Игорь Джадан: «Отдавать меня на обмен СБУшники не хотели…»

Об Игоре Джадане мы были наслышаны задолго до обмена, состоявшегося 29 декабря 2019 года. В своей статье «Операция “Механический апельсин”», появившейся в 2008 году в «Русском Журнале», харьковский врач точно предсказал события Русской весны в Крыму. Он провел более четырех лет в СИЗО, когда «революция достоинства» расправлялась со своими противниками. Находясь в тюрьме, Игорь Джадан в 2017 году написал обращение к украинскому омбудсмену, где излагались подробности его похищения, избиения и истязаний, позорного судилища над покалеченным узником совести. После того, как Игорь Джадан в числе других участников обмена покинул территорию Украины, мы побеседовали с ним.

— История с вашим похищением должна была бы шокировать украинского омбудсмена (если бы у чиновника имелись желание и воля выполнять свой долг)... Как реагировала украинская власть, когда вы обнародовали открытое письмо к Уполномоченному Верховной рады по правам человека?

— Сама попытка расписаться за меня и отказаться за меня от обмена — это достаточно продуманная серьезная реакция на опасность, исходящую от меня в качестве источника правды об этой системе изнутри. Абсолютно четко проявилось нежелание, по крайней мере, местных СБУшников отдавать меня. И на это, я думаю, есть причины.

— То есть даже в декабре 2019 года вас не хотели отдавать для обмена?

— Я был включен список еще в 2015 году. Люди арестовывались, пропадали, потом появлялись где-то в застенках. Составлялись списки на обмен. В 2015 году, когда я был арестован во второй раз, друзья передали мои данные для включения в список на обмен, как только обнаружилось, что я задержан СБУ. Дело в том, что меня три недели держали вообще без связи с адвокатом и семьей. И разумеется, после этого друзья не надеялись на какой-то юридический вариант моего освобождения.

И из этих списков я никогда не был вычеркнут. Вплоть до конца 2019 года, когда я вдруг обнаружил, что украинская сторона направила от моего имени отказ от обмена. Уже будучи на свободе (в июле вышел под залог), я случайно об этом узнал. Разумеется, я поднял шум, ведь ко мне к тому времени не приходили никакие представители СБУ или прокуратуры, никакого отказа я не писал. Был довольно большой международный скандал, в котором, кроме меня, фигурировали и другие люди, которые сейчас уже в Луганске и Донецке: они, как выяснилось, тоже никогда не давали письменного отказа. После этого мне позвонили из Минска представители Донбасса и попросили подтвердить по телефону на заседании минской группы, что я никогда не отказывался, и ко мне вообще никто не приходил. Я это сделал. Получается, людей злонамеренно внесли в списки отказников…

— Как другая сторона обмена противодействовала такому мошенничеству?

— После этого, по требованию Донбасса, все подобные случаи отказов необходимо было верифицировать в Киеве в присутствии Тони Фриша (координатора ОБСЕ в гуманитарной группе). Что и было сделано. В частности, из Харькова такие заключенные, как Марина Ковтун, Сергей Комраз, были этапом переведены в Киев для встречи с Тони Фришем. Разумеется, никакого отказа они не давали. Это и было зафиксировано. И они сейчас благополучно обменены, и находятся в Луганске.

— Давайте вернемся к вашей истории. Что было самым шокирующим во время и после похищения?

— То, как нагло, топорно, рассчитывая на полную безнаказанность, они пытались меня убить. Это была смесь политического безумия и полного непрофессионализма и некомпетентности.

29 апреля 2015 года на выходе из больницы, где я работал, меня встретили трое молодых людей спортивного вида. Они набросились, ничего не объясняя, стали меня бить и затаскивать в машину. Накинули мешок на голову. Представились «Правым сектором» (организация запрещена в РФ), никаких документов, естественно, не показывая. И допрос шел в таком ключе: якобы меня выкрал «Правый сектор», и сейчас меня будут пытать, и может, расстреляют. Это происходило в подвале СБУ, где раньше был тир. А сейчас его использовали для таких «развлечений».

Меня били очень долго. Я уже просто молчал, говоря ни слова. Были какие-то предложения признаться. Я постепенно начал терять сознание. Помню только, что ничего не подписывал. А очнулся уже на подъезде к 4-й больнице. Они вывели меня под руки: якобы пьяного нашли на дороге... Под чужим именем бросили в реанимацию и сдали врачам. Я потерял сознание. Когда уже пришел в себя — лежу в реанимации, подключенный к системе переливания жидкости. Был поздний вечер. Слышу разговор за дверью. Мужской голос уговаривает медсестер ввести мне яд. Мотивация мужчины была интересная: «Это лидер белого движения. Его бесполезно судить. Его можно только убить. А вот вы “Правый сектор” или кто? Не бойтесь!». Этот спор продолжался минут десять. Медсестры не согласились, сославшись на то, что это будет проверено, найден яд в крови и т. д.

