Он вернул нам Карамзина

Чаще всего в течение многих лет наши беседы с ним начинались с одного заветного для него имени. Или продолжались, или вновь возвращался к нему же, – к Николаю Карамзину. Для нас, людей помоложе Анатолия Филипповича Смирнова лет на десять-пятнадцать, он стал если не первооткрывателем Карамзина-историка, то уж, безусловно, человеком, возвратившим «Историю Государства Российского» у нас на родине в круг насущного чтения и изучения.

В последние годы своей подвижнейшей и подвижнической жизни он часто хворал. Особенно ноги подводили. Заходя в его домашний кабинет и заставая хозяина грузно, по-богатырски сидящим, я не раз видел: его крепкие (как и весь недюжинный смирновский телесный состав) ноги опять тщательно перевиты медсестринскими бинтами ниже колен, по икрам до самых щиколоток. Что-то вроде армейских обмоток, хотя не такой, конечно, жёсткости.

Впрочем, разговора о хворях заводить не полагалось, как если бы он нёс теперь обязательную воинскую повинность или особое монашеское послушание. Упаси Бог жаловаться! Или сочувствовать. И никакой дрожи не уловить было в бодрых вибрациях раскатистого баритона. Всё как всегда. А всегда у нас с ним было одно-единственное – и для хозяина, и для меня, гостя: радость от возможности снова говорить о нашей общей любви. Это значит, о родной нашей истории. Нет, не об истории, как объекте изучения, дисциплине, одной из сфер познания в кругу не менее важных дисциплин. А об истории как о живом, дышащем, длящемся несмотря ни на что естестве России, в котором, – какой год, какое событие, какую пядь на карте ни тронь, – всё наше, всё родное, чем бы по сути своей ни открылось: то – чем-то до слёз, до боли огорчительным, другое – и по сей день таинственным, требующим куда более чуткого, трепетного внимания, а иное – чем-то ясным, как Божий день, радостно-ликующим, но недавно вдруг подвергнутым лукавому недоверию, а то и наглому глумлению.

Мы вообще почти сразу со дня знакомства заговорили, что очень важно, по-дружески. Настоящее дружеское общение, к счастью, безрассудно. Оно и может возникнуть лишь сразу, само по себе. О нём невозможно условиться, предварительно договориться. Но этот дар – говорить как друзья, собравшиеся для отдохновенной беседы, в нашем случае исходил целиком от него. Такое не могло быть проявлением его снисходительности, на которую доктор наук, профессор, маститый в кругу своих коллег историк вполне имел право по отношению к человеку, не получившему на своём гуманитарном факультете совершенно никаких навыков ориентировки в море-окиане исторического ведения.

Мудрый человек, он, кажется, давным-давно постиг, что история, в отличие от большинства других научных дисциплин, необыкновенно щедра, изобильна и настежь открыта для каждого, кто увлечётся ею до страсти.

И каждому проявлению такой страсти нужно так же щедро радоваться, как бывалый моряк про себя радуется первым заплывам и ныркам вёрткого мальчишки.

Не вспомню, в какую именно минуту мы почувствовали своё дружество. Может быть, в ту, когда я бойко заметил вслух, что и сам Карамзин всё же ошибся, назвав цвет русских знамён и стягов на Куликовом поле чёрным. «Нет, не чёрный цвет, а чермный, то есть червонный, красный. Цвет мученической крови, мужества…Просто или летописец пропустил одну букву, или он её недоглядел…».

– А что ты хочешь, друг мой? Ведь он по образованию, по кругу первых интересов и увлечений был чистый западник осьмнадцатого века, увлечённый европеец. Лишь после Геродота и Тацита пришёл к чтению русских летописей. И поразился богатствам того, что распахнули перед ним свои же, древние хронографы…

Уже с конца шестидесятых годов ХХ века становилось очевидно для каждого любознательного человека, особенно же для молодого историка или молодого писателя, с кем ни поговори, что дальше жить, не имея в домашнем своем обиходе современного издания «Истории Государства Российского» как-то до обиды неловко. Ведь конспектировать восьмитомного Карамзина по дореволюционным изданиям всякий раз в одну из заглавных библиотек страны не набегаешься. Да и много ли оставалось у нас таких заглавных, в которых Карамзина «выдавали»?

