А ведь могли отсидеться за Ла-Маншем…

Островная пост-империя с трудом пытается сформировать в общественном мнении некое подобие консенсуса в отношении Первой мировой войны, но терпит фиаско. Одна из основных причин заложена в редкой полярности суждений, наводящей на мысль, что бывший госсекретарь США Дин Ачесон был недалек от истины, заявив: «Утратив империю, Британия другой роли для себя не нашла». Прав также известный английский тележурналист и писатель Джереми Паксман, автор книги «Как господство над миром изменило британцев», что имперское наследие накладывает отпечаток на восприятие нынешних реалий и оценку прошлого.

Юбилейный год стал особо урожайным в Британии на выяснение отношений между различными гуру от академической науки в прессе и блогах, на читательских форумах, а также внутри правящего кабинета по поводу того, чем обернулась эта война для государства, общества, нации.

* * *

В преддверии памятной даты начала войны раздался голос, призывающий, по сути, к её диалектическому восприятию. Им оказался голос Хелен Грант, министра спорта, туризма и по вопросам равноправия, назначенной, по иронии судьбы, главным распорядителям юбилейных церемоний. В интервью почему-то дамскому журналу «Lady Magazine» госпожа министр взвесила итоги войны на весах с чашами «за здравие» и «за упокой» и вынесла приговор. «Это была жизненно важная победа для нас, которая во многом изменила ход мировой истории, но мы не будем ее отмечать торжественными фанфарами». Хелен Грант призвала не забывать, что «погибло 16 миллионов человек, а еще 20 миллионов остались покалеченными. Нужно избрать верную тональность: это не были четыре года сплошного мрака и несчастий, но нет и повода для танцев на улицах».

Не менее любопытна трактовка Первой мировой и ее восприятия в сегодняшней Британии министра образования Майкл Гоува.

Вклинившись в разноголосый хор диспутантов, на страницах «Дейли мейл» (консервативной по духу газеты) он ополчился на «ученых левых взглядов, который только и рады тому, чтобы раздувать мифы о роли Британии в этом конфликте».

Особое раздражение министра вызвали последовательные попытки представить войну «как цепочку катастрофических ошибочных решений, которые принимала оторванная от реальности элита».

Сославшись на интервью с немногими оставшимися в живых ветеранами, М. Гоув передал их горькую обиду на стереотипное отношение к ним журналистского сословия. Состарившихся солдат воспринимают как невинных жертв, отданных на заклание, как «пушечное мясо». Министр убежден, что «если мы будет рассматривать войну только как трагедию, лишенную какого-либо благородства, то тем самым унизим (ветеранов)». Но М. Гоув не отрицал, что эта была «непередаваемая словами трагедия, которая лишила нацию самых храбрых и лучших».

Аналогичную позицию занял телеведущий и историк Дэн Сноу, твердо заявивший о необходимости развенчивать мифы, которыми обросла трактовка этой войны за минувшие десятилетия. Он скрупулезно скомплектовал 10 основных передержек:

1. Самая кровопролитная война за всю историю человечества;

2. Большинство людей в униформе погибли;

3. Солдаты провели в окопах не один год;

4. Высшие слои общества легко отделались, отстранившись от этой бойни;

5. «Ослы» предводительствовали «львами»;

6. В битве в Галлиполи участвовали только австралийцы и новозеландцы;

7. Тактика, применявшая на Западном фронте, не менялась, несмотря на постоянные поражения;

8. В войне не было победителей;

9. Версальский мирный договор был чересчур жестоким;

10. Все ненавидели эту войну.