— Такую ситуацию жутко представить. Или и медсестры были «специально обученные»? Может, весь этот разговор о «Правом секторе» вели для того, чтоб запугать и добиться нужных признаний?

— Этот интересный спор вынудил меня что-то срочно делать. Я посмотрел: чужое имя на кровати — некто Чернявский вместо моей фамилии. Понял: если меня сейчас убьют, никто не идентифицирует. Похоронят под чужой фамилией, и всё. Я какое-то время работал в 4-й больнице, поэтому знаю, что со второго этажа можно просто выпрыгнуть. Я подключен к катетеру, больше мне ничего не мешает. Далеко не уйду, но в любом случае будет переполох, и не смогут меня так просто, безнаказанно, по-тихому порешить. Я открыл окно и выпрыгнул. Набежало много народу, хотя и позднее время было. Меня в приемной оформили под собственной фамилией, приставили охрану. И еще три недели я лежал в этой больнице без связи со своей семьей и своим адвокатом. Семья разыскивала меня всё это время. В СБУ им говорили, что не знают, где я нахожусь… Это потом стало известно, что мои похитители были из СБУ.

— А как суд вам определял меру пресечения в такой-то ситуации?! Три недели между задержанием, похищением и избранием меры пресечения, вы в покалеченном состоянии…

— Судья Киевского районного суда Ефремова легко согласилась с доводами прокурора, что этот человек, поломанный абсолютно, недееспособный, должен содержаться в СИЗО, чтоб, не дай Бог, не убежал куда-то. Она вообще не вникала в то, что произошло. Грубо прервала меня, когда я стал рассказывать свою историю: «Ну, напишите жалобу». Вот так она вела себя.

— Один из ваших товарищей по несчастью свидетельствовал в интервью, что в 2015 году вы с поломанной ногой, с костылем передвигались по СИЗО. А разве вы должны были в таком состоянии находиться в камере, а не «на больничке»?

— Я вообще не должен был находиться в тюрьме. Судья Ефремова, которая согласилась с прокурором, что я с переломом конечности, с переломом позвоночника, с гипсом на ноге, в корсете, находясь в горизонтальном положении на носилках, должен быть в СИЗО, — просто совершила должностное преступление.

— Какие статьи вам инкриминировались?

— Статья 258, ч. 1 (террористический акт), статья 263 (хранение оружия ), статья 110 (сепаратизм). Потом были добавлены обвинения в повреждении памятников культуры и истории (имеется в виду взрыв памятного камня УПА («Украинская повстанческая армия», запрещена в РФ), который мне вменялся), в оскорблении флага Украины (эпизод с подрывом флагштока). И добавили статью 258 прим. 3 — создание и руководство террористической организацией (речь шла о так называемых «харьковских партизанах» и «харьковской республиканской армии»).

Разумеется, я никаких из этих глупых обвинений не признал и никаких, даже предварительных, показаний не дал. Обычно ведь как получается: человека хватают, бьют; он уже чувствует, что убьют, и соглашается что-то подписать. Так было с людьми, которые по моему делу проходили. Эти мужчина и женщина, слава Богу, уже два года назад обменены, и у них все хорошо. Ну, а на основе их показаний меня нормально привлекли. Просто они сразу же, на первом судебном заседании, от своих показаний отказались. И в такой же ситуации, как и я, не осужденные, просидели три с половиной года в СИЗО. Я думаю, что даже если бы они не подписали ничего, то просидели бы тот же срок до обмена. Мне же пришлось сидеть четыре года и три месяца.

— Что запомнилось во время обмена?

— Вместе с нами везли уголовников. Их не выталкивали на обмен. Просто инсценировалось желание вернуться на «ридну нэньку» Украину некоторых политзаключенных. Среди политзаключенных реально таких не нашлось — подыскали уголовников с тяжелыми статьями. Я лично разговаривал с двумя на перевалочном пункте в Святогорске. У одного статья 115 (убийство), у второго — 121 (тяжкие телесные). Им письменно пообещали помилование с возможностью не уезжать с территории Украины на неконтролируемую территорию Донбасса в ходе обмена. У них все документы были на руках. Им прямо сказали: доедете до границы и вернетесь. Таких людей было от 15 до 20 человек. Я видел до десятка. Дело в том, что в Бахмуте был еще второй перевалочный пункт.

