«Он открыл нам небо»

Фёдор Васильев (1850-1873) навсегда остался молодым, промелькнув яркой звездой, упавшей в крымскую землю. 150-летие со дня смерти мастера кисти, о котором его знаменитый коллега Николай Ге сказал: «Он открыл нам небо», прошло, увы, незамеченным. О нём вообще вспоминают мало. А ведь он сделал так много для русского изобразительного искусства, что вполне заслужил почёт и право быть вписанным в его анналы.

В картинах живописца отразилась страстная романтическая возвышенность его души. Такая, какой, по словам одного из главных художников реалистической школы второй половины XIX века, художественного критика Ивана Крамского не было «ни у одного из наших пейзажистов».

По признанию Исаака Левитана и Валентина Серова именно его «Заброшенная мельница» привлекла их внимание к заросшим прудам и задумчивым водоёмам, которые они стали с любовью изображать на своих полотнах. Об этом говорил и Виктор Борисов-Мусатов. Изысканный ливадийский «Фонтан» и его романтический Петербург побудили к пейзажным утончённым изыскам художников «Мира искусств» и «Голубой розы», с которыми поэзия васильевской изысканной простоты вошла в двадцатое столетие, чтобы теперь оказаться и в нашем времени. 

Едва ли не самым плодотворным стал крымский период его жизни и творчества. А ведь на полуострове он оказался не по собственной воле, а по велению врачей: неизлечимая тогда чахотка терзала молодое тело. Настоятельные советы врачей и просьбы заботливой матери не могли отлучить его от любимого дела, и он больше работал, нежели лечился. 

Отрадой были дня него дни, когда приезжали навестить петербургские художники Я. Иконников, С. Постников, М. Боткин – живописец, гравёр, искусствовед, брат знаменитого врача-терапевта, наблюдавшего Фёдора Васильева в столице, коллекционер Павел Третьяков.

Встречи с коллегами были редкими и недолгими. А вырванного из любимой им творческой атмосферы художника мучило не только одиночество, но и необходимость писать на заказ: нужны были деньги. Ежемесячное пособие от Общества поощрения художников – всего сто рублей.

Особой радостью был наполнен месяц, проведённый с Иваном Николаевичем Крамским, преданным старшим другом, которому юноша открывал свою мятущуюся душу. Совместные пленэры в окрестностях Ялты длились по десять-двенадцать часов. Крамской тогда писал этюды для своей знаменитой картины «Христос в пустыне». А Васильев открывал для себя не открыточный Крым, а его потаённые уголки. Друзья поднимались высоко в горы, чтобы сделать зарисовки яйлы или горных хребтов. Через месяц Крамской уезжает со щемящим чувством, что они больше не увидятся. Уходивший с головой в работу, которая заглушала грусть одиночества, Фёдор чуть ли не каждый вечер писал ему. Нет-нет, да и вырвется: «Тоскую по России и не верю Крыму», сетования, что его одолели мухи, жара и любители искусства из великокняжеской, а то и царской среды. Долго избавлялся от тоски по волжским берегам, мечтал вновь увидеть болота, луга и дубравы вдохнуть их запахи. И постоянно возвращался к милым его душе мотивам. Первая картина, которую он отправил в 1872 году на конкурс в Петербург, – «Мокрый луг», написанная по зарисовкам любимой природы среднерусской полосы, сделанным в разных местах и в разное время. Омытый дождём луг под высоким небом, с набухшими деревьями вдали, бегущими по влажной траве тенями гонимых ветром туч – всё это передавало живое дыхание природы, космическую бесконечность загадочного неба. Картина-воспоминание, которую он не считал шедевром. О чём говорят слова в сопроводительной записке, которую послал вместе с картиной Крамскому: «Не думайте, что это настоящее, нет, настоящее ещё впереди, а это только приготовления». А Крамской, увидев полотно, был потрясён, заметив коллегам, что она говорит о художнике необыкновенно чутком к шуму и музыке природы, способном не только передавать увиденное, но и улавливать «общий смысл предметов, их разговор между собой, их действительное значение в духовной жизни человека». 