И Майкл Гоув, и Дэн Сноу предлагают не подвергать сомнению постулат, что на стороне Британской империи был тогда высший принцип исторической справедливости и что истоки войны, как их изложил министр образования, кроются в философии «социального дарвинизма, которую исповедовали германские элиты». Вместе с тем М. Гоув демонстрирует широту взглядов и наставляет педагогов в старших классах школы рассказывать ученикам, почему германские епископы благословляли эту войну, почему большинство немцев свято веровали в то, что их дело — правое и радостно цитировали

строки из стихотворения еврейского поэта Германии Эрнста Лиссауэра «Боже, покарай Англию» (Gott strafe England). М. Гоув считает правильным, чтобы точка зрения бывших противников была знакома молодым людям.

Однако выступления сторонников как патриотичного, так и взвешенного подхода к делам давно минувших дней не притушили страсти, раздуваемые как лукавым скепсисом тех, кто сознательно разрушает национальное самосознание, так и бесстрастным цинизмом бухгалтеров от истории.

…Британия поторопилась вступить в войну, считает Лоуренс Тиш, профессор истории из Гарвардского университета. В 1914 году, по его разумению, у Британской империи не было нужды ни «концы своих владении ограждать от нападений», ни оберегать порты по ту сторону Ла-Манша. Свое неортодоксальное суждение профессор подкрепляет параллелью с историческим прецедентом: даже когда «корсиканское чудовище» захватило пол-Европы, англичане с места не тронулись. Только когда боевые действия развернулись на Пиренейском полуострове, на континент отрядили контингент «красных мундиров». Примкнуть к антинаполеоновской коалиции в войне, которая стала, как видится, предшественницей и репетицией Первой мировой по числу действующих лиц, географическому масштабу, мартирологу и психологическому надлому в массах, Британия, по мысли историка Тиша, могла бы и на более позднем этапе.

К слову: не вызывает ли это тезис эффект дежа вю? Разве это не напоминает выжидательную тактику Уинстона Черчилля, не торопившегося открывать второй фронт на европейском театре военных действий вплоть до 1944 года?

Рассуждения гарвардского профессора строятся на незыблемых постулатах «школы реалистов», нарочито игнорирующих как моральный аспект геополитики, так и исходно корыстные интересы властных элит, далеко не всегда совпадающие с чаяниями управляемых ими народов.

Вот образец логики Лоуренса Тиша: «Даже если бы Германия разгромила Францию и Россию, она была бы обременена тяжелой миссией править этой новой Европой, оказавшейся под германским господством, и она все равно была бы существенно слабее, чем Британская империя с ее военно-морской и финансовой мощью. С учетом тех ресурсов, которыми располагала Британия в 1914 году, лучшей стратегией для нее было бы выждать — и разобраться с Германией позднее, но уже «на своих условиях», воспользовавшись превосходством на морях и финансовым потенциалом».

Схожей точки зрения придерживается Ниал Фергюсон, историк, а заодно и писатель, который числится профессором истории в Гарвардском университете, а попутно старшим научным сотрудником трех вузов: Оксфордского университета, Гуверовского института и Стэнфордского университета. Известен как беспримесный русофоб. В 2000 году редакция американского журнала «Тайм» причислила его к 100 самым влиятельным людям мира. Этот британский профессор, заслуженно воспринимаемый как «агент-провокатор» в академических кругах, придерживается еще более радикальной позиции, чем Лоуренс Тиш: по его представлению, было бы лучше, если Германия выиграла войну, а Британия в нее не ввязывалась.

Полномасштабное вовлечение империи в континентальные распри, по Фергюсону, стало «крупнейшей ошибкой в современной истории», потому что Британия вышла из войны чрезмерно ослабленной. Людские потери стали невосполнимыми, что касается не только сильно поредевшей аристократической прослойки, но и квалифицированных рабочих, надевших шинели, которые либо полегли, либо были покалечены и не смогли вернуться к плугу и станку. Более того, страна накопила гигантский долг, не позволивший ей восстановить военно-промышленный потенциал в период между двумя мировыми войнами.