Мы поехали на украинский КПП. Там какой-то плац заасфальтированный, окруженный украинской бронетехникой. И там проходила окончательная подготовка к обмену: формирование автобусов, которые шли на Луганск и Донецк с нами, и прием автобусов оттуда. Я поехал на Донецк.

Украинская сторона заранее подготовила микроавтобус с табличкой «Возвращенцы» (с учетом этого автобуса я оцениваю количество «пожелавших остаться» — до 15 человек). Сразу же вышли те люди с уголовными статьями, которые, получив помилование, согласились участвовать в этом спектакле, пересели в автобус. А остальные ждали, пока подвезут харьковчан Тетюцкого, Башлыкова, Дворникова (обвиняемых во взрыве 22 февраля 2015 года, во время шествия майдановцев у Дворца спорта), а также Марину Ковтун (обвиняемую во взрыве в баре «Стена», месте сбора националистов). Марину Ковтун, как выяснилось в разговоре с ней, вообще не хотели отдавать до последней минуты. За нее Украина «качалась» даже после того, как Марина подтвердила свое согласие на обмен Фришу. Только из-за жесткой позиции представителей Луганска, которые просто сказали, что тогда не отдадут своих удерживаемых, — Украина согласилась. Марина Ковтун села уже последней в автобус на Луганск. И после этого двери закрылись, и мы поехали.

Честно говоря, я не был уверен до последнего момента, что Тетюцкого, Башлыкова, Дворникова обменяют. Впервые за свою историю Украина решилась в рамках своей судебной системы вынести пожизненный приговор и тут же отпустить заключенных под личное обязательство.

— А противники обмена в Харькове противодействовали тому, чтобы этих заключенных не выпустить?

— Они устроили бучу. Блокировали всё, что могли блокировать. То есть они свое отработали. Дело в том, что для вынесения приговора не нужна явка обвиняемых. По скайпу был объявлен приговор. И их тут же вывезли. Вначале привезли в паспортный стол, где за полтора часа буквально сделали им новые паспорта. И после этого повезли на Чугуев, где есть военное училище, база. И потом через Бахмут повезли на обмен.

— А у вас приговор был? В чем заключалась ваша так называемая «юридическая очистка»?

— Никакого приговора мне не вынесено. Шестой год судебных тяжб (если учесть и первое дело, по событиям весны 2014 года). Ни по одной статье я не осужден. Более того, даже и близко к вынесению приговора мое дело не находится — ни одно, ни второе. Мне просто поменяли меру с залога на личное обязательство.

— Возвращаться на Украину вы не собираетесь?

— В ближайшее время конечно нет. Поскольку я достаточно трезво оцениваю ситуацию, оттепель может закончиться в любой момент. Про план «Б» мы все слышали. Там и репрессии внутри страны предполагаются. Не только агрессия против Донбасса, но и новые репрессии против внесистемной оппозиции.

— После выхода из СИЗО, с лета 2019 года, вы нередко выступали в поддержку других политзаключенных.

— После освобождения одной из моих целей было не заехать в тюрьму опять. Находясь на свободе, я мог немало сделать для своих товарищей, для того, чтобы такие, как Мехти Логунов, остались в живых. Потому что были еще несколько человек, против которых пресс украинской системы накатывал мощно. Угрожали их здоровью и жизни. Ведь не зря же Марину Ковтун и Сережу Комраза пытались оставить на Украине. Меня тоже не хотели отдавать. Правда опасна. Опасно для кого-то в Харькове, в Киеве, чтоб такие люди вышли и рассказали правду.

Я смог получить документы от правозащитной организации «Правовой контроль», которые позволяли мне без каких-либо конфликтов находиться в зале суда во время заседаний по делу Мехти Логунова и других политзаключенных. Чем я и воспользовался, чтоб вести честный репортаж и рассказывать о случаях нарушения прав человека, особенно связанных прямо или косвенно с событиями в нашей стране, с конфликтом вокруг Юго-востока Украины. Мехти Феофанович Логунов буквально чудом выжил, несмотря на активные попытки его врагов противодействовать оказанию своевременной помощи, передаче информации по его делу. Эти все попытки недоброжелателей не увенчались успехом. Как мы видим сейчас, Мехти Феофанович вышел на свободу в рамках обмена. И я думаю, что мы еще узнаем много нового по поводу того, как именно начудили те люди, которые участвовали в репрессиях против него.