Полотно поразило современников свежестью живописи, точностью воссоздания атмосферы, исходящим от неё ощущением таинственного томления души. Холст «Мокрый луг» сочли тогда единственным достойным соперником «Соснового бора» Шишкина, и присудили на конкурсе вторую премию.

С полной неудобств и огорчений ялтинской жизнью художника примиряла природа, которую он назвал в одном из писем в прежнюю богатую событиями жизнь рядом – «вечно прекрасная, вечно юная и – холодная». Холодом веяло на него, влюблённого в скромные среднеполосные образы милой его сердцу России, от прекрасной, но долго остававшейся чужой, яркой во всех своих проявлениях земли. А приникнув к ней, почувствовал и передал на полотнах через сложные цветовые соотношения душу крымского пейзажа. Это проникновение было неизбежным. Запас эскизов средней полосы иссякал вместе с надеждой на возвращение домой, щемящая грусть всё больше одолевала и проступала в работах. Первые наброски крымских пейзажей художник писал в печальных раздумьях, поэтому они были далеки от традиционных представлений о южных красотах. Но настало время, когда он стал с удовольствием писать небольшие работы с изображением гор в разное время года, то скрытых плотной завесой дождевых туч, то занесённых снегом. И одновременно с работами-воспоминаниями о средней полосе – «Утро», «Болото в лесу. Осень», оставшейся незаконченной, «Заброшенная мельница» – из- под его кисти выходят «Зима в Крыму», «Крым после дождя», «Крымские горы зимой».

Они стали предвестниками настоящего шедевра, его лебединой песни, творческого завещания – «В Крымских горах». Этот шедевр, созданный в 1873 году, стал последней законченной работой Васильева.

Вероятнее всего, художник изобразил одну из дорог, ведущих к вершине Ай-Петри. Смотрящего на полотно, как когда-то его автора, окутывает утренняя дымка, спустившаяся в горную долину с проплывающих облаков. По-своему, по-васильевски, передал художник бесконечные дали полупустынных гор, сливающихся с молочными туманами облаков, с рассеянным светом неяркого солнца. Торсы устремлённых ввысь сосен на переднем плане побуждают смотрящего поднять глаза в небесную необъятность, переданную художником тончайшими цветовыми оттенками, смешавшими дымчато-голубое с нежным розовым. Гармония колорита завораживает. И ты понимаешь его современников живописцев, сказавших, что свет васильевских небес озарил своими лучами их творчество.

Крамской считал картину гениальной: «Что-то туманное, почти мистическое, чарующее, точно не картина, а в ней какая-то симфония доходит до слуха оттуда, сверху …решительно никогда не мог я представить себе, чтобы пейзаж мог вызвать такие сильные ощущения». Тонко чувствовавший жизнь во всех её проявлениях и человеческую натуру, Крамской был уверен, что «увидевший хоть раз подобную природу, защищён от злых помыслов и поступков, так как созерцание этих видов смягчает сердце и очищает душу». Дороже всякого признания Васильеву были его слова в письме: «Я могу сказать только одно – это гениально. После вашей картины все картины – мазня и ничего больше... Я увидел, как надо писать». 

Представленная на конкурс Общества поощрения художников, картина «В Крымских горах» принесла автору первую премию и стала такой же неоспоримой удачей, как «Оттепель», которая в 1871 году принесла Васильеву громкую мировую славу.

Наряду с картиной Саврасова «Грачи прилетели», написанной в том же году, васильевская «Оттепель» внесла в русскую пейзажную живопись особую интонацию – сочетание тончайшей поэтической лирики с тревожащими душу мотивами неизбежных перемен не только в природе, но и в бытии человека. На Всемирной выставке в Лондоне она получила блестящие отзывы. Подлинник приобрёл для своей галереи Третьяков. А по заказу царского двора художник сделал её копию. 

