ЕС не в силах нас полюбить...

«Новые европейцы» пытаются пересмотреть сложившуюся в Европе «культуру воспоминаний» о Второй мировой войне, а заодно и свои взгляды на Россию.

Скорее всего, опять, как и в предыдущий юбилей пять лет назад, выльется поток своеобразных интерпретаций, обусловленных чаще всего не стремлением к исторической объективности, а текущими политическими интересами.

Из Прибалтики, наверняка, снова раздадутся неприятные для «старой Европы» требования уравнять по степени преступности Холокост и Гулаг, поляки изобразят себя тройными жертвами – гитлеризма, советской окупации и «ялтинизма» (под этим термином они подразумевают «предательство» Запада, поделившего в Ялте со Сталиным сферы влияния и отдавшего страдалицу-Польшу на «растерзание» Советам).

Работа исторической мысли идет и в «старой Европе» - немцы все активнее вспоминают о своих штатских жертвах: о депортированном из Восточной Европы мирном населении, о беженцах, погибших в разбомбленном англо-американской авиацией Дрездене.

Каждое из воспоминаний, культивируемое в той или иной европейской стране – отдельная тема. Как влияют эти разнообразные, часто противоречащие друг другу установки на процессы формирования европейского единства, о котором так много рассуждают в «пост-лиссабонской» Европе?

Отношения между некоторыми странами расширившегося ЕС отягощены пока еще не преодоленным историческим прошлым.

Выросшие из нехорошего исторического опыта конструкты так стабильны, что неизбежно влияют на концептуализацию внешних политик. В качестве примера может быть названа Польша. Недоверие и (более или менее скрытая) неприязнь как к «восточному» так и к «западному» большому соседу подспудно определяет политическое поведение этой страны. Ее ориентация на США в ходе иракского кризиса в 2002 г. и фактическое согласие с обозначениями «новая» и «старая Европа» показали, что членство в ЕС не повлияло пока на ее мышление.

Пресловутая дружба Франции и Германии, считавшаяся «двигателем европейской интеграции» не устранила горьких воспоминаний немецких эльзасцев об ассимиляторской франкофонной политике первых послевоенных лет, в Италии снова и снова припоминают немцам зверства эсэсовских дивизий и т.д. После же поспешного принятия в Евросоюз новых членов этих конфликтных потенциалов стало еще больше.

Бывают и серьезные, выходящие на уровень государственной политики, ассиметрии взаимного восприятия, такие как, например, у Германии и Польши, обусловленные историческими конструктами, естественно, отстающими от реалий современной политики.

Отношение к России членов Евросоюза определяется «общеевропейской идентичностью», различными позициями этих стран в Евросоюзе, различным историческим опытом в отношениях с нашей страной и, наконец, опытом отношений друг с другом.

Анализ стратегических документов ЕС, тематизирующих сотрудничество с Россией показывает, что официальное «общеевропейское» восприятие России носит чисто нормативный характер. На первом плане стоят либеральные ценности западного общества, считающиеся универсальными: права человека, демократия, правовое государство, рыночное хозяйство. В документах, созданных ЕС в 90-е годы, центральное место занимала демократизация России.

В мировом политическом процессе ЕС видел себя «гарантом демократии», причем не таким грубым и нахрапистым, как США, а мирным, просвещенным, цивилизующим всю систему международных отношений.

Оправдывая реально-политическую беззубость ЕС, теоретики европейской интеграции создали концепцию «нормативной силы» («normative power»), утверждая, что ЕС уже обладает собственной внешнеполитической культурой, стоящей, якобы, на порядок выше внешнеполитических культур его членов.

Хотя превосходство такой культуры над политическими культурами старых европейских демократий более чем сомнительно. Она объясняет тон многих официальных документов ЕС по отношению к России. Минимальный консенсус, объединяющий всех членов ЕС, как старых, так и новых, в вопросах отношений с Россией – ценностный. Все члены ЕС официально желают себе «демократической России», уверяя, что такая Россия непременно будет «естественным партнером Европы».

