Драма «Блокадной музы»

Поэт Михаил Дудин так сказал про неё: «Она была ленинградской, питерской по самой своей душевной природе. И жизнь подарила ей всё, что только можно пожелать: обаяние и страсть, талант и душу, золотую косу до пят и глаза как проруби. Ей можно было бы стать княжной, а она стала комсомолкой. Таков уж был у неё характер, отвечающий характеру времени».

Немецкая фамилия ей досталась благодаря деду, врачу-хирургу. Мать по происхождению была дворянкой Детские годы будущей поэтессы прошли на окраине Невской заставы. Ольгу и её младшую сестру воспитывали мама и гувернантка.

После 1917 года отец, будучи врачом, попал на фронт, а мать с девочками переехала в Углич, где они поселились в бывших монашеских кельях при Богоявленском монастыре. Росла и училась она в трудовой школе, которую окончила в 1926 году.

Первое ее стихотворение «Пионерам» было напечатано в газете «Ленинские искры» в 1925 году, а первый рассказ «Заколдованная тропинка» тогда же — в журнале «Красный галстук». В 1925 году она пришла в литературное объединение рабочей молодежи — «Смена». Там познакомилась со своим будущим мужем, талантливым поэтом Борисом Корниловым, автором стихов знаменитой «Песни о встречном»: «Нас утро встречает прохладой…», которую пела вся страна. Но вскоре пара распалась по причине «несходства характеров». Борис пил и вел себя неподобающе настолько, что в конце 1936 его исключили из Союза писателей. А через год он был арестован по ложному обвинению, а потом расстрелян. После его смерти стихи поэта печатали за подписью: «Слова народные».

Берггольц поступила на филологический факультет Ленинградского университета. Вторично вышла замуж — за однокурсника Николая Молчанова, с которым прожила до его смерти в 1942 году. Окончив в 1930 году университет, уехала в Казахстан, стала корреспондентом газеты «Советская степь». Вернувшись в Ленинград, работала редактором в многотиражке завода «Электросила». В 1930-е годы выходят ее первые книги: очерки «Годы штурма», сборник рассказов «Ночь в Новом мире», сборник «Стихотворения», с которых началась ее поэтическая известность. 

Но юную поэтессу ждали суровые испытания. В декабре 1938 года Ольгу Берггольц по ложному обвинению «в связи с врагами народа» и как «участника контрреволюционного заговора против тт. Сталина и Жданова» арестовали. 

Показания из неё выбивали жестко, что зафиксировано в протоколах допросов. Выбивали так, что она попала в больницу и потеряла ребенка (две ее дочери умерли прежде). Хотя она созналась во всем, в чем ее обвиняли, и ждала приговора, её неожиданно освободили. Позже она напишет такие строки:

Нет, не из книжек наших скудных,
подобья нищенской сумы,
узнаете о том, как трудно,
как невозможно жили мы.
Как мы любили — горько, грубо.
Как обманулись мы, любя,
как на допросах, стиснув зубы,
мы отрекались от себя.
И в духоте бессонных камер,
все дни и ночи напролет,
без слез, разбитыми губами
шептали: «Родина... Народ»…

А в своем дневнике она написала с горечью и гневом: «Ощущение тюрьмы сейчас, после пяти месяцев воли, возникает во мне острее, чем в первое время после освобождения. Не только реально чувствую, обоняю этот тяжелый запах коридора из тюрьмы в Большой Дом, запах рыбы, сырости, лука, стук шагов по лестнице, но и то смешанное состояние... обреченности, безвыходности, с которыми шла на допросы... Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули ее обратно и говорят: "живи"».

История ее освобождения для того времени была невероятной. Ее сестра Муся из Москвы приехала в Ленинград, пришла в Большой дом на приём к начальнику Управления НКВД СССР по Ленинградской области Сергею Гоглидзе, который подписал ордер на арест Берггольц. Ему она заявила, что судьбой Ольги Берггольц «интересуется Фадеев», хотя, в действительности, Фадеев, глава Союза писателей СССР, никаких усилий для её спасения не предпринимал. Но было известно, что Фадеев — любимый писатель Сталина. Возможно, это и помогло освобождению Берггольц из-под ареста. Дело о покушении закрыли, после чего Ольгу восстановили в Союзе писателей. Ольга Берггольц была человеком своего времени. Несмотря на страшное испытание тюрьмой, она вступила в партию.

