Робинзон на острове кино

Эпиграфом к его эпитафии могут быть строки Леонида Филатова, тоже актера, и тоже замечательного: «Актеры – удивительное племя, / И если умирают, то на время, / Чтоб со слезами пота на лице / Успеть еще покланяться в конце…».

У лицедеев – не одна, а две жизни. Когда одна, земная, заканчивается, начинается другая. Фильмы с их участием пересматривают заново, находят новые черты в его героях, раскрывают иные грани таланта исполнителя. Мы радуемся, что они были с нами. Печаль светлеет, наступает упоительная легкость – кажется, что они посылают привет с небес.

Так и с Леонидом Вячеславовичем Куравлевым.

Он, москвич, жил в Измайлове. «Мне абсолютно не давалась математика. Так что нельзя было мечтать о серьезном институте, – вспоминал он. – И как-то двоюродная сестра, видя мои муки, сказала: «"Слушай, иди во ВГИК! Там не надо сдавать математику. Вдруг пройдешь. Прочитаешь басню, стихотворение и какой-нибудь отрывок из рассказа или романа..."».

Первый раз он не поступил. Удачной оказалась вторая попытка. Но учился парень так себе, и его собирались отчислять. Тогда однокурсницы, будущие звезды советского кино Светлана Дружинина, Софико Чиаурели и еще кто-то (история ее имени не сохранила) буквально бросились в ноги преподавателю, профессору Бибикову:

«Борис Владимирович, умоляем вас, оставьте на курсе Ленечку Куравлева! Добрый профессор изо всех сил пытался напустить на себя строгость: "Не портите ему жизнь, он – не артист! Большой, нелепый, лысеющий. Ничего из него не выйдет..."».

Однако девчонки не отступали: «Ой, что вы! Леня танцует, прекрасно поет арии из опер, у него идеальный слух. Он так смешно рассказывает анекдоты, что мы помираем со смеху! Все дело в том, что он просто вас боится, Борис Владимирович...».

У Бибикова от возмущения полезли глаза на лоб: «Господи! Неужели, я такой страшный?... Ладно, пусть поучится до конца года, а там посмотрим...».

На третьем курсе Куравлев превосходно сыграл в спектакле «Квадратура круга». Это была роль, которую во МХАТе исполнял великий Борис Ливанов. Когда Куравлев играл, в зале стоял хохот. Смеялся и Бибиков. Потом он восхищенно произнес: «Леня, ты превзошел самого Бориса Ливанова! У тебя более точное прочтение образа».

От такого комплимента сердце Куравлева готово было вылететь из груди. Он понял, что самое плохое позади. В итоге профессор Бибиков не совершил страшной ошибки, и студент Куравлев продолжил учебу. Талант, который в нем безмятежно дремал, проснулся. Как вулкан, который вдруг начинает извергать огненную лаву.

Куравлев стал известным актером. От приглашений не было отбоя, телефон в его квартире не умолкал. Лицо актера – простое, доброе, с озорным блеском глаз, смотрело с афиш кинотеатров. Залы ломились от зрителей, «лишний билетик» народ отрывал с руками и счастливый бежал к экрану, по которому уже бежали титры.

В кино Куравлев часто улыбался. Где он, там были ирония, смех и забавные ситуации. Его герои были смешны, неказисты, но убеждали, что все, в конце концов, все будет хорошо.

«В 1960 году я окончил институт, а Василий Шукшин в в то время снимал для диплома небольшой фильм "Из Лебяжьего сообщают". Помощница по актерам видела меня в картине "Мичман Панин" и запомнила. Она и сказала Шукшину: "Появился интересный студент. Только что окончил". "Что он окончил?" – спросил Шукшин. "Наш ВГИК", – ответила она. "Пригласите его, я на него посмотрю"», – сказал Шукшин.

Куравлев приехал и узнал в Шукшине студента, одетого в гимнастерку и сапоги, которого видел в институте. Хотя тот уже был в костюме. Шукшин утвердил его на роль Сени Громова. Это было начало дружбы Куравлева с Шукшиным, которая продолжилась фильмом «Живет такой парень».

