Столетие
ПОИСК НА САЙТЕ
28 марта 2024
Василий Белов, крестьянский сын

Василий Белов, крестьянский сын

Писателю В.И. Белову исполняется 80 лет
Капитолина Кокшенева
19.10.2012
Василий Белов, крестьянский сын

Василия Ивановича Белова я долго боялась. В этом невысоком, крепком человеке всегда чувствовала строгость: вот возьмет сейчас свою знаменитую палку, наставит на меня и спросит что-нибудь важное и трудное. Так оно и случилось…

В журнал «Москва» Леонид Бородин позвал меня в 1993 году. 4 октября, в дни расстрела «Белого дома» (Верховного Совета), я пришла на Арбат, где меня ждала сотрудница, вместе с которой мы немедленно отправились по домам. На Арбате стреляли.

Потом была первая в моей жизни редколлегия, на которой Леонид Бородин озвучил свои гражданские позиции (он не мог пойти под красные флаги белодомовских сидельцев, но очень жестко осудил расстрел), и предложил тем, кто с ним не согласен - подумать, стоит ли работать в журнале под его руководством. Остались все. Вскоре появились первые «срочные» публикации о событиях 1993 года, среди которых – отклик отца Александра Шаргунова, народного артиста Владимира Заманского, с которым я долгие годы приятельствовала, и небольшая статеечка нашего любимого доктора – Александра Викторовича Недоступа. А чуть позже я впервые увидела в редакции Василия Ивановича, написавшего пьесу с простым названием «Семейные праздники», в основании которой лежали уже даже не драматические, а трагические для народа коллизии эпохи перемен после 1993-го – года межевого в истории, культуре, жизни...

Это была единственная пьеса, напечатанная в нашем «толстом» литературном журнале за последние двадцать лет. Трудно было не сделать для Белова исключения. Ведь он и сам, стоявший на баррикадах и упрашивающий милицию «пропустить народ к их депутатам», переживал это время с отчаянно горестным сердцем. Везде и всюду перестали уважать государство, в котором он жил, получал образование, рос и креп как писатель. Вот в этом-то пункте – уничижения государственности как таковой – тогда многие не сходились друг с другом.

Василий Белов, крестьянский сын, видел в государстве не только советский хребет, но и большое историческое дело русского народа, способного к культуре государственного имперского строительства. Дело, укорененное в веках.

Те, кто вершил спешные перестройки всего и вся, особенно виноваты именно перед этим типом русского сознания. Теперь тип государственника востребован вновь – но за эту его актуальность мы снова заплатили непомерно большую цену. И в его сохранении как таковом Василий Иванович Белов, написавший около двухсот публицистических статей, участвовал лично.

В девяностые годы XX века, такие трудные и шоковые, тем не менее, активно росла и прибавлялась наша собственная внутренняя сила – наше знание о самих себе. Нельзя сказать, что русские писатели и мыслящие интеллигенты не воспользовались свободами. Воспользовались и сделали много именно гуманитарии – но на каких весах, и в каких цифрах можно взвесить или измерить духовный прирост в народе, способствующий его выживанию тогда, когда это было почти невозможно?! Была издана лежащая под спудом классика, стала доступна огромная библиотека воспоминаний репрессированных «царских сословий», весь корпус сочинений философов, и всего, что было накоплено в культурных сундуках русского зарубежья. Вернулись в нашу жизнь книги христианского содержания, вероучительные; стала возможна и полнота прочтения наших философов-почвенников, книги которых, как «Россия и Европа» Н.Я. Данилевского, не переиздавались более ста лет. Встречи с читателями, «круглые столы», публичные дискуссии нам заменяли отсутствие доступа в телевизионный эфир. Ну, а о качестве вот таких личных встреч с писателями и говорить не нужно. Что может быть интереснее живой беседы с Беловым или Распутиным?