Если бы Британия забаррикадировалась на своих островах, заняв позицию безучастного наблюдателя, то этим бы нарушила международный договор, который предписывал ей выступать гарантом нейтралитета Бельгии. Мистер Фергюсон этого не отрицает, но парирует возможные упреки в обескураживающей и саморазоблачительной манере: «Ну и что с того? Реализм во внешней политике имеет давнюю и славную историю, не в последнюю очередь в Британии — иначе бы зачем французы жаловались на «коварный Альбион»? Для Британии было бы лучше исходить из национальных интересов, а не следовать букве стародавнего соглашения».

Игра престолов

Показательно, как восприняли известие о начале войны верноподданные английского монарха и других европейских императоров (Россию в этом случае выведем за скобки). Символом ура-патриотического подъема можно считать фотографии, на которых восторженно-возбужденные граждане на Трафальгарской площади в Лондоне и на площади Одеонплатц в Мюнхене выражают бурный восторг по поводу возможности пойти повоевать.

В городе, позднее отметившимся в истории пивными шабашами и путчем, 2 августа 1914 года среди внешне добропорядочных бюргеров некто очень внимательный к деталям обнаружил на фотографии молодого Адольфа Гитлера.

Позднее фюрер, ставший одним из ключевых факторов развязывания Второй мировой войны, признался: в ту минуту он был «обуреваем взрывным энтузиазмом»; он упал на колени и «возблагодарил небеса» за то, что «добрая судьба позволила ему жить в это время».

Философ Бертран Рассел, напротив, с ужасом и отвращением осознал, что массы «обыкновенных мужчин и женщин впали в восторг от того, что впереди их ждала война». В наши дни феномен коллективной эйфории в предвкушении того, что обернулось чудовищной гекатомбой, оценивается по другим критериям и квалифицируется как истинная трагедия.

Показательно мнение Пьера Пурсигла из Йельского университета (США), доцента Уорикского университета (Британия), преподающего там современную историю Европы, а заодно президента Международного общества изучения Первой мировой войны. «Подлинная трагедия, видимо, заключается не в огромных людских потерях и уничтожении материальных богатств, а в том, что население Европы было согласно с участием в этой войне на протяжении длительного времени и тем самым продлило бойню. Это можно назвать трагедией (общественного) согласия», – пишет Пурсигл на страницах лондонской газеты «Телеграф».

В восприятии «широких народных масс» сердцевиной принципиальных разногласий, подготовивших casus belli в виде выстрела Гаврилы Принципа в эрцгерцога Франца Фердинанда, наследника австро-венгерского престола, был вовсе не конфликт интересов старых и молодых империалистических держав, а противостояние двух систем ценностей и идеологий. Англо-американский профессор Пурсигл свидетельствует, что в Британской империи, где на каждого верноподданного приходилось по три раба в колониях, войну представляли как столкновение «либеральной демократии и международного права с авторитарной Германией».

Лидер французских профсоюзов считал, что его соотечественники — «солдаты свободы», призванные избавить мир от германского империализма и автократической формы правления. Почему английский король Георг V из Саксен-Кобург-Готской династии с мощной германской родословной (полное имя — Георг Фридрих Эрнст Альберт) был менее автократом, чем германский кайзер Вильгельм II Гогенцоллерн, непонятно.

В самой Германии узкая прослойка интеллигентных людей объяснила остальным, невежам и маловерам, что отстаивать модель государственного устройства в их фатерланде силой оружия и путем ущемления интересов других народов, в том числе убивая их представителей на поле брани, — это позволительная роскошь для динамичной пассионарной нации, на чьей стороне Бог (Gott mit uns).

В этом бесхитростная суть пафосного по своей стилистике «Манифеста девяноста трех», подписанного германскими учеными и артистами, словом, интеллектуалами и креативными личностями, претендующими, часто обоснованно, на роль «властителей дум».

Патетика этого воззвания подкрепляется апелляцией к абсолютным авторитетам, чтобы призыв к войне обрел некую сакральность. Цитата: «Верьте нам! Поверьте, что мы доведем эту войну до логического завершения как цивилизованная нация, для которой наследие Гёте, Бетховена и Канта так же священно, как и их домашний очаг».