Не миновало Васильева, сумевшего почувствовать и передать на полотнах через сложные цветовые соотношения душу крымского пейзажа, увлечение и морской стихией. Часами наблюдая за движением волн, художник пытался уловить их изменчивый ритм, мечтал передать его на полотне, сделав холст звучащим вдохновляющими автора мелодиями сверкающих на солнце брызг. Но понял тщетность своего желания создать портрет волн: «Успел совершенно убедиться в следующем: вполне верно, безошибочно их ни рисовать, ни писать невозможно, даже обладая полным их механическим и оптическим анализом. Остаётся положиться на чувство да на память». С воодушевлением приступил он к самому большому своему полотну «Прибой волн», которое, увы, завершить не успел. Но успел встретиться с выдающимся маринистом, о посещении которого написал Крамскому: «Был у меня Айвазовский, сообщил между другими хорошими советами рецепт красок, с помощью которых наилучшей манерой можно изобразить море». Признался, что море заворожило его не только могучей красотой, бесконечностью пространства и беспрерывностью движения, но и постоянно меняющимся цветом с тысячью оттенков. «Взаимоотношения» с морской стихией у него складывались такие же, как и у Айвазовского, который, как известно, никогда не писал море с натуры, а только по чувствам и памяти, в мастерской, где, пережив сиюминутные впечатления, создавал образ. Начинающий маринист по примеру мэтра, задумав большую картину, делает много прекрасных живописных этюдов и десятки живых рисунков. В оставшемся незаконченном полотне нет ни тени подражания Айвазовскому. Тем оно и ценно, потому и приобрёл его, несмотря на то, что не стало в ряду самых высоких достижений любимого автора, Павел Третьяков.

Как бы ни огорчали и ни раздражали неудобства ялтинского быта, а самым тягостным, по признанию живописца, было отсутствие так необходимой ему «художнической среды». Ему всегда было важно мнение коллег, и, оставшись один на один со своими полотнами, он буквально изводился, изнемогал в собственном замкнутом круге. С обывателями Васильев не стремился сходиться, ему было скучно слушать пересуды и сплетни провинциального городка. Оставалась только работа. Он пишет: «Помню моменты, когда я весь превращался в молитву, в восторг и в какое-то тихое и отрадное чувство примирения со всем, со всем на свете. Я ни от кого и ни от чего не получал такого святого чувства, такого полного удовлетворения, как от этой холодной природы». О воспринимаемой им холодной крымской красоте он сказал немало эмоциональных слов, среди которых: «Если написать картину, состоящую из одного этого голубого воздуха и гор без единого облачка и передать это так, как оно в природе, то, я уверен, преступный замысел человека, смотрящего на эту картину, полную благодати, бесконечного торжества и чистоты природы, будет отложен и покажется во всей своей наготе». В этих словах выразил он своё отношение к бездумному вмешательству в первозданность застройщиков города, не вписывающих строения в ландшафт, а меняющих его до неузнаваемости.

Для Васильева главное предназначение искусства было в его нравственной очистительной силе. Он считал, что «высокое волнение», рождённое в человеке воссозданным образом природы, способно пробудить в нём лучшие душевные качества, что ведёт к достойным поступкам. 

Эти идеи подхватили Поленов, Коровин, Левитан, развившие основанный Васильевым новый тип пейзажа – пейзаж настроения, одухотворяющий природу.

Покоряя вершины живописи, он тщетно старался справиться с болезнью, каждый день просыпался с молитвой: «О Боже, Боже! Дай мне только здоровья, и я не зарою талант в землю». Но судьбой ему было отпущено всего лишь двадцать три года. Шестого октября 1873 года жизнь Фёдора Васильева оборвалась. Когда Крамской увидел все работы, созданные им в Крыму, он написал Репину: «Сколько он работал – страх! Какие рисунки, сепии, акварели, какие альбомы и что за мотивы! Решительно мы лишились музыканта!.. Что было в руках этого человека, что он делал с карандашом, это удивительно!.. Я полагаю, что русская школа потеряла в нём гениального художника».

В одном из писем Фёдора Васильева из Ялты читаем: «Немногие бы на моей дороге удержались так долго, как я; немногие бы не испугались той огромной цели, которую я решил или достигнуть, или умереть на этой дороге, ни на шаг не отступая в сторону».

Смерть застала его в дороге, по которой шёл он уверенно, не отступая от намеченного...

«Юноша-мастер» обрёл бессмертие, несмотря на то, что написано им, до обидного, мало. Как с горечью заметил Иван Крамской, «Васильев умер на пороге новой фазы развития своего таланта, очень оригинальной и самобытной».