К жизни – по «Дороге смерти»

У меня дома на стене, как, наверное, в квартирах многих петербуржцев, висит под стеклом большая фотография моих родителей Виктора Антоновича и Надежды Александровны, времен «сразу после войны». Такие тогда - фотоаппаратов у населения не было - делали только в городских фотоателье.

Черно-белая, но потом слегка подкрашенная: розовый румянец на щеках, золотые погоны, губы слегка подведены красным. Отец – бледный и худой, в черном кителе морского офицера, он служил на Балтийском флоте, с орденом Отечественной войны. Он только что вышел из госпиталя после ранения. У совсем еще молоденькой матери – кокетливая, модная после войны прическа «а-ля Дина Дурбин», а на кофточке скромная, как она ее называла, «медалька» – «За оборону Ленинграда». Оба они уже ушли из жизни, но так до сих пор и смотрят они на меня со стены из своего прошлого. Смотрят грустно и серьезно…

Наград у них было мало, никаких особых благ от власти они не получили. Как жили, так и умерли в тесной квартирке на Васильевском острове, куда никогда не заглядывало солнце, с окнами на глухую стену соседнего дома и всегда темный и сырой двор-колодец.

Словом, обычная ленинградская семья, которых в нашем городе – сотни тысяч. Из тех, что остались в живых после страшной войны и еще более страшной блокады, в которой погибло более 1 миллиона 200 тысяч жителей нашего города. Это только по официальным данным.

Потому что, ну, как сосчитать? Ведь хоронили в общих могилах, жгли в печах крематория, зарывали наспех в воронках из-под бомб. Какой уж тут учет. А как сосчитать тех, кто бежал от немцев из пригородов Ленинграда? У них не было продовольственных карточек, и они первыми умерли от голода. А без прописки, кто их учитывал?

Отец пришел с войны с контузией и тяжелым ранением. Умер рано, как и два его брата, которые тоже вернулись домой искалеченными и тоже умерли быстро, не в свой срок.

В нашей квартире тогда не было ванны, а потому все ходили со своими вениками и тазами по субботам в баню на 13-й линии Васильевского острова. Помню, каким страшным было тогда мужское отделение. В клубах раскаленного пара, словно в Дантовском аду, мелькали десятки красных, распаренных изуродованных мужских тел: кто без руки, кто без ноги, на костылях, с протезами, тела многих других были покрыты страшными шрамами. У одного, помню, вся спина была, как решето, видно, били или пытали раскаленными шомполами. Многие щеголяли синими татуировками, самый распространенный сюжет: профиль Сталина на левой стороне груди, Ленина – на правой. Уже позднее я услышал об этом в песне Владимира Высоцкого: «А на левой груди профиль Сталина, а на правой - Маринка анфас». Высоцкий на войне не был, но в баню в Москве, наверное, тоже ходил…

Моя мама, Надежда Александровна - в девичестве Панова - прожила много дольше отца. А потому ей одной пришлось поднимать двух сыновей – меня с братом. Работать на обувной фабрике, а потом, когда стоять у станка стало тяжело, продавщицей в комиссионном магазине. На работе ее отмечали, награждали почетными грамотами, а от фабрики даже раза два давали путевки в дома отдыха. Но жили мы бедно, мать перешивала мне старые пальто отца. Самым большим лакомством в детстве был кусок булки с маслом, посыпанный сахарным песком.

Однако, благодаря матери, не голодали. Вместе с братом поступили в Ленинградский университет. Он – на химический факультет, а я - на восточный. Только много позднее я понял, каких трудов это стоило матери: прокормить двух взрослых парней, дать им окончить ВУЗ. Правда, я работать начал рано, переводчиком с группами иностранных туристов, которые стали приезжать в Ленинград, помогал семье. Да и стипендии тогда у студентов - а я получал повышенную - были такие, что это было весьма существенным подспорьем к тощему семейному бюджету.