Озадачивала выборочность советских издательств к наследию трёх крупнейших наших историков XIX века. Многотомная Соловьёвская «История России» благополучно переиздана. Ключевский тоже «разрешён». Почему же Карамзин остаётся под запретом?..

Однажды я рассказал Анатолию Филипповичу про давно уже услышанное мнение на этот счёт из уст академика Бориса Александровича Рыбакова. Мне как раз довелось быть в зале, когда тот выступал в Центральном доме литераторов. На записку (и, кажется, не одну) «Почему у нас до сих пор не переиздают «Историю» Карамзина?» академик, от которого ожидали услышать веское слово поддержки долгожданному событию, вдруг изрёк безаппеляционно: «Он устарел». Расслышав ропот, прокатившийся по рядам, сделал паузу, похожую на «минуту молчания». Но мнение своё уточнять всё же не стал.

– Может быть, для него этот ропот всё же стал важным доводом – в пользу того, что Карамзин совсем не устарел и для нас?– мягко предположил мой собеседник, не пожелав ополчаться на Рыбакова за его обветшавший приговор.

Каким же вздохом благодарности и облегчения для тысяч и тысяч читателей разрешился вдруг почин журнала «Москва», который из номера в номер стал печатать «всю» «Историю» Карамзина… под редакцией А.Ф. Смирнова.

– Да, «всю»,– не раз потом уточнял зачинщик публикации, похожей на дерзкий вызов условностям. – Но как было уместить в «Москве» ещё и громадные по объёму карамзинские комментарии – его знаменитые, сами по себе необыкновенно насыщенные «нотицы», «нотатки»? Ну, скажите мне, какой бы, даже академический, журнал такое осилил? Так что, вышел именно журнальный вариант. Но уж зато теперь, освоив крепкий стратегический плацдарм, можно было смелее бомбардировать издательскую публику, настаивая на многотомном Карамзине-историке.

Во всех этих последующих этапах возвращения Карамзина Анатолий Филиппович участвовал самым уверенным способом. Потому что все вокруг понимали: кто же, как не он!

Наверное, не я один запомнил зимний выезд в подмосковное Остафьево, имение князей Вяземских, щедро нам подаренный нашим Филиппычем, как мы его заочно именовали. В Остафьево я попал впервые, и, лишь оказавшись на месте, сообразил, что устроитель затеи пожелал устроить нам встречу накоротке с… самим Карамзиным. Мы поднялись на второй этаж каменного флигеля, выделенного когда-то Николаю Михайловичу хозяином имения для ежедневных занятий. Продолговатая светлая зала была, по первому взгляду, слишком даже просторной, чтобы походить на рабочий кабинет учёного мужа. Особенно удивляли длинные столы, стоящие торцами впритык друг к другу и единообразно вытянутые почти от входной двери до тыльной стены. Впрочем, вдоль столов оставались с двух сторон проходы, достаточные для свободного хождения… Нам позволено было ступать по ним туда и обратно. Оставалось лишь вообразить, что почти все эти столы были в годы, когда здесь трудился историограф-затворник, заставлены распахнутыми или до поры замкнутыми на застёжки рукописными летописями, книгами великокняжеских договорных и духовных грамот, томами лицевых сводов, старопечатными изданиями житий, прологов, переводных исторических повестей, сказаний. И ещё вообразить, что содержимое небывалого читального зала раз от разу менялось: отбывали по своим адресам – в ту или иную библиотеку – книги, уже изученные. А им на смену доставлялись – из монастырских хранилищ, из частных коллекций, из магазинов, где их приобрёл, проведав о редкостной рукописи, сам историк… И всё это растянувшееся на многие годы черпание пригоршнями из драгоценных источников происходило не для того, чтобы натешить своё ненасытное любопытство, своё расшалившееся всезнайство, а для того, чтобы, собрав, однажды вернуть…

«3000 экземпляров разошлись в один месяц, чего не ожидал и сам Карамзин. Светские люди бросились читать историю своего отечества. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка Колумбом. Несколько времени нигде ни о чём ином не говорили»…

Вот она, щедрость историка, и только ли Карамзина: собирая, приобретая сокровища для временного рабочего обихода, он их воссоединяет в своём образе любимой страны, чтобы однажды вернуть навсегда этот образ в твёрдом ковчеге книжного произведения – в жадно ищущие руки.

Материалы по теме:

• Воин духа