вывод, который отметила у Готье Кононова: «В так называемой Российской державе есть патриотизмы какие угодно – армянский, грузинский, татарский, украинский, белорусский – имя им легион – нет только общерусского, да еще великороссы лишены оного. Как будто великороссы, создавшие в свое время погибающую теперь Россию, совершенно выдохлись, или же понятие общерусского и великорусского настолько отождествилось с режимом политическим, который существовал до последнего времени в России, что и ненависть к этому режиму перенесена была на все общерусское и вызвала эту атрофию общерусского патриотизма. Частный, областной патриотизм, культивируемый в бывшей России, есть один из самых дурных видов партикуляризма; он погубил много славянских государств, погубит и наше».

Далее Кононова отметила: «Уже будучи в эмиграции, в 1921 г. проф. А. Ященко придёт к созвучному мыслям Готье выводу: ”К сожалению, у нас не было и патриотизма, не было живого чувства родины. Наша война и в особенности позорное окончание ее показало, как слабо в нашем народе было развито даже самое элементарное сознание общего отечества”».

Как это ни прискорбно, но, думается, именно по этой причине, несмотря на колоссальное значение Первой мировой войны для судеб России и Русского мира в XX в., на протяжении более 70 лет господства большевистской идеологии осмыслению опыта той войны (империалистической, как она официально называлась в СССР) у нас в стране не придавалось особого общественного значения. Тем не менее в военных училищах и академиях изучался ряд операций и сражений Первой мировой, делались обобщения и выводы. При этом после революции 1917 г. подвиги и жертвы миллионов русских людей были преданы забвению. Соответственно, события Великой войны до недавнего времени представлялись в отечественной историографии как пролог Октябрьской социалистической революции. Но это только часть правды, что, по сути, равноценно лжи.

Участники круглого стола, в определенной степени, попытались восстановить объективность и историческую справедливость. Каждое их выступление — это практически урок из прошлого, что так важно сейчас, когда мир оказался в ситуации, близкой к той, которая предшествовала Первой мировой. Никуда не ушло это прошлое и из жизни нашей страны. Таким образом, его уроки по сей день не утратили своего значения для России и вряд ли утратят в обозримом будущем. Их надо выучить, чтобы уберечь Россию от повторения трагедии 1914-1918 гг.

Статья публикуется в рамках проекта «"Сим победиши!" Российское общество и армия в моменты испытаний», реализуемого при поддержке Президентского фонда культурных инициатив.