Мать умерла в прошлом году в возрасте 92 лет. Пенсию, как она говорила, получала «хорошую», почти ничем не болела, до последних недель сохраняли бодрость, ясность мысли, хотя под конец стала быстро терять слух и слепнуть. В последние годы ее жизнь была омрачена страшной драмой – тяжелым психическим расстройством заболел мой младший брат. По специальности химик, он работал в научно-исследовательском институте, но в развальные девяностые работу потерял. Нормально устроиться или приспособиться к новой жизни потом уже так и не смог, и, в конце концов, попал в психиатрическую лечебницу на Обводном канале. В ней он и закончил свои дни, умер за две недели до смерти матери…

Про блокаду и войну мама рассказывать не любила. «Ужас был, страх, голод, чего уж тут рассказывать?», – упорно отнекивалась она всякий раз, когда я просил ее об этом. Только раз или два мне удалось ее «разговорить».

Вообще мама не любила вспоминать прошлое, потому что у нее, как и многих в те времена, оно было очень невеселым. Родилась она - на свою беду - в крепкой крестьянской семье в деревне Никулино под Ленинградом. На беду, потому что когда она была еще совсем маленькой девочкой, к ним пришли в дом люди с винтовками, «раскулачивать». Родителей забрали, а она успела спрятаться под лавку. Когда ушли, дверь заколотили снаружи. Ночью маленькая Надя с трудом сумела выбраться через окно и убежала к соседям. Те испугались: как это, прятать дочку «врагов народа»? Собрали ей узелок, и тут же отправили одну к дядьке в Ленинград.

Как ни странно, но она благополучно добралась до Охты, где жил дядя, который ее приютил. Окончила в Ленинграде школу, стала работать, но тут грянула война, город почти сразу оказался во вражеском кольце. Родители ее, правда, потом вернулись в Ленинград, но на свою погибель – в блокаду умерли.

В блокаду Надежда Александровна работала на Дороге жизни, как стали называть ее после войны писатели и журналисты. Была «вольнонаемной» в стройотряде, который квартировал в деревне Морозовка, что на берегу Ладоги.

По этой дороге, которую сами ленинградцы называли «Дорогой смерти», осажденный город снабжался с «Большой земли» продовольствием, по ней же вывозили из Ленинграда детей и других эвакуированных.

«Смерти» - потому, что немцы дорогу нещадно бомбили, многие машины попадали под бомбы, проваливались вместе с людьми под лед.

- Что там делали? - вспоминала мама. - Да разное, лопатами от снега дорогу расчищали. Мороз в 40 градусов, а мы – девчонки, кто в чем, кто в пальтишке, кто в телогрейке, а у одной девочки – модная короткая кроликовая шубка. А я была в демисезонном пальто и в беретике. Ботики резиновые совсем развалились, так я себе сама чуни из одеяла сшила. Обмундирования, шинелей или полушубков никому не выдали – не было ничего. Потом раздали всем суконные немецкие бахилы на завязочках, чтобы поверх обуви одевать. И вот что странно – никто не только не обморозился и не заболел, но даже насморка не было! Правда, две девочки сошли с ума, и их потом от нас куда-то увезли.

- А от чего?

- Сойдешь тут! В город иногда ездили. Трупы у кладбищ штабелями лежали, как дрова, на улицах валялись. Утром из дома выходишь, дверь парадного не открыть. Во время артобстрела те, кто до убежищ не смог добежать, в парадных прятались. Там их осколками и убивало. На морозе они замерзали, а потом так и стояли, стоймя, как бревна, до утра – вот дверь было и не открыть! А однажды был случай. Ночью нас куда-то на работы перегоняли. Вдруг – самолеты, бомбежка, выскочили все из грузовика, бросились на землю, кто куда, да так и пролежали до утра. А утром смотрим – кругом разбитые гробы валяются, скелеты, оказывается, это мы на кладбище спрятались…

- А кормили вас как?

- О! После Ленинграда еда показалась роскошной. 500 граммов хлеба – фронтовой паек. Утром давали кашу-размазню, а в обед – суп из капусты. Некоторые сразу весь хлеб съедали, так потом в госпиталь попадали. Тогда его стали по частям выдавать. А еще разливали по 50 граммов спирта – каждый день. Так мы его в бутылочку сливали и потом у стоявших по соседству танкистов на сухари меняли. Командир, как узнал, велел при нем пить. Так мы спирт в рот, для виду, набирали, а потом в ту же бутылочку и выплевывали…

- Немцы бомбили?

