Революция без революционеров

Ещё в начале 1917 года Российская империя казалась незыблемой. Государственные институты работали, армия держала огромный фронт против Германии и Австро-Венгрии. Заводы и фабрики выдавали продукцию, крестьяне готовились к севу. В домах, усадьбах, дворцах говорили о чем угодно, только не о революции, да и сами революционеры были далече: Ленин – в Швейцарии, Троцкий в США, Плеханов – в Италии. Дзержинский сидел в Бутырке, Спиридонова – на каторге...

В былые времена твердили, что причиной Февральской революции стал начавшийся в Петрограде голод, который обозлил рабочих, довел до бунта. Потом стали говорить, что это – наветы, ложь, ничего подобного не было. «Не только голод, а даже подлинный недостаток хлеба в Петрограде в те дни ещё не начинался, – писал Александр Солженицын. – По нынешним представлениям – какой же это был голод, если достоялся в очереди и бери этого хлеба, сколько в руки возьмешь? А на многих заводах администрация вела снабжение продуктами сама – там и очередей хлебных не знали. А уж гарнизон-то вовсе не испытывал недостатка в хлебе. А решил все дело он».

Мука и впрямь исправно приходила в Петроград. Но – исчезала, ссыпалась спекулянтами и прочими негодяями в какие-то тайные закрома. Нарастающую панику усиленно подогревали, разгоняли по городу темные личности со спрятанными под нахлобученные шапки и воротники лицами.

Революционные агитаторы шмыгали повсюду и царапали уши всем подряд злыми «новостями». Мол, голод на пороге, германцы скоро нас одолеют, на Невском будут стоять не городовые, а шуцманы. Потому надо цареву власть скидывать, пока не поздно…

Рабочие ходили насупленные, жены собирались стайками, сердито гомонили. Состоятельная публика разлюбила прогулки по городу и без надобности не покидала свои жилища. Впрочем, в синема кресла не пустовали, и театральные залы были по-прежнему полны. За день до начала массовых выступлений аншлаг был в Александринке на премьере «Маскарада» по драме Лермонтова в постановке Мейерхольда.  

Пошли слухи, сначала слабые, потом все более настойчивые, что все решится в конце февраля. Про то говорили, и говорили упорно. Как, например, поэтесса Зинаида Гиппиус: «Петербург полон самыми злыми  слухами. Да уж и не слухами только. Очень неопределенно говорят, что к 27-му, к открытию Думы, будет приурочено выступление рабочих. Что они пойдут к Думе изъявлять поддержку ее требованиям... очевидно, оппозиционным, но каким? Требованиям ответственного министерства, что ли, или Милюковского – "доверия"? Слухи не определяют…».

Не определяют, но влияют – на психику людей, их поведение. Прима-балерина Императорских театров Матильда Кшесинская тоже беспокоилась: «Наступает какая-то гроза. Сначала это были только слухи, передававшиеся друг другу, и трудно было понять, действительно ли положение серьезно или это только молва нервно настроенного населения. Полицмейстер Четвертого отдела Петербургской стороны, на Каменноостровском проспекте, № 65, генерал Галле, по телефону стал настойчиво просить меня хоть на время покинуть столицу с моим сыном, так как, по его словам, с часу на час можно ожидать беспорядков в городе, а мой дом, расположенный в самом начале Каменноостровского проспекта, наиболее подвергается опасности…».

Балерина вняла совету и уехала в Финляндию. Очень вовремя – в ее особняк вскоре ворвались неизвестные люди. Дом основательно пограбили и загадили. После Февральской революции Матильда Феликсовна пришла в особняк, ужаснулась увиденному, собрала уцелевшие вещи и покинула разоренный дом навсегда.

Кшесинская пыталась через суд вернуть особняк, обращалась к представителям Временного правительства, но – безуспешно. Ее владения большевики сначала облюбовали, а потом заняли окончательно. С балкона великолепного дома, как известно, вещал Ленин.

Балерина, поняв, что делать ей в Петрограде нечего, уехала на юг, а позже – за границу. Всего она прожила без малого сто лет. Когда Кшесинская в 1971 году ушла из жизни, все, кто отнял ее дом и над ней куражились, давно покинули этот мир…

К концу февраля семнадцатого Петроград окончательно потерял былое спокойствие и размеренность. Словно лихорадка его охватила или какое-то воспаление горячило – народ то куда-то бежал, то замирал и чего-то напряженно ждал. Демонстрации катились одна за другой – с лозунгами, знаменами.

