Век отца

Отцу моему Александру Прокоповичу — 100 лет. Судьбинушка моему бате выпала тяжёлая. Матери своей он не помнил. Она ушла из семьи, когда ему и трёх лет не исполнилось. Дед Прокопий бил его люто за любую провинность. Причём бил как попало, чем попало и куда попало.

Меня отец, как бы по наследству, тоже порол как сидорову козу. Но исключительно в воспитательных целях и только широким офицерским ремнём по тому месте, откуда растут ноги. В крайнем случае — длинной деревянной линейкой по нему же. А по голове ни разу не ударил. При его-то исступлённом нраве и многочисленных контузиях — это педагогический подвиг. Правда, мог причудливо разнообразить наказание: заставить меня стоять на коленях с табуреткой в руках над головой. Или под колени кукурузы подсыпать, кочергу подложить…

Из-за этих разнообразных наказаний в детстве я отца временами ненавидел. Тысячу раз, когда наступала та или иная его экзекуция, намеревался убежать, куда глаза глядят, чтобы сгинуть на чужбине ему назло. И полагал: никогда не забуду его жестоких издевательств над моей неординарной личностью. Давно забыл и лишь сейчас вспомнил. А вот чего действительно никогда не забуду, так это того, что отец не берёг мою мать в её молодости. Не понимал или понять не мог, что женщина – она из другого теста и ей не пристало, да просто нельзя, носить мешки весом в центнер и длинные брёвна таскать с комля. Сам мне рассказывал: «Несу тебя, опецька (бутуз — укр.) полуторапудового из Буши в Дорошовку (это почти пять километров). Устану – дух вон. Так ещё в нашу гору тащить такую тяжесть. И тогда щипну тебя через одеяло за ягодицу, ты как заорёшь на всю ивановскую, мама выхватит своё чадо драгоценное и как паровоз дует в горку. А я себе спокойно сзади топаю». И ничего зазорного в том не видел.

Нравственную грубость и некоторую бытовую, спартанскую брутальность отец сохранил за собой до смертного часа. Порежет палец – землей присыплет рану, тряпицей завяжет и продолжит работу. Когда меня бил, заставлял не плакать и даже не всхлипывать. Сам мог терпеть любую боль с усмешкой.

Первый раз в жизни я видел его плачущим, когда сгорела дотла наша родовая хата. Новый дом он потом строил денно и нощно, жёстко привлекая меня, одиннадцатилетнего, в помощь наравне с собой. Правда, что я выглядел акселератом и уже в том возрасте был с ним почти одного роста. Последний раз батя меня ударил в седьмом классе. Случайно понаблюдав, как я отчаянно дерусь с двумя старшими пацанами, он, видимо, решил: хватит унижать такого славного сына побоями. Но на помощь не пришёл, посчитав, что это будет непедагогично. В том смысле, что он, учитель, примет в драке сторону своего отпрыска.

Старшим сержантом приехал я домой на побывку, поступив в военное училище. Мы с отцом «раздавили» поллитровку, и он признался: «Всё же зря я тебя так часто бил в детстве…». А я-то думал, что он скажет: значит, не зря я тебя порол…

Отец обладал большой силой при малом росте. В молодости мог запросто сделать стойку — сначала на левой, потом на правой руке. В самом начале войны его призвали, и через месяц он попал со своей частью в окружение. Сумел сбежать домой. Все годы румынской оккупации провёл в родной Дорошовке. Румыны, в отличие от немцев, относились к своим новым подданным по-людски. Оставили нетронутыми довоенные колхозные бригады и звенья. Выдавали бывшим колхозникам третью (!) часть выращенной сельхозпродукции. По выходным дням регулярно устраивали народные гуляния. Так роскошно наши селяне никогда не жили за все годы советской власти ни до, ни после войны. На одном из сельских празднеств, отец, изрядно выпив цуйки (самогонка – румынск.) разбушевался. Прибежали четверо полицаев, чтобы упрятать хулигана в сигуранцию (полицейский участок). Он их разметал. Покликали на помощь ещё двоих полицаев. И все вместе они не смогли оторвать отца от столба карусели, который он обхватил мёртвой хваткой. Так потом всю ночь у того столба и проспал. Причём, об этом мне поведал не сам отец, а два свидетеля того происшествия.