Отзвук в германском обществе, психологически готовом к притеснению соседей по европейскому дому, не заставил себя ждать. Популярными стали слова рядового Отто Рибке: «Германская стража защищает подругу, жену и отечество». Бравурный духоподъемный напев «Стража на Рейне» вскоре был переименован в «Стража на Сомме».

На фоне такой экзальтации тевтонского духа фраза Уинстона Черчилля воспринимается пресной и скучной.

Назначенный еще в 1911 году первым лордом адмиралтейства, Черчилль вывел для себя такую формулу: «Это не обычная война, а война между нациями не на жизнь, а на смерть».

Образ нависшей смертельной угрозы пригодился для проведения через парламент Закона о защите королевства (Defence of the Realm Act), ограничивший гражданские права и свободы. Будучи юридическим инструментом вытравливания измены и крамолы, этот закон придал уверенность ура-патриотическим общественным организациям, а заодно и церкви (в равной степени – и англиканской и католической) выкорчевывать любые ростки диссидентства.

Однако изначальное шапкозакидательство пошло на убыль по мере того, как тяготы войны постучались в каждый дом. Налоги выросли. Дефицит продовольствия привел к переходу на карточную систему распределения. В Британии в холодные, хотя и непродолжительные месяцы перебои с углем, главным источником тепла, остудили воинственный пыл тех, кто остался в тылу. Вскоре начались забастовки. Английские рабочие в Клайде взбунтовались в 1915 году. Берлинские женщины вышли на улицы с протестом в 1917 году. Парижские металлурги устроили стачку в 1918 году.

Произошла переоценка не столько ценностей, сколько ожиданий. Никто не предполагал, что вместо кратковременной сшибки галантных рыцарей, развернется невиданная доселе по масштабу бойня, перемалывающая в гигантской мясорубке миллионы молодых людей, сжигающая национальные богатства и материальные ресурсы, обогащающая лишь тогдашний ВПК и смежные сектора, но оставляющая всех прочих с пустым карманом.

Наивен (или лукав) профессор Пьер Пурсигл, утверждающий, что война велась «ради сохранения культурной и национальной идентичности».

Мотивы зачинателей войны — Германской и Британской империй состояли в ином расчете: им требовалась перекройка границ и сфер влияния для обеспечения простора для промышленного развития и приращения богатств за счет мировой торговли.

Но можно согласиться с Пурсиглем, что через четыре года этой гекатомбы, то есть к 1918 году акцент сместился с предвкушения скорой и жирной добычи на инстинктивное чувство самосохранения: патриотизм «свелся к идее принесения жертв».

Солдафонский энтузиазм, которым отличалось такое консервативное по духу издание, как газета «Норсхэмптон индепендент», сменился горьким осознанием мерзопакостной сущности происходящего, а главное пониманием, что увеселительной прогулки по континентальной Европе, когда можно было сражаться до последнего французского солдата, не получилось. Цитата: «Сколько сентиментальной чепухи пишут и проповедуют, будто бы война это великий очиститель, укрепляющая моральный дух, стимулирующая дисциплину в обществе и так далее… Это насмешка над трагедией, порожденной этим ужасным явлением… Наши мальчики… не находятся в плену у этой фальшивой героики… они отдают себе отчет в том, что является альтернативой победе в этой войне и говорят, что они предпочтут умереть с честью, чем выжить, покрыв себя позором».

В сухом остатке войны, резюмировал британский историк Эрик Хобсбон, оказалось «банкротство и физическое истощение». Частично можно снова согласиться с Пьером Пурсиглем, что «воюющие нации были не только «жертвами конфликта, но и — по причине их собственного согласия устроить эту войну — орудиями уничтожения».