- Конечно, и из пушек обстреливали каждый день. Сидим как-то с девчонками, болтаем. Вдруг: вжик – бах! Снаряд над головой пролетает и где-то взрывается. Мы замолчим, и потом снова за разговоры. Потом снова: вжик – бах! А тут смотрим, Дунька – кувырк, и ноги кверху! Глядим, а у нее изо рта – струйка крови. Крохотный такой осколочек в спину попал и - прямо в сердце! А еще у одной девочки, красавица была, руку оторвало. Так она сказала: «Повешусь! Кому я без руки нужна? Никто замуж не возьмет…».

- Страшно было?

- Какое! После того, что в Ленинграде насмотрелись, какой там страх.

Правда, один раз повели нас куда-то, кажется, шпалы разгружать через Шлиссельбург. Город разрушен, улицы пустые и – ни души, словно вымерли все. Вот тут почему-то так страшно стало, так страшно!

А еще когда выгрузили нас вечером в Синявино, где дорогу через болото потом строили, смотрим, у станции – какие-то штабеля, много штабелей. А утром оказалось - это трупы так сложены… Но этого мы в Ленинграде еще насмотрелись. Ведь зимой в городе не хоронили никого. Земля окаменела – могилы рыть нельзя. Конечно, если могильщикам буханку хлеба дать – выроют, но где ее возьмешь? Только весной стали экскаваторами братские могилы рыть…

- А настроение?

- Несмотря ни что - боевое! Утром на работу идем, лопаты на плечо, девчонки: «Запевай!». И пели «Катюшу». Или другую, популярную тогда песню:

Иду по знакомой дорожке,

Вдали голубеет крыльцо

И вижу в открытом окошке

Твое дорогое лицо…

- У нас еще Катя-певунья была. Похожа на цыганку, а как руками поведет, как запоет! Но уставали все страшно – после работы сразу спать. А вот Валя Иванова себе на бумажках все кудри закручивала. Я ее спрашивала: «Валя, ну, зачем? Ты ведь и так красивая!» А она: «А как же? Надо же себя как-то соблюдать!». В победу все свято верили. Знали, что для нее работаем, а потому дисциплина была железная! А потом нас в настоящую армию, в связистки взяли, форму солдатскую выдали. Вот там уже лафа началась! Сидишь у рации в палатке, в тепле… Хорошо!

Последние годы в день Победы и День снятия блокады Ленинграда мама любила доставать большую коробку, в которой она хранила самые ценные для себя вещи. Награды отца, свою старую «медальку» за оборону Ленинграда и поздравительные открытки. В нашем городе ветеранам губернаторы на праздники присылали. Мама этими открытками очень гордилась, мне показывала: «Вот! Меня сам губернатор поздравил!». Однажды такое поздравление даже от Владимира Путина пришло.

Иногда, по «круглым датам», районные власти приглашали ветеранов и блокадников на получение юбилейных медалей. Давали их в какой-то школе по списку. Сидит там тетенька с коробочками, фамилии выкликает: «Такая-то, получайте!» Подходит принаряженная старушка, ей коробочку сунули и – до свиданья! Вот и вся церемония…

Мать на это сильно обижалась, даже плакала иногда тайком. Но что поделать? Пришли другие времена…

Сразу после войны на Нюрнбергском процессе главный обвинитель от нашей страны Роман Руденко призвал наказать командира немецкой группы армий «Север», блокировавшей Ленинград, фон Лееба, за действия, «повлекшие массовую гибель мирного населения».

Но по этому пункту немецкого генерала союзники оправдали. Потому что дополнительный протокол к Женевской конвенции, запрещающий «использовать голод среди гражданского населения в качестве метода ведения военных действий», был принят лишь в 1977 году. А во время Второй мировой, с их точки зрения, морить людей голодом, оказывается, было можно.

Так что ж мы теперь удивляемся, что в Европе не замечают трагедии Донбасса, убийства Киевом тысяч мирных людей?

Специально для «Столетия»

Статья опубликована в рамках социально-значимого проекта, осуществляемого на средства государственной поддержки, выделенные в качестве гранта в соответствии с распоряжением Президента Российской Федерации №11-рп от 17.01.2014 и на основании конкурса, проведенного Общероссийской общественной организацией Общество «Знание» России.