Когда нашу местность освободили части Красной армии, батю призвали по второму заходу. В первом же страшном бою под Яссами, он, что называется, кровью смыл позорное пятно бывшего при оккупации – получил тяжелейшее ранение. «Про войну» я его пытал часто: «Тату, а вы действительно, идя в атаку, кричали: "За Родину, за Сталина!?" — Ребята точно кричали, а я — вот не помню. Наверное, тоже орал. От страха. Но вот что помню: ругались мы зверски. Говорю же: сильно страшно было. Каждый раз страшно. Перед боем я лично не ел, чтобы не дай Бог в штаны не наложить. Зато ни разу не остался в окопе, когда раздавалась команда в атаку».

Отец дошёл с боями до австрийского города Клагенфурта. При этом в пехоте провоевал только четыре месяца. И за то время был трижды ранен, один раз очень тяжело, и дважды контужен. Вторая контузия лишила его речи на два месяца. После его определили в артполк. А это уже не передок.

Хотя самое тяжёлое ранение отец получил как раз не на передовой и не в атаке — на марше. «Снаряды бесшумно не летают. Но мы были тогда очень уставшие. Спали на ходу. Вот и не среагировали, не плюхнулись на землю. Многих тогда изрешетило осколками». У отца кусок крупповской стали застрял в левом предплечье. Много позже профессор, медицинский светило, проанализировав рентгеновский снимок, заявил: «Не беспокоит — и ладно. А тронем, как осколок себя поведет, тем более в паре сантиметров от сердца, — одному Богу известно». С тем осколком мы и похоронили отца в 2001 году.

После войны отец работал в каменоломне. Помню, как он остервенело долбил известняковый камень для соседнего Гоноровского сахарного завода. В одних широких трусах, потный и весь в белой пыли, с чёрной кудрявой шевелюрой, он удивительно походил на древнеримского раба, которого я впоследствии видел в фильме «Спартак». В армии отец заведовал продуктовым складом и жил, как сам любил повторять, «лучше сыра в масле». Домой привёз (на велосипеде!) около тонны различных отрезов, обуви, посуды, часов и прочего германского барахла. У меня до сих пор хранятся из того скарба аккордеон «Hohner-2» и пивная кружка. Остальное добро отцу пришлось обменять на продукты в страшно голодном 1948 году, когда в нашем селе случилось три случая каннибализма.

Чтобы не загнуться в каменоломне, отец заочно окончил молдавский педагогический техникум и устроился учителем физкультуры в нашей сельской школе-восьмилетке. В 1960 году в стране широко отмечалось 15-летие Победы в Великой Отечественной войне. Директор школы, бывший комбат Степан Трофимович Ковальчук, распорядился, чтобы на пионерской линейке все учителя-фронтовики рассказали о самом памятном событии минувшей войны. Когда речь дошла до отца, он, волнуясь и заикаясь (так аукались контузии), поведал, как в атаке под Ясами вскочил во вражеский окоп и краем глаза увидел дрожащий воздух над дулом немецкого пулемета. Можно лишь представить, скольких наших солдат положил тот пулеметчик! Хотел отец разрядить во врага обойму, да какая-то неведомая сила его удержала. Врезал прикладом по мертвецки бледной от испуга физиономии фрица и рванул дальше за своими. А я, услышав это, убежал в густые сиреневые заросли возле школы и горько разрыдался. От стыда за отца-слабака и от обиды: уж я бы гада-фашиста точно прикончил! Годы спустя, дослужившись до полковника, я приехал в родительский дом — чего уж там скромничать, похвастаться папахой, которую успел получить еще в Советской армии, в которой воевал и отец. Мы сели за стол, налили по стакану — батя еще мог хорошо принимать на грудь, — и я напомнил ему о той пионерской линейке и своих возмущенных слезах.