В двух своих дебютных картинах он мелькнул. В третьей ленте – «Мичман Панин» запомнился. После этого кино без Куравлева уже невозможно было представить: «Когда деревья были большими», «Старшая сестра», «Золотой теленок», «Неподсуден», «Иван Васильевич меняет профессию», «Афоня», «Вий», «Самая обаятельная и привлекательная», «Ты – мне, я – тебе»…

Веселым и бесшабашным Куравлев был только в кино. В жизни – другим: молчаливым, задумчивым. В фильме «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо» он сыграл заброшенного на край света путешественника. Это было зеркало для героя: Куравлев и впрямь был Робинзоном… на острове кино.

Из интервью Куравлева: «Говорят, и я всегда говорю, что вот я, да я, я снялся… Но ведь это режиссеры питали меня своим талантом, делали всякий раз талантливее, потому что вкладывали в меня свой гений. И, конечно же, мои партнеры. С кем я только не снимался, с великими актерами! Перечислять их можно долго и долго: Высоцкий, Санаев, Яковлев, Чурикова… Их много, очень много. Я им тоже благодарен. Они тоже заряжали меня своим дарованием».

Шло время – сначала неторопливо, потом все быстрее и быстрее. Куравлев старел, ему давали уже не большие роли, а маленькие. Потом – совсем крошечные. Такова изменчивая актерская судьба. Всему ведь свое время – вкусил славы, насладился ею, отойди в сторону, уступи место другим.

Куравлев не стал роптать, подчинялся судьбе. К тому же, кино, которое стали снимать после того, как развалился Советский Союз, было чужое ему – лакированное, придуманное. И актер все больше грустил, подходил к окну и смотрел из своей квартиры в Доме на набережной на Кремль, Москву-реку. И вспоминал…

Куравлев замкнулся в себе. «После потери жены на этом свете меня держат только дети и внуки, – говорил он – Но я верю, что Нина меня ждет там, и мы скоро обязательно встретимся». К этому свиданию актер был готов – на памятнике супруги были выгравированы и его имя, фамилия, год рождения. Оставалось место для времени смерти…

Слава приходит торжественно, ступая уверенно, широкими шагами. Под музыку и аплодисменты. Безвестность подступает тихо, вкрадчиво. С полумраком затворничества и запахом лекарств. И остается, безмолвно примостившись рядом.

Из интервью Куравлева: «"Да, скифы – мы, да, азиаты – мы"… И Блок, и многие другие классики пытались дать определение загадочной русской душе. Говоря о нашем характере, я бы акцент сделал на том, что мы народ добрый. Русская доброта иностранцам непонятна. Они на самом деле не понимают, как можно отдать последнюю рубаху еще более нуждающемуся».

...Куравлев умер, как простой, одинокий старик. Он был стар и слаб. Но больше всего угнетала боль забвения. Никто из знакомых, друзей, кинематографических начальников не приходил к нему – живому, не сказал ободряющих слов. Да и к мертвому – на Троекуровское кладбище пришло немного людей. Пришли бы тысячи, но их не пригласили. Так решили родные. А, может, и сам Куравлев так завещал. Или решил, что негоже видеть его, недвижного, в гробу. Лучше вспоминать живого…

Когда прозвучала горестная весть, на телеэкранах замелькали знакомые лица. Мы узнавали актеров и грустили – как они постарели и сколько печали застыло в глазах! Их тяготил не только груз прожитых лет, но и забвение. О них вспоминают лишь по печальному поводу, когда уходит очередной их коллега...

Вслед Куравлеву говорили много хороших слов. Но дифирамбы надо петь при жизни, после нее они похожи на увядшие цветы. Ведь все в прошедшем времени, а оно – самое печальное в русской словесности: был, жил, творил.

Из интервью Куравлева: «К сожалению, сейчас модно ругать прошлое время. Это очень прискорбно. Получается по-предательски. Я очень, очень люблю то время, я его не предаю. Была молодость: влюблялся, учился, очень хорошо женился. Снимались замечательные картины. Это был ренессанс кинематографа. Где это сейчас?!».

Да, мелеет, обнажается река старого, советского кино – доброго, наивного, где герои искали правду и находили. Намедни ушел еще один большой актер. Но остались его фильмы, где он – живой. Печалится и радуется, влюбляется и разлюбляет. А мы, вытирая слезы, аплодируем. И овации стихнут, только когда уйдет последний зритель, видевший замечательного русского лицедея Леонида Вячеславовича Куравлева.