Расстрельный задор фельдмаршала Хейга

Морально-боевой дух воюющих армий зависит от многих обстоятельств и на протяжении всей кампании может быть подвержен и взлетам и падениям. Способов удержать дух войска на должном уровне немало. Не все из них соответствуют нормам человеколюбия, о чем сегодня заговорили вслух.

Фельдмаршал сэр Дуглас Хейг стал известен своими приказами, в которых с целью «поднятия боевого духа» настаивал на том, чтобы всех офицеров, покрывших себя позором, проявив трусость, расстреливали.

Сейчас депутат парламента Эндрю Маккинлей лоббирует, направляя петиции в правительство, чтобы объявили амнистию тем 306 военнослужащим, чья репутация очернена обвинением в преступном малодушии, а жизнь закончилась перед строем расстрельной команды. Депутат навлек на себя гнев правоверных консерваторов, обвинивших его самого в «сентиментальности и невежестве». Невежество? Шаткий аргумент.

Историк Лоренс Джеймс обнаружил неопубликованный дневник, состоявший из пяти томом, генерал-майора сэра Айлмера Халдейна, ветерана бурской войны, который в Первую мировую командовал бригадой. В октябре 1916 года он присутствовал на оперативном совещании командного состава, на котором генерал-лейтенант сэр Эдмунд Алленби зачитал «секретные бумаги (поступившие из штаба) по поводу мягкотелости военных трибуналов по отношению к офицерам, совершивших проступки, за которые рядовых солдат расстреливали». Вывод напрашивался один: от мягкотелости — к твердости, не взирая на лица.

Если точнее, то не взирая на социальный статус. Эндрю Маккинлей смеет утверждать, видимо, не без основания, что вердикт трибуналов напрямую зависел от… классового происхождения провинившегося. «Если вы были солдатом, то вас расстреливали… Если вы, предположительно, относились к джентльменам (то есть к родовитому дворянству и аристократии.— В. М.), то вас отсылали домой, на отдых и восстановление сил в кругу семьи». Не мудрено, что за столь дерзкое напоминание о классовой природе британского общества депутата Маккинлея осуждают за «невежество».

А если попытаться влезть в портупею и сапоги фельдмаршала Хейга? После битве на Сомме, когда погибли 20 тысяч британских солдат и были ранены 40 тысяч, возникло подозрение, что офицерский корпус недостаточно мотивирован, не грезит «о доблестях, о подвигах, о славе» и, что существеннее, не готов к самопожертвованию. Стремящийся к объективности, а вовсе не тайный апологет Хейга, обозреватель лондонской «Обсервер» Джейсон Бэрк выдвигает версию, что высшее военное руководство посчитало — армия не справляется со стрессом этой войны, принципиально новой по применяемому оружию и тактике. И это — несмотря на массовое проявление героизма. Историк Джеймс утверждает: «Случаи неподчинения были редкостью». Часто, по его словам, офицеры вели в бой своих солдат, выполняя приказы, что были сродни самоубийству.

Тем не менее, приходится признать, что была и теневая сторона воинской доблести.

Существуют свидетельства, пишет «Обсервер», что подчас офицеры проводили «фронтовую евгенику», используя расстрелы подчиненных для того, чтобы освободиться от «слабых и непригодных». В конце 1916 года такая участь постигла 20 солдат из 35-й дивизии, куда вербовали низкорослых парней, известных как «бантамы» (bantams).

Мартиролог не закрыт

В начале 2014 года в издательстве «Кембридж юниверсити пресс» вышла книга почетного профессора истории Парижского университета Антуана Проста, в которой он доказательно утверждает, что прежняя статистика потерь на полях сражений в Первую мировую грешит против истины. Ранее считалось, так уж подсчитали, что погибло 9,5 миллионов. Профессор Прост увеличил мартиролог на 500 тысяч.