— Вот есть Бог или нет — не знаю, — сказал отец, — но какая-то Высшая Сила тогда точно от меня грех отвела. Убил бы немца с поднятыми руками — всю жизнь бы себя потом казнил. А когда на бегу стрелял, может, и убил кого-то неведомо и, слава Богу… 

Несмотря на всё вышеизложенное, порядочность и благородство на своём личном уровне понимании отец свято исповедовал всю свою жизнь. Ходил ночами с такими же, как сам, отчаянными мужиками (могли сторожа ведь их и подстрелить — время-то было суровое!) красть кукурузные початки на полях соседнего колхоза. Воровство в колхозе собственном полагал недостойным. А уж взять щепку с чужого двора вообще считал несмываемым позором. И меня тому учил. Сам никогда не врал. Дав слово, выполнял его, чего бы это ему ни стоило. Завидев однажды у своего ровесника велосипед «Орлёнок», я со слезами запросил такой же у отца. «Хорошо, — сказал он, — садись. Поедешь — куплю». Сел я и — поехал! А остановиться не могу. Сообразил направить велик в горку и только так спрыгнул. Проснулся утром — новенький «Орлёнок» сиял блестящей рамой в нашем дворе. Мама, узнав цену цацке — 203 рубля — половина отцовской зарплаты — расплакалась: «Сашко, что ж ты наделал? Как же мы жить-то дальше будем?» А отец счастливо улыбался…

Мы жили чрезвычайно скудно и бедно. Мясо ели лишь по великим праздникам. Коровье масло – никогда. О том, что существуют сыры, шоколадные конфеты, торты, прочие замысловатые сладости и разносолы я узнал лишь, поступив в техникум.

Но чтобы совсем уж голодал — такого не припомню. Добытчиком для семьи отец слыл знатным. Вечно в долгах, как в шелках, он умудрялся всегда доставлять нам угля и продуктов самой первой необходимости на всю зиму и вполне достаточно. Построить погреб не мог «из-за отсутствия финансирования». Зато вырыл лёх — вместительную яму типа землянки в три наката. Там до зелёного щавеля стояли кадки с капустой, помидорами, огурцами. И — картошка. Самые ходовые крупы у нас тоже не переводились, благодаря всё тем же неустанным тщаниям отца. Так что борщом, кулешом и жареной картошкой на подсолнечном масле я мог всегда наесться от пуза. В 1963 году в нашей местности исчез из продажи хлеб. Отец ездил раз в неделю за сорок километров в райцентр Могилёв-Подольский, с боем там добывал мешок хлебных батонов пополам с кукурузной мукой. Через два дня их нельзя было угрызть зубами, но я умудрялся съедать целую буханку за один присест и запивать двухлитровым глечиком молока.

Прожорливостью батя меня, случалось, попрекал, хотя сам был ещё более жадным до еды. Но отсутствием прилежания в учебе — никогда. Учился я на круглые пятёрки. Тугодум, не речист и по большому счёту мало образованный, несмотря на то что заочно окончил Каменец-Подольский пединститут, отец, тем не менее, был способен верно оценить способности в других людях и даже восхищаться чьим-то богатым интеллектом. Часто-густо таким объектом восхищения (простите за не скромность) выступал его сын, который пишет сии строки. Примечательно, впрочем, не это — с детства я дивил не только родителей своими отдельными достоинствами. А потрясает то, что отец мог меня исступлённо отхлестать широким офицерским ремнём, а на следующий день с удивлением, почти с восторгом рассказывать матери: «Михайло наш сегодня что учудил: выучил стих «На смерть поэта" за пять минут до конца урока. Катька не может им нахвалиться». (Екатерина Васильевна Боднарь — моя классная руководительница). Мама, у которой слёзы, как и у меня, всегда были под верхом, всхлипывала: «А ты его вчера так жестоко избил» — «В следующий раз ещё больше получит, если будет так шкодничать». И следующий раз не заставлял себя долго ждать.

Никаких преференций и никаких поблажек за отличную учёбу и по большей части за примерное поведение в школе я от отца никогда не получал. Как не получал от него же и ласки. Никогда. Пару раз он меня, правда, целовал в лоб, когда я отправлялся на учёбу в Винницкий агролесомелиортивный техникум.