После начала блокады ее с тяжело больным мужем должны были эвакуировать из Ленинграда, но Молчанов умер, и Ольга Федоровна осталась в осажденном городе одна. Ее направили в распоряжение литературно-драматической редакции Ленинградского радио. И там она вдруг из женщины, казалось, уже сломленной тюрьмой, пытками, семейными драмами, из малоизвестного стихотворца вдруг превратилась в голос блокадного Ленинграда. Стала поэтом, олицетворяющим стойкость и мужество защитников Ленинграда.

Одна её современница была тогда на Волховском фронте и рассказала Ольге: «Понимаешь, именно в той землянке, откуда генералы руководили боем, они тебя слушали и ревели, понимаешь, ревели генералы, и бойцы тоже слушали, и все говорили: увидите ее — обнимите».

В Доме Радио она работала все дни блокады, практически ежедневно ведя радиопередачи, позднее вошедшие в ее книгу «Говорит Ленинград».

Перед лицом твоим, Война,
я поднимаю клятву эту,
как вечной жизни эстафету,
что мне друзьями вручена.
Их множество — друзей моих,
друзей родного Ленинграда.
О, мы задохлись бы без них
в мучительном кольце блокады.

Её голос звучал в ленинградском эфире три с лишним года, её выступлений ждали с нетерпением, сидя у чёрных тарелок репродукторов. Голос Берггольц, ее стихи входили в промерзшие дома, вселяли надежду, согревали сердца ленинградцев, которые называли ее «ленинградской мадонной». 

Как и Левитан в Москве, Ольга Берггольц была внесена немцами в список лиц, подлежащих после взятия города немедленному уничтожению. Но 18 января 1943 года именно Ольга Берггольц объявила по радио: «Ленинградцы! Дорогие соратники, друзья! Блокада прорвана! Мы давно ждали этого дня, мы всегда верили, что он будет… Ленинград начал расплату за свои муки. Мы знаем — нам ещё многое надо пережить, много выдержать. Мы выдержим всё. Мы — ленинградцы!»

За работу в годы войны Ольга Берггольц была награждена орденами Ленина и Трудового Красного Знамени, медалями. Её лучшие поэмы посвящены защитникам Ленинграда: «Февральский дневник» и «Ленинградская поэма».

После войны на гранитной стеле Пискаревского мемориального кладбища, где покоятся сотни тысяч ленинградцев, умерших во время Ленинградской блокады и погибших в боях при защите города, были высечены именно её слова:

Здесь лежат ленинградцы.
Здесь горожане — мужчины, женщины, дети.
Рядом с ними солдаты-красноармейцы.
Всею жизнью своею
Они защищали тебя, Ленинград,
Колыбель революции.
Их имен благородных мы здесь перечислить не сможем,
Так их много под вечной охраной гранита.
Но знай, внимающий этим камням:
Никто не забыт и ничто не забыто.

После войны вышла её книга «Говорит Ленинград» о работе на радио во время войны и книга прозы «Дневные звезды». Берггольц писала еще и дневники, которые вела всю блокаду. В них она писала о том, о чём говорить в то время не могла. 

«Сегодня Коля закопает эти мои дневники. Всё-таки в них много правды… Если выживу — пригодятся, чтобы написать всю правду», — записала она в своём дневнике. И написанная ею правда о блокаде дошла до нас.