Что касается собственно Британии, ее колоний и заморских территорий, то они, по данным Проста, принесли на алтарь бойни 1 миллион 117 тысяч солдат. Но весь вопрос в том, как считать. Многие историки называют иные цифры: британская армия потеряла 900 тысяч убитыми, два миллиона ранеными, и около 300 тысяч попали в плен.

Список погибших постоянно растет по мере того, как вскрываются новые имена, не занесенные в реестры министерства обороны. Пересмотрена и доля тех, кто стал жертвой послевоенного, а значит посттравматического синдрома, известного с той поры как shell shock. Профессор Джей Уинтор из Йельского университета опроверг мнение, что в среднем от двух до четырех процентов вернувшихся живыми домой солдат и офицеров впоследствии были подвержены такому специфическому заболеванию, как застойный стресс, вызванный психическими и психологическими нагрузками на войне.

Правда выйдет наружу, но не скоро

Итак, мы видим, что в общественном мнении островной державы, прозванной «коварным Альбионом», до сих пор нет единого подхода к оценке Первой мировой войны. В одном лагере группируются потомки ветеранов, бережно хранящие дневники и письма с фронта своих прапрадедушек, возрастные граждане, помнящие и ностальгирующие по утраченной империи и былому величию, идейные державники и люди с консервативно-охранительным инстинктом, понимающие цену служения отечеству.

В другом стане кучкуются как леволиберальные, так и праворадикальные историки. Они оценивают те события либо с позиции бухгалтеров, словно сводят дебет с кредитом, либо как циничные сторонние наблюдатели, также прикидывающие — как бы им не прогадать. Рядом с ними подростковые невежды, как экстремальная реинкарнация базаровских нигилистов, из тех, «кто дерзко хохочет, насмешливо свищет, внимая заветам седых мудрецов».

Робкие попытки некоторых британских исследователей и политиков вывести срединную линию, найти компромисс между крайними мнениями об истоках, характере и итогах Первой мировой, о чем свидетельствует хотя бы заявление члена правящего кабинета Хелен Грант, повторяющей подход Черчилля в шестом томе его истории Второй мировой— «Триумф и трагедия», обречены пока на неудачу. Тому есть явные и неявные причины.

Это и понятное нежелание Лондона взять на себя часть вины если не за развязывание, то за провоцирование этой бойни для устранения угрозы со стороны Германской империи, молодого империалистического хищника. Это и нескончаемый спор о выигрышной стратегии: нужно ли было бросать в пекло соль от соли земли английской — ту же наследственную аристократию, или было бы лучше воевать до последнего французского (австралийского, новозеландского и т.д.) солдата, не забывая о зуавах и гуркхах?

Это и неизбежная проекция в день сегодняшний, когда вновь востребованы старые внешнеполитические лекала, прежние модели поведения в международных делах.

Отсюда растут корни зачистки Ирака от непослушного диктатора руками американцев, чтобы получить привилегированный доступ к нефтяным залежам для «Шелл» и «Бритиш петролеум». Отсюда шантаж о возможном выходе из ЕС с требованием уступок от Еврокомиссии.

Отсюда предоставление, как и ранее, прибежища чужеземным радикалам (или диссидентам), которых можно было бы использовать по типу «черкесских комитетов» для дестабилизации в странах, считающихся недружественными.

Невольная перекличка стратегии Британской империи столетней давности с дипломатическими приемами дня сегодняшнего также мешает раскрытию механизмов и тайных пружин, приводивших в действие политику Лондона.

И ставки в рассекречивании истины высоки: не случайно не получила продолжения сенсация английского историка Эндрю Кука, что контрольный выстрел в лоб Григория Распутина, сторонника сепаратного мира с Германией, сделал агент британской секретной службы Освальд Рейнер.

Неудивительно, что и сегодня правда о Первой мировой для британцев остается взрывоопасным материалом. Переосмысление сути этого глобального и рукотворного катаклизма подобно вялотекущей Темзе на отрезке от Лондонского моста до Вестминстерского дворца.