Погост

Убогие кладбища - это отражение не столько убогой жизни, сколько убогого представления о ней. Состояние кладбищ и захоронений в той или иной степени определяет и состояние общества.

Понимание этого происходит не сразу, не вдруг. А когда проводишь в последний путь близкого человека. Когда, вырвав у суетной жизни пару дней, приедешь на родную могилку, разложишь на заросшем холмике нехитрую снедь, протолкнешь водкой подкативший к горлу ком. И осенит: вот здесь, в этой земле твои корни. Отсюда ты пришел и сюда возвратишься, пройдя свой путь. И слово «погост», диковинное, как «лапти» или «полати», обретет свой изначальный смысл. И почувствуешь, что связан им, как пуповиной, и со своим прошлым, и с настоящим, и с будущим.  

Окинешь убогие памятники, почти обвалившиеся, заросшие чертополохом холмики могил, обожжешься о кучу мусора из выцветших венков и полусгнившей кладбищенской утвари - какое же запущенное кладбище! И, как бритвой по живому: да что же это с нами происходит? Отчего мы так пренебрежительны к памяти умерших? Чем они заслужили такое к ним отношение?  

На крутом берегу Северского Донца, где когда-то князь Игорь вступил в безрассудную схватку с половецким воинством, стоит монастырь. В былинные времена служил он форпостом на южных рубежах русской земли. Монахи в любую минуту готовы были, отложив священные книги, отражать многочисленные набеги незваных гостей из Дикого поля. Слава об обители разносилась богомольцами и странниками. Здесь, на монастырском кладбище, завещали похоронить себя князья Иловайские и Голицыны, герой Отечественной войны 1812 года казацкий атаман Платов - люди, немало сделавшие для России.  

После революции в монастыре разместили санаторий. Кладбище какое-то время еще цеплялось за кромку крутого берега, жалось к древним монастырским стенам, но однажды власти пригнали бульдозеры и скинули надгробия на речной плес, откуда их растащили местные жители. А на месте кладбища воздвигли гостевой домик, получивший в народе меткое непечатное название.

Здесь, на костях благороднейших мужей Отечества, советские чиновники развлекали себя водочкой и девочками.

В другом небольшом южном городке под железнодорожной насыпью я увидел разбитые огороды, на них выращивали картошку, подсолнечник, кукурузу. Ну, огороды и огороды. Все дело в том, что во время войны тут был концлагерь и под насыпью хоронили умерших. Земля была удобрена прахом более 7 тысяч советских людей - военных и гражданских, разной национальности и вероисповедания. Робкие протесты немногочисленных совестливых граждан ни у властей, ни у общества поддержки не находили. Картошку продолжали выращивать, а ботву закапывать в землю, перемешивая ее с прахом умерших. Когда вдоль насыпи тянули теплопровод, выкопали столько костей, что местные ребятишки играли человеческими черепами в футбол, как мячиками.  

Я полагал вначале, что это результат нашего неспокойного времени. Войны, репрессии, человеческая жизнь обесценилась, смерть стала обычным явлением, людей хоронили, как попало и где попало, а то и вовсе не хоронили. Девальвировалось отношение не только к обряду, к таинству погребения, но и останкам умерших. Как мне говорили власти того городка, где под железнодорожной насыпью прах погибших использовали как навоз, у нас каждая пять земли полита кровью, так что же - везде парки разбивать и памятники ставить? С таким подходом мы не только без картошки - без хлеба останемся.  

В этих доводах была логика, но душа не хотела, отказывалась ей подчиняться, искала иных опор. Прежде человеческая жизнь тоже недорого стоила. Выжигались города, уничтожались города и народы, но к погребению подходили иначе и к месту захоронения относились не так. Дело в другом - в отношении к смерти.  

И жизнелюбивый язычник, и аскетичный христианин верили, что после физической смерти человек не исчезает в никуда. Кладбище нужно было не столько мертвым, сколько живым.

Оно напоминало, что здесь мы лишь гости (погост - погостить), а коли так, не забывай в житейской суете о душе, сути своей, ибо все материальное - прах, а за все содеянное придется ответить.  

«Смерть есть начало другой жизни», - писал Монтень. В дневниках Толстого читаю: «...вдруг так стало ясно, что весь этот мир с моей жизнью в нем есть только одна из бесчисленных возможностей других миров и других жизней и для меня есть только одна из бесчисленных стадий, через которую я прохожу (как мне кажется, во времени)».  

А вот цитата из атеистического словаря прошлого века. «Смерть - прекращение жизнедеятельности организма, в результате чего заканчивается его индивидуальное существование. Наука рассматривает смерть, как естественный процесс. Истинное бессмертие - в делах человека, оставляющего свой неповторимый след в жизни».  

Утверждая, что человек конечен, тогдашняя идеология вырабатывала и ограниченный к нему интерес. Ограниченный гранями биологической жизни. Затем они сузились до размеров социально-активной жизни, и старики уже при жизни стали никому не нужны. А уж после смерти тем более. Больные, убогие - и те выпадали из общественного поля зрения. Мы пожинаем сегодня то, что не сеяли. Мы сами продукт той посевной кампании. Если бы в свое время с благословения безбожных властей не сносились погосты, разве выросло бы нынче кладбищенское мародерство? Отрицание нравственной сущности смерти обернулось отрицанием и нравственной сущности жизни. Даром ведь ничего не проходит.

Не оставив человеку надежд на высшую справедливость, воинствующий атеизм породил иной страх - уже не перед совестью, а перед физическим концом. Этот страх заставлял самих вождей присваивать свои имена городам, улицам, заводам. Еще при жизни они канонизировали друг друга.

Тогда же появились в стране и номенклатурные кладбища.  

Они рождались как мемориальные. Ни у кого не повернется язык сказать, что Марсово поле или Пискаревское кладбище в Питере - номенклатурные. Как память о жертвах революции было задумано и кладбище у стен Кремля. Такие захоронения есть в любом государстве. Но в иных странах этот процесс проходит под контролем общества, у нас же даже место для последнего пристанища стало привилегией. По примеру Москвы в других городах и поселках возникли номенклатурные аллеи. Там хоронили ветеранов партии и комсомола, героев-орденоносцев, позже «афганцев» и «чеченцев», теперь бандитов и воротил теневой экономики...  

Номенклатурные кладбища у нас становятся зрелищными. По тихим кладбищенским дорожкам ходят шумные экскурсии, рассуждают о надгробиях, как о музейных экспонатах, фотографируются у последнего пристанища известных людей. Лицезреют крикливые монументы известных бандитов..  

Кладбища - это проекция на загробный мир нашего представления о жизни земной. И убогие кладбища - это отражение не столько убогой жизни, сколько нашего убогого представления о ней.