Теперь вижу, что это была едва ли не самая благородная прививка мне от неминуемого зазнайства. Помните, как в Древнем Риме рядом с триумфатором в золотом венце бежал мальчик, выкрикивая: «Ты — говно! Не зазнавайся! Ты — говно!» Так и я, благодаря жестоким ежовым отцовским рукавицам, не скурвился по жизни и не пошёл кривыми стёжками-дорожками. А предрасположенность к тому, определённо, была…

Год отец отсидел в тюрьме «от звонка до звонка» за банальное самогоноварение. Затем 33 года проработал учителем в Дорошовской восьмилетней школе Винницкой области. Из них 24 года настойчиво пробивался в партию. Туда его не пускал коллега-учитель. Бывший отцовский друг писал во все инстанции: таким сволочам, как Захарчук, не место в партии Ленина. Он был при оккупации, сидел в тюрьме и вообще — антисоветский элемент. Отец же рьяно стремился доказать, что он есть истинно советский человек. И, в конце концов, это ему удалось при поддержке первого секретаря Ямпольского райкома партии Героя Соцтруда Павла Лукьянчикова. (Люди постарше должны его помнить, как инициатора всесоюзного почина по выращиванию 500 центнеров сахарной свеклы с каждого гектара). Так вот, когда отец заполучил-таки партбилет — заплакал. Так второй раз в жизни я увидел его слёзы.

Выйдя на учительскую пенсию, отец ещё несколько лет проработал в колхозной строительной бригаде, даже возглавлял её. А в конце 80-х, сильно постарев, стал трудиться только на собственном скудном огороде. Всё лето потихоньку ковырялся на грядках, и всенепременно таскал за собой радиоприемник «Океан», слушая исключительно украинское радио.

И через несколько лет стал националистом покруче тогдашнего одиозного, придурочного депутата Хмары.

Россия превратилась для отца в имперского монстра, советская власть — в рабовладельческую, а родная Коммунистическая партия, членом которой он истово стремился стать половину жизни, — в ненавистную иезуитскую организацию. Такова убойная сила националистической укропропаганды, которая в конце концов и довела мою малую родину до сегодняшнего скотского состояния.

«Всэ життя мэни знивэчылы (обезобразили), комунисты кляти!» Да что там говорить, если я, его родной сын, полковник советской, потом российской армии, стал для него почти олицетворением захватчика, который спит и видит, как бы прибрать к рукам бедную Украину, вновь превратив её «в колонию России». Говорил, не скрывая досады: «Бо як бы ты був справжним украинцэм, то давно вжэ пэрэйшов бы в нашу армию, як багато хлопцив тэ зробылы».

Учитель истории, к слову, очень прилежный учитель, оставивший после себя сотню толстых тетрадей конспектов своих уроков, отец, словно кем-то заколдованный, напрочь позабыл все её горькие уроки, особенно в части прошлого Украины. В наших спорах об этом он и не утруждал себя никакими фактами. Чаще парировал мои аргументы простой, но неистовой верой в то, что «прысяга – папирэць и слово пустэ», «воля Украины кращэ, чым нэволя», «а ты ниякый нэ патриот, бо нэ пышаешся тым, що украинэць!». На логичные вопросы, когда, где и кто его лично неволил — не отвечал, только бычился. А когда я сказал ему однажды, что глупо гордиться национальностью, ибо, чем же в таком случае должен гордиться сын негра и чукотской девушки — тоже творенье Божье, — плюнул и вышел из хаты. В другой раз я попробовал было доказать ему, что без поддержки России украинцы как этнос (а шире — все народы, прилегавшие по периметру к России) никогда бы не выжили в силу троглодитских устремлений больших стран их окружавших. О таких нациях, как грузинская, армянская, азербайджанская и все среднеазиатские мы бы уже давно забыли — их бы турки, иранцы элементарно стёрли бы с лица земли, походя вырезали бы, как более миллиона армян. И потому Богдан Хмельницкий — Богом посланный гетман, спасший украинский этнос под могучим крылом России от банального физического истребления. А этого великого человека сейчас «паплюжать и ганьблять» («изничтожают и презирают» — мы с отцом общались исключительно по-украински) люди, недостойные ногтя на его мизинце.

«Ты их бильшэ, слухай: ти пыхати (высокомерные) кацапы, що захотять, тэ й напышуть в истории» — «Нет, отец, это как раз написал наш с тобой земляк, чистокровный малоросс Николай Иванович Костомаров в «Русской истории в жизнеописаниях её главнейших деятелей».