— Как вы узнали о его голодовке, которая замалчивалась тюремной администрацией?

— Это вопиющий случай, когда заключенного (даже неважно, политического или неполитического) держат в изоляции после того, как он объявляет голодовку. Тем более — когда его здоровье и жизнь в опасности. При этом ему обрезают все связи с семьей и адвокатом, он не может обратиться за помощью, достать лекарство, которого просто нет в наших тюрьмах. Это форма убийства через неоказание помощи. Я по-другому не могу сформулировать это.

Я наблюдал многие случаи голодовок именно в нашем СИЗО № 27. И ни разу администрация не вела себя в соответствии с подписанными Украиной конвенциями. Конвенция, опубликованная на сайте МВД, не исполняется ни на йоту. А там, между прочим, дословно говорится о том, что даже в карцере нельзя лишать заключенного полностью связи с семьей. Даже в карцере должны давать телефон. У нас же не только телефон не дают, но и ручку и бумагу (чтоб написать официальное заявление или официальную жалобу). Заключенный лишен возможности пожаловаться даже в нашем правовом поле, не говоря уже о каких-то обращениях к международной общественности. Человек 10 дней на карцере — и не может даже написать официальную жалобу.

— Кто из земляков находится в вами в Донецке?

— Из харьковчан здесь Лара Чубарова, Слава Евтухов, Сережа Веселов, Сережа Башлыков.

— Что рассказывает Чубарова? О ее деле много писала украинская пресса. Свидетелем выступал некий «азовец» Максим Ярош, которого она якобы чуть не расстреляла в Донбассе. Потом этот Ярош обратил на себя внимание видеоблогера Шария, и тот выяснил, что активиста не знают в «Азове», зато его хорошо знают в психбольницах…

— Сейчас любому из освобожденных не очень хочется в общении опять возвращаться к тюремной теме, которая и так нам надоела. Уже говорено-переговорено по поводу этих процессов. Мы больше общаемся на темы о будущем, а не о прошлом. Я скажу то, что Лара сказала по поводу слухов, что ей вменяли взрыв флагштока. Она не только не делала этого. Ей даже не вменяли этого. Хотя украинская пресса об этом писала. Просто СМИ искажали факты, высасывали их из пальца. Им просто хотелось привязать сразу всё к человеку, все «висяки» повесить быстрее.

— А ваша публицистика с провиденциальными прогнозами сыграла какую-то роковую роль в том, что произошло с вами?

— О трагической роли сложно говорить. Всё-таки я на свободе, жив и почти здоров. Это уже хорошо, учитывая все обстоятельства. Общественная деятельность на Украине никогда не бывает ненаказуемой. Она всегда, рано или поздно, с человека начинает спрашивать по-взрослому.

О статье 2008 года в моем деле речи не шло. Но у меня были другие публикации. Было заявление в Харьковской обладминистрации в апреле 2014 года, когда я от имени находящихся внутри здания протестующих объяснил, что мы без оружия, мирно требуем проведения референдума об автономии Харьковской области. Вот это мне официально вменяется. На допросах пытались выяснить мои взгляды. Но я не отвечал на вопросы, которые не относились к делу. То есть отвечал на вопросы, связанные с обвинением, и отказывался отвечать на вопросы, связанные с политикой.

— Выяснилось, что не все политические попали на обмен. Кто-то из харьковских политзаключенных остается в СИЗО?

— Из харьковчан, которые хотели на обмен и не попали, я знаю на сегодня только одного человека. Есть еще несколько человек, которые отказались от обмена по семейным обстоятельствам (они все на свободе).

— Главврач луганской больницы заявил, что треть освобожденных подвергались пыткам в СБУ. Как происходит процесс реабилитации, восстановления здоровья?

— На самом деле, треть — это оптимистическая оценка. Я думаю, что и больше. Просто народ здесь такой, не особо склонный к жалобам… По моим данным, всех моих друзей, которые прошли через СБУ, пытали. Может, оставшиеся две трети прошли по более легкому варианту.

Сейчас всем нужно обследование полное. Как врач говорю: люди пришли из тюрьмы страны третьего мира, где туберкулез, СПИД, гепатит совершенно спокойно распространяются в изоляторах, совершенно не контролируются и не лечатся. Сейчас период карантина. Ставят диагноз, лечат. Мы находимся в обычной больнице — только расположена она в роще, в уединенном живописном месте...

Беседовал Александр Каюмов