Второе, что их объединяет – это подспудное, не артикулируемое (по причине своей иррациональности) открытым текстом, но, тем не менее, непреодолимо сильное убеждение, что Россия никогда не будет такой демократической, как нужно, а если даже и будет, то стратегическим партнером для Европы все равно не станет. Либо она ослабнет и превратится в очаг нестабильности, либо окрепнет и станет очагом угрозы. Этот образ страны, от которой всегда, в каком бы положении она не находилась, будет исходить угроза для Европы, по сей день определяет восприятие России.

Он, если хотите, составная часть современной европейской идентичности. И хотя объединенная в экономический (и стремящаяся к политическому) Союз Европа еще толком не определилась, что она такое и где ее пределы, она четко знает, что Россия к ней принадлежать не может. С нами можно сотрудничать экономически, но политически лучше всего держать на расстоянии.

Казалось бы, прозападный курс и антикоммунизм ельцинского режима начала 90-х годов должен был положить конец конфронтации с европейскими демократиями. Однако восприятие России Европой тех лет, Европой, стремящейся как можно скорее заполнить политический и военный вакуум на Востоке, продемонстрировало очевидное: эпоха конфронтации блоков определялась не конфликтами идеологий, а геополитическими расчетами.

Несмотря на открытость западным демократизаторам, Россию в начале 90-х воспринимали скорее как ослабленный СССР, в то время как остальные государства постсоветского пространства - как стремящихся в Европу жертв вековой русской экспансии.

Если ельцинские политики праздновали «независимость России», то Европа, как часть Запада, праздновала свою «победу в холодной войне с русскими». В то же время, политики европейских стран усиленно стращали всех грядущим и неизбежным «распадом России». Реальные геополитические интересы Евросоюза мотивировались угрозой со стороны России, которая «до сих пор еще слишком велика» и слишком «непредсказуема». «Русским предстоит еще очень много учиться», «им предстоит понять», им «надо показать» и «четко разъяснить» - эти и подобные назидательные формулировки определяли тон «победителей в холодной войне» по отношению к «побежденным», в то время, как в России на уровне СМИ в те годы господствовало ещё убеждение, что конец СССР был результатом народного волеизъявления и явился триумфом демократии. В полной мере перенос старого восприятия на новую «демократизирующуюся» Россию проявился в реакциях Европы на ввод российских федеральных войск в Чечню в декабре 1994 г. Вплоть до 11.9.2001 чеченские бойцы террористических подразделений именовались в европейских изданиях, особенно в немецких, «борцами за свободу».

Между тем, во внутриполитическом дискурсе тех европейских стран, которые имели в России свои экономические интересы, рассуждения о необходимости демократизации России уже к середине 90-х годов шли рука об руку с тихой убежденностью, что эта демократизация не удалась и на очереди – политика реальных интересов. Например, в те годы Германское общество внешней политики возило по стране генерала Лебедя, которым отвечал расхожим представлениям немцев о лидере, способном стабилизировать Россию.

Сегодня практически все спорные аспекты двусторонних отношений стран Евросоюза между собой и Россией, в той или иной мере, пересекаются. Для отношений между Германией и Польшей, например, после вступления Польши в Евросоюз была характерна асимметрия взаимных восприятий – в том числе и в вопросе о том, как соседняя страна относится к России. Польша при каждом политическом шаге, который Германия предпринимала по отношению к России, минуя Польшу, обвиняла ее в унилатерализме – Германию же раздражали претензии Польши на европейское лидерство в вопросах посредничества между Россией и Евросоюзом. Польша опасалась возрождения «особых отношений» между Россией и Германией, которые для Польши всегда кончались нехорошо, Германия же, являясь одной из важнейших стран «европейского ядра», возрождения «особых отношений» с Россией представить себе не могла. Польша охотно видит себя в роли исторической жертвы, «зажатой» между двумя могучими соседями с Востока и Запада. Помня о своей былой европейской славе и стремясь представить себя форпостом Европы на Востоке, она не готова к пересмотру исторически выросших конструктов.