«Между тем поляки нашли себе союзников в крымцах. Ислам Гирея уже не было на свете: одна малороссиянка, взятая в его гарем, отравила его в отмщение за измену её отечеству. Новый хан Махмет-Гирей, ненавистник Москвы, заключил договор с поляками. Зимой в ожидании вспомогательных татарских сил, поляки опять ворвались в Подол и начали резать русских. Местечко Буша (наша Дорошовка — напротив через речушку Мурафу — М.З.) первое испытало их месть.

В этом местечке, расположенном на высокой горе и хорошо укрепленном, столпилось до 12 000 жителей обоего пола. Никакие убеждения польских военачальников Чарнецкого и Лянскоронского не подействовали на них, и когда, наконец, поляки отвели воду из пруда и напали на слабое место, русские, видя, что ничего не сделают против них, сами зажгли свои дома и начали убивать друг друга. Женщины кидали в колодцы своих детей и сами бросались за ними...»

Жена убитого сотника Зивисного села на бочку пороха, сказавши: «Не хочу после милого мужа достаться игрушкой польским жолнерам», и взлетела на воздух. Семьдесят женщин укрылись с ружьями недалеко от местечка в пещере, закрытой густым терновником. Полковник Целарий обещал им жизнь и целость имущества, если они выйдут из пещеры; но женщины отвечали им выстрелами. Целарий велел отвести воду из источника в пещеру. Женщины все потонули; ни одна не сдалась. После разорения Буши, поляки отправились по другим местечкам и селам; везде русские обоего пола защищались до последней возможности; везде поляки вырезали их, не давая пощады ни старикам, ни младенцам. В местечке Демовке происходила ужаснейшая резня там погибло 14 000 русского народа. Коронный гетман писал королю: «Горько будет вашему величеству слышать о разорении нашего государства; но иными средствами не может смириться неукротимая холопская злоба, которая до сих пор только возрастает».

Дослушав цитату, отец молча полистал томик Костомарова, убедился в моей правоте, и понуро побрёл на двор. Крыть ему, по обыкновению, было нечем, но, как говорится, «принципами» поступаться не желал. Хотя должен же был понять: даже самые по его мнению сумасбродные, малахольные и дикие «исследователи прошлого», которых на моей родине сейчас — пруд пруди, не найдут в многовековой истории украинцев и россиян даже приблизительно таких примеров, как описанный Костомаровым.

Однако с Польшей у Украины ныне дружба — не разлей вода. А с Россией — война на истребление. Причём, с украинской стороны война тупая, бессмысленная и потому идиотская. Грешен, думаю сейчас, что батько мой так и на тот свет ушёл с горестной для себя мыслью: все беды «прекрасной Украины» от «подлой России» проистекают. И наши перманентные споры с ним ровным счётом ничего здесь не значили и не решали.

К родному очагу я наведывался от силы два-три раза в год. А местная ублюдочно-бандеровская пропаганда каждодневно и люто долбила его душу и голову одними и теми же визгливыми причитаниями: пьяная Россия мешает гордой и свободолюбивой Украине стать полноправным членом западного мира. Так что, видать, с этой горестной мыслью он и сей бренный мир покинул.

…За двадцать часов я с женой домчался из Москвы в Грузевицу Хмельницкой области, где с сестрой купил родителям дом. Гроб отца стоял в светёлке. С детства я жутко боюсь мертвецов. А перед покойным татом даже тени страха не возникло. Просидел я один перед ним, наверное, не один час. Вспомнил всё, что здесь написано и ещё многое-многое другое вспомнил. Оказывается, у гроба мысли летают, как пули. Долго плакал. За пару месяцев до смерти отца я снимал его на видеокамеру: «Да, сынашу, знимай, знимай,- сказал, — бо бачымося мы з тобою в останний раз!» Что-то я заметил, приличествующее моменту, попытался как-то смикшировать возникшую неловкость, а он лишь грустно ухмыльнулся, не глядя на меня. И — умолк. Видать, чувствовал свою кончину. Перед тем, как гроб должны были опустить в могилу, я поцеловал своего тата в холодный и гладкий, лоб. И вдруг подумал: а ведь живого я его никогда, ни разу не поцеловал…