Люди не только требовали хлеба и прекращения войны, но и крыли последними словами царя и царицу. Упорно говорили о том, что Александра Федоровна готовит заключение сепаратного мира с Германией.

Солженицын писал: «Разрушительный толчок от слухов может произойти при всяком правительстве, во всяком месте страны. Но только слабое правительство от него падает». Такова была участь российского кабинета министров во главе с князем Николаем Голицыным…

Было непривычно, что никто уже не боялся стражей порядка. В былые времена народ при виде городовых и полицейских старался убраться от них с глаз долой. Сейчас же никто не таился, бабы, мужики и даже дети смотрели им в глаза нагло и посмеивались. А сами люди в форме с тревогой смотрели на безбрежную людскую реку, от который исходил угрожающий гул. Скоро им придется уносить ноги, а кто не успеет, будет расстрелян, растерзан, утоплен…

На крышах многих столичных домов стояли пулеметы. Говорили, что они приготовлены для возможного отражения атак германских аэропланов – Русская армия в то время стояла в тяжелой обороне недалеко – под Ригой. Однако в своих записках «Крушение империи» председатель Государственной думы Михаил Родзянко писал: «Мне сообщили, что петроградскую полицию обучают стрельбе из пулеметов. Масса пулеметов в Петрограде и в других городах вместо отправки на фронт была передана в руки полиции…» Та, однако, не решилась пустить их в дело. И слава Богу…

Вообще-то нельзя сказать, что события в Петрограде застали власть врасплох. Полиция и жандармы загодя были усилены казачьими частями, войсками, снятыми с Северного фронта. Да и план действий по ликвидации беспорядков был, но – сплыл: никто не мог представить, что на улицы Петрограда выйдет такая тьма народа.

«Повидав кое-кого из Охранного отделения, понял, что они смотрели на положение дел безнадежно, - вспоминал начальник императорской дворцовой охраны, генерал-майор Александр Спиридович. - Надвигается катастрофа, а министр (внутренних дел Протопопов – В.Б.) , видимо, не понимает обстановки, и должные меры не принимаются. Будет беда. Убийство Распутина положило начало какому-то хаосу, какой-то анархии…»

Спиридович тоже был в ожидании скорых перемен: «Все ждут какого-то переворота. Кто его сделает, где, как, когда – никто ничего не знает. А все говорят и все ждут…»

В Петрограде говорили о немецких шпионах, наводнивших город, болтали о закулисных играх депутатов Государственной думы, заговоре великих князей, которым до смерти надоел державный родственник своей апатией, бездействием, патологической любовью к своему семейству во вред государственным делам.

Родзянко, который постоянно бывал у Николая II, пытался его «разбудить», но всякий раз натыкался на холодную стену равнодушия. Царь, словно слепой, брел к пропасти. И не взволновался, услышав очередной доклад Родзянко в январе 1917 года. А тот горячо говорил, что Россия наряжена, все партии слились в протесте, требуя смены правительства и назначения деятельного премьер-министра. Но самым главным в спиче Родзянко было предупреждение: «Вокруг вас, государь, не осталось ни одного надежного и честного человека. Ни для кого не секрет, что императрица, помимо вас, отдает распоряжения по управлению государством, министры ездят к ней с докладом и что по ее желанию неугодные быстро летят со своих мест и заменяются людьми совершенно неподготовленными…».

Родзянко вконец распалился: «В стране растет негодование на императрицу и ненависть к ней… Ее считают сторонницей Германии, которую она охраняет. Об этом говорят даже среди простого народа».

Еще можно было что-то предпринять, упредить волнения. Увы, все оставалось по-прежнему…

10 февраля 1917 года Родзянко приехал к царю на последнюю, как оказалось, аудиенцию. Председатель Государственной думы информировал его о важных государственных вещах, но монарх слушал рассеяно. И вдруг раздраженно прервал: «Нельзя ли поторопиться? Меня ждет великий князь Михаил Александрович пить чай».

Боже мой! Российская империя дрожала и кренилась, революция ломилась в дверь, а царь предвкушал чай с крендельками и светскую болтовню с братом!..

На прощанье Родзянко добавил, что если не принять срочных мер, то «будет революция и такая анархия, которую никто не удержит». Николай II, услышав это, нахмурился и очень холодно с визитером простился.  

Чувствовал ли царь, что дни его власти сочтены? Бог весть. Возможно, ему все чаще вспоминался Распутин, замученный и полумертвый утоленный в полынье на Неве. Александр Блок писал, что «пуля, его прикончившая, попала в самое сердце царствующей династии». Ровно так и было – после гибели Старца империя прожила всего десять недель.