Как никакое другое европейское государство, Польша живет своим историческим прошлым и поэтому крайне болезненно относится к любым политическим шагам, которые могут поставить под вопрос ее сложившийся исторический имидж.

Поэтому такое сопротивление встречают с ее стороны призывы немецких историков не умалчивать о сотрудничестве поляков с гитлеровцами, о польском антисемитизме, о преступлениях против мирного немецкого населения в период депортации. В то же время, она с удовольствием и при каждом удобном случае уязвляет Германию ее историческим прошлым, вызывая в немцах злость и непонимание, поскольку в ФРГ с конца 80-х выработалось определенное отношение к Польше, как к стране, стремящейся в Европу, зависящей от помощи Германии и поставляющей в нее дешевую рабочую силу. Державные амбиции этой страны в рамках ЕС явились для немцев откровением и нередко интерпретировались как «неблагодарность».

Исторические претензии Польша питает и к России. Она убеждена, что Россия недостаточно покаялась в причиненных Польше злодеяниях. Причем российское покаяние на общественном уровне полякам не интересно, им нужно покаяние официальное, из которого могут быть извлечены политически-правовые и экономические следствия. Впрочем, с Россией – в отличие от ФРГ – Польша переходит на язык реальной политики.

Казалось бы, Советский Союз – официальная причина неприязни для Запада - ушел в прошлое, Россия вернулась в капиталистическую семью, российский капитал переплёлся с западным.

Тем не менее, каждый «проблематичный» с точки зрения Запада случай вызывает в СМИ европейских стран волну невыразимой антипатии к России.

Иногда под ней можно разглядеть мышление в категориях реальной, т.е. свободной от всяческой идеологической шелухи, геополитики: «членство Грузии и Украины в НАТО необходимо, чтобы вырвать их из русских когтей» или: «Без Украины Россия – обычное национальное государство, с Украиной – непобедимая империя». Однако в некоторых публикациях эта антипатия просто не поддается логическому восприятию. «Новые европейцы» из Прибалтики принесли с собой в Европу не только толерантное отношение к пособникам нацизма, но и неприязнь к России. «Очевидно, страх балтийских стран перед Россией сильнее их доверия к Евросоюзу», - комментировали европейские наблюдатели.

Да и в серьезных государствах «старой Европы», таких как Германия, снова и снова проявляется антироссийский иррационализм. Так, по мере проникновения в Германию российского капитала в политике и прессе зазвучали предостерегающие голоса «экспертов», якобы из морально-политических соображений призывавших Германию к осторожности. В 2007 г. в консервативных кругах (ХДС) говорили о «русских капиталистах», действующих «по заданию Кремля» и требовали протекционистских мер в вопросах «защиты» жизненно важных сфер экономики от экспансии русского капитала. В немецких предпринимательских кругах, сотрудничающих с Россией, тема, разумеется, популярностью не пользовалась. Требования сотрудничать не с официальной, а с «правильной Россией», уважать российского капиталиста только в том случае, если он – противник российского президента (как Ходорковский) и оказывать на Россию постоянное давление в вопросах демократии и прав человека, высказывались преимущественно на общественном уровне.

В немецком политическом и научном дискурсе возник и быстро распространился уничижительный термин «Russlandversteher», т.е. «понимающие Россию», или, буквально «руссопониматели». Ученые и политики, отождествлявшие Запад с трансатлантической идеей и воспринимавшие Россию как угрозу Европе, обозначали этим термином тех своих коллег, которые в той или иной мере высказывали понимание по отношению к позициям России в ряде важных вопросов мировой политики, например, в вопросах Косово или же возможного расширения НАТО на страны «ближнего зарубежья». Термин оживал при каждом «подходящем» случае, в последний раз – в ходе военного конфликта России с Грузией осенью 2008 г. Любой коллега, причисленный к «руссопонимателям» автоматически считался необъективным и политически не релевантным. Причем, речь шла отнюдь не об апологетах российских позиций (таких, кроме Александра Рара и не было), а об ученых, журналистах, позволивших себе немножко отклониться от общепринятого назидательного тона и указать, что многие из упреков России по отношению к Западу имеют под собой реальную основу. Нередко трансатлантисты намекали, что «руссопониматели» куплены российским капиталом. А известный политолог Клаус Леггеви, призвавший Запад – в связи с военным конфликтом России и Грузии осенью 2008 г. – к единству «против России», представляющей «угрозу для Европы», считает, что они – специфически германское явление, обусловленное тяжким историческим наследием этой страны. По его мнению, немцы должны эмансипироваться от своего «русопонимательства» – во имя единства Запада.