22 июня 1941 года она написала всего три слова: «14 часов. ВОЙНА!» А вот запись от второго сентября: «Сегодня моего папу вызвали в Управление НКВД в 12 ч. дня и предложили в шесть часов вечера выехать из Ленинграда. Папа — военный хирург, верой и правдой отслужил Сов. власти 24 года, был в Кр. Армии всю гражданскую, спас тысячи людей, русский до мозга костей человек, по-настоящему любящий Россию, несмотря на свою безобидную стариковскую воркотню. Ничего решительно за ним нет, и не может быть. Видимо, НКВД просто не понравилась его фамилия — это без всякой иронии. На старости лет человеку, честнейшим образом лечившему народ, нужному для обороны человеку, наплевали в морду и выгоняют из города, где он родился, неизвестно куда. Собственно говоря, отправляют на смерть. "Покинуть Ленинград!" Да как же его покинешь, когда он кругом обложен, когда перерезаны все пути! Я еще раз состарилась за этот день…»

24 сентября: «Зашла к Ахматовой, она живет у дворника (убитого артснарядом на ул. Желябова) в подвале, в темном-темном уголке прихожей, вонючем таком, совершенно достоевщицком, на досках, находящих друг на друга, — матрасишко, на краю — закутанная в платки, с ввалившимися глазами — Анна Ахматова, муза Плача, гордость русской поэзии — неповторимый, большой сияющий Поэт. Она почти голодает, больная, испуганная. А товарищ Шумилов сидит в Смольном в бронированном удобном бомбоубежище и занимается тем, что даже сейчас, в трагический такой момент, не дает людям вымолвить живого, нужного, как хлеб, слова...»

Запись от 2 июля 1942 года: «Тихо падают осколки… И всё падают, и всё умирают люди. На улицах наших нет, конечно, такого средневекового падежа, как зимой, но почти каждый день видишь все же лежащего где-нибудь у стеночки обессилевшего или умирающего человека…

23/III-42 «Теперь запрещено слово "дистрофия" — смерть происходит от других причин, но не от голода! О, подлецы, подлецы! Из города вывозят в принудительном порядке людей, люди в дороге мрут… Трупы лежат штабелями, в конце Мойки целые переулки и улицы из штабелей трупов. Между этими штабелями ездят грузовики с трупами же, ездят прямо по свалившимся сверху мертвецам, и кости их хрустят под колесами грузовиков.

В то же время Жданов присылает телеграмму с требованием — прекратить посылку индивидуальных подарков организациями в Ленинград. Это, мол, вызывает "нехорошие политические последствия"...»

В ночь на 18 января 1943 года пришла весть о прорыве Ленинградской блокады. Сообщить об этом первой по радио доверили Ольге Берггольц. Но в дневнике в этот день она записала: «…мы знаем, что этот прорыв ещё не решает окончательно нашу судьбу… немцы-то ещё на улице Стачек».

24 января. Из письма сестре: «У нас всё клубилось в Радиокомитете, мы все рыдали и целовались, целовались и рыдали — правда!» 

В этот же день в продажу поступила книга Берггольц «Ленинградская поэма». И ее ленинградцы «…покупали за хлеб, от 200 до 300 грамм за книгу. Выше этой цены для меня нет и не будет», — признается она в своих записях. «Сто двадцать пять блокадных грамм, с огнем и кровью пополам…», это — её стихи. 

Иконка — «Ангел Благое Молчание», которую ей подарила мать, и которую Ольга Берггольц всю жизнь при себе носила, сохранилась в семье. Про эту иконку она написала стихотворение, которое называется «Отрывок»:

Достигшей немого отчаянья,
давно не молящейся Богу,
иконку "Благое Молчание"
мне мать подарила в дорогу.
И ангел Благого Молчания
ревниво меня охранял.
Он дважды меня не нечаянно
с пути повернул. Он знал...
Он знал, никакими созвучьями
увиденного не передать.
Молчание душу измучит мне,
и лжи заржавеет печать...

Скончалась Ольга Федоровна Берггольц, муза блокадного Ленинграда, ставшая за годы войны поистине народным поэтом, в ноябре 1975 года. 

Она просила, чтобы её похоронили «со своими», на Пискарёвском кладбище, где погребены сотни тысяч жертв блокады и, где на памятнике начертаны её слова: «Никто не забыт и ничто не забыто». Но тогдашний секретарь Ленинградского обкома Г. Романов ей отказал. 

Похороны прошли 18 ноября на Литераторских мостках Волковского кладбища. А памятник на могиле блокадной музы появился лишь в 2005 году. После смерти её архив был конфискован властями и помещён в спецхран. Выдержки из «запретных» дневников Ольги Берггольц были напечатаны лишь в 2010 году, а полностью дневник опубликовали совсем недавно.