Зачем Николай II без особых на то причин сорвался с места и поехал в Ставку – неведомо. Возможно, его выманили из Царского Села заговорщики, чтобы заставить написать отречение…

Царский поезд бесцельно мотался по городам и весям, его державный пассажир, как всегда, бесстрастно и аккуратно записывал в дневнике о прогулках, погоде, чаепитиях. Лишь одна весть его задела: «В Петрограде начались беспорядки несколько дней тому назад; к прискорбию, в них стали принимать участие и войска. Отвратительное чувство быть так далеко и получать отрывочные нехорошие известия!»

Заметьте – о беспорядках царю сообщили не сразу, вероятно, намеренно. Но он и не думал торопиться в Петроград, да и не отпустили бы его соратники, уже бывшие. И решительность, которую ему советовала употребить жена, не проявил. Увы, видно, не было ее у последнего русского царя...

Но еще по одной причине не хотел он доводить дело до крайности –ясно, отчетливо помнил Николай II Кровавое воскресенье, 9-е января 1905 года. Снова палить в народ на улицах, да еще во время войны? Нет, нет!..

Петроград тем временем уже не бурлил – кипел. Горожане громили полицейские участки, рвали телефонную связь. Казаки отказывались выступать против восставших, солдаты присоединялись к демонстрантам. Беспорядками воспользовались мародеры, которые опустошали лавки, магазины. Остановить их было некому – полицейские, городовые разбежались. Горе было тем, кого находили…

Николай II был далеко от своей вотчины и не видел, как по окрестностям его Царскосельского дворца бродили солдаты, с удивлением оглядывая все вокруг. Царский конвой ушел, бросив семейство Романовых на произвол судьбы. Царица вместе с детьми затаилась в глубине комнат, испуганно прислушиваясь к гаму и пьяным выкрикам за окнами. Служивые отмечали наступление свободы грабежами винных лавок.

«Упрямый, но безвольный, нервный, но притупившийся ко всему, изверившийся в людях, задерганный и осторожный на словах, был уже сам себе не хозяин. Он перестал понимать положение и не делал отчетливо ни одного шага, совершенно отдаваясь в руки тех, кого сам поставил у власти». Так Блок писал о Николае II.

Царский поезд был задержан – слово монарху еще незнакомое – во Пскове. В купе вошел командующий Северным фронтом Николай Рузский. Он начал – невиданное дело! – спорить с царем, более того, грубить ему. Монарх был растерян, смят. Рузский, схватив Николая II за руку, буквально заставил подписать отречение.

Стоит заметить, что в законах Российской державы отречение, не предусматривалось! Тем более, в час испытаний империи, во время мировой войны. Но царя не чаяли поскорее, любым способом сбросить и потому все придумали те, кто много лет были рядом, кланялись Николаю II в пояс, смотрели на него всегда просительно, заискивающе…  

«В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена и трусость, и обман!» Царь, записавший эти строки 2 марта 1917 года, наконец, все понял. Но было уже поздно…

Династия Романовых могла продолжить правление, ибо Николай II сначала отрекся в пользу сына Алексея. Документ уже был готов, но тут царь спросил, сможет ли он после отречения жить в Крыму. Нет, ответили ему – Алексей будет править, а вам надлежит уехать за границу. Тогда Николай II сказал, что расстаться с сыном – выше его сил.

…На другой день – отреченный от власти, обнуленный как политик, уже не царь, а просто гражданин Романов оставался спокойным. Он записал: «Спал долго и крепко… День стоял солнечный и морозный… Читал много о Юлии Цезаре…»

В дневнике Николая II – короткое предложение: «Миша отказался». Его брат должен был унаследовать царство, но Родзянко поговорил с Михаилом Александровичем, грозя в этом случае новым, еще более серьезным обострением остановки в Петрограде. Лидер кадетов Павел Милюков, напротив, советовал «Михаилу II» согласиться, уехать из мятежного Петрограда в относительно спокойную Москву и оттуда править.

В итоге Михаил Александрович благоразумно отказался от престола. Да не было уже ни его, ни царского самодержавия, а лишь обломки. По всей России сбрасывали изображения двуглавого орла, рвали портреты царя и царицы. Так начиналась великая «перестройка».

Однако вскоре, в октябре семнадцатого, не выдержали и стали крушить все подряд. И строить на развалинах империи новую страну. Но это уже совсем другая история…