В европейских СМИ подобные теоретики не устают указывать на «деструктивную роль России» в мировых структурах и призывают Европу искать альтернативные источники энергии, чтобы не допустить зависимости от России.

Они видят в России «автократию с государственно-олигархическим капитализмом и неоимпериальной внешней политикой, определяемой постсоветскими фантомами» и требуют от Евросоюза более быстрых реакций, ибо в ином случае «Восточная Европа будет склоняться к особым отношениям с США». Сама же Восточная Европа пугает «старую Европу» ужасами грядущей русской империи «до границ баварского леса» и призывает Евросоюз к скорейшей консолидации, причем, в первую очередь, к военной.

Однако среди молодежи позиции различны. Например, молодая сотрудница упомянутого Клауса Леггеви, возмущенная тоном его статьи о России, писала о нем и ему подобных: "Мое поколение - достаточно стабильное, чтобы не высиживать "теории заговоров" - считает, что для того, чтобы составить объективное мнение о современных конфликтах нам не нужно быть ни "понимателями" России, ни ее ненавистниками"

В самом же Евросоюзе, судя по всему, доминирует реалистический взгляд на вещи. Поэтому формирование единой европейской энергетической стратегии станет, по мнению нынешних европейских стратегов, важнейшим фактором дальнейшей европейской интеграции, облегчающим консолидацию во внешнеполитических вопросах, в частности, в отношениях с Россией.

Углубление политической интеграции, предусмотренное Лиссабонским договором, предполагает постепенное превращение ЕС в единый субъект внешней политики. Европа должна противостоять вызовам глобализации, а этого – по мнению европейских стратегов – можно достичь лишь, если экономическая интеграция будет идти рука об руку с интенсивной политической консолидацией.

Уже более 15 лет Евросоюз находится в перманентном процессе расширения и консолидации, буквально разрываясь между геополитическими амбициями, требующими присоединения новых территорий, и политическими реалиями, требующими единства.

Европа хочет быть глобальным актором. Необходимое условие глобальной дееспособности – единая внешняя политика. Условием же истинно единой внешней политики является единая идентичность, причем не только политическая, но и культурная, позволяющая развивать функционирующие единые институты. Без этого «единая» внешняя политика останется обычным внешнеполитическим консенсусом государств-членов ЕС, «межгосударственным» делом, допускающим и внешнеполитические «расколы», и сепаратные союзы отдельных членов ЕС как друг с другом, так и с иными государствами.

Концептуализация общеевропейской стратегии по отношению к России и ее соотношение с реальной политикой стран-членов ЕС – конкретный пример слабости «общеевропейской идентичности», базирующейся пока что лишь на минимальнейшем ценностном консенсусе.

Дефицитов в развитии европейского процесса накопилось достаточно и они должны быть преодолены прежде, чем Евросоюз решится на дальнейший территориальный скачок. Ибо в случае вступления в него, например, Турции он приобретет не только беспокойную внешнюю границу и интересное соседство с Ираном, но и ряд новых внутренних конфликтных потенциалов. Скорее всего, после этого ему придется надолго забыть о дальнейшей политической консолидации, о вожделенном брюссельскими еврократами «союзном государстве Европы», о действительно «единой» внешней политике – и вернуться к тому, с чего он начинался: к сообществу стран общего рынка. А общий рынок может обойтись и без общих воспоминаний.

Светлана Погорельская - с.н.с. Инион РАН.

Материалы по теме:

Светлана Погорельская «Европа: торги с прошлым»

Светлана Погорельская «Немецкая память пугает поляков»