Вскоре после публикации «Семейных праздников» мы проводили встречу со студентами тогда еще Историко-архивного института, позже превращенного в кузницу либеральных кадров. На этой-то встрече я, молодой критик, удостоилась чести выступать вместе с Василием Беловым, Валентином Распутиным, Леонидом Бородиным. Белов бросал в зал громы и молнии: он, как русский совестливый человек, видел, сколь стремительно шли разрушительные процессы, – не только в общественной и социальной жизни, как трагически разделяется народ и национальная интеллигенция, на глазах потерявшая доступ в СМИ, а значит и возможность обращения к своему народу. И эта ситуация до сих пор таковой остается, со временем только усугубляясь и приобретая зловещие оттенки. Он видел, какая разруха началась и в культуре, и, естественно, не мог смириться с этим; он, понимающий свою писательскую задачу как миссию, был оскорблен дикими формами свободы, обрушившимися на русский народ, и унизительными для него; он, всегда любивший Родину родственно-лично, не мог стерпеть той гнусной лжи об «империи зла», которая империю и разрушила, отколов огромные куски от нее вместе со всеми богатствами, что русским трудом и талантом были созданы, – отколов вместе с самими русскими, оставшимися без Родины. Ясно понимая огромную роль телевизионного ока в идеологической обработке народа, Василий Иванович, помню, саркастически набросился на входивший в моду «развязный и хамский» стиль поведения ведущих и участников ТВ-программ. Тогда многим казалось, что «грядущий хам» материализовался второй раз за XX век.

Но, самое главное – Белов побивал врага, ссылаясь на своего любимого философа Ивана Ильина, который был извлечен из далекого, но Русского зарубежья и срочно взят на вооружение русской мыслью.

Дело, увы, шло к тому, что за десять лет реформ число читателей у наших писателей сократилось в тысячи раз. Серьезная литература перестала иметь то «жизнеобеспечивающее значение», какое имела еще совсем недавно. Никто не пострадал больше писателей хотя бы потому, что ничто не пострадало так, как слово. Детектив и дамский роман удовлетворяли, конечно, нечто, но чтение их скорее напоминало «отвлекающий» маневр забвения – ухода от действительности, которая была так страшна, что думать о ней было опасно. Жить ведь тогда расхотелось слишком многим….

Я, конечно, в тот памятный осенний вечер тоже говорила о литературе, о слове, о том, что человек, не желающий знать своих начал, но живущий только «здесь и сейчас» – это человек глубоко несчастный и глубоко травмированный, «запертый в сегодня» человек. Потом, когда нас пригласили в кабинет выпить чаю, Василий Иванович выстрелил в меня вопросом: «И откуда ты, такая умная?». И вполне удовлетворился ответом о моем сибирском происхождении и о вологодском корне моей фамилии – от реки Кокшеньги.

«Деревенская литература», к которой так счастливо относится и творчество Василия Ивановича Белова, в отечественной культуре второй половины XX века была и остается явлением центральным, плодородным по сю пору, очень творческим и уникальным.

Это сколько же «сошлось» и «сдвинулось» исторических глубинных замыслов, чтобы вот так, враз, взросли писатели от корня народного – Абрамов и Астафьев, Белов и Распутин, Шукшин и Лихоносов, Личутин, Галкин, да еще Солоухин, Яшин и Носов!

На деревенском и «неученом» воздвигли они уникальные художественные миры, объединенные, однако, неким постоянством и устойчивостью идеалов, с, казалось бы, напрочь забитыми идейной марксовой дубинкой, старыми (вековечными) душевно-нравственными константами.

Белова любили очень лично – так любят родственников. У него искали личной поддержки, как у ведающего сердце человеческое. В его героях – Иване Африкановиче и Константине Зорине, в Олеше и Павле Рогове-Пачине, в деде Никите и в Катерине – крестьянском идеале русской женщины – чувствовали трудно передаваемую срощенность со своими собственными судьбами, с судьбами своих знакомых и родных. И можно только удивляться повторению исторического опыта: когда-то в Московский Художественный театр ехала вся провинциальная интеллигентная Россия (земские врачи и учителя), чтобы увидеть чеховские спектакли, чтобы прикоснуться к найденному театром совершенно новому приступу к эстетическому переживанию – через узнавание. Тогда, в начале XX века, зрители узнавали себя, свою жизнь и Россию, а герои сразу стали «родными», «милыми», «близкими», говоря, что «дядя Ваня» – «вылитый мой отец». А позже, после революции, в 1924 году, в булгаковском спектакле «Дни Турбиных» вновь повторится мхатовский «эффект узнавания» и повторится с невероятной силой. Часть зрительного зала настолько реально переживала крушение «важного, устойчивого, наверное, даже вечного» в русской жизни и семье Турбиных, что у театрального подъезда все время дежурила «скорая», увозившая после спектакля зрителей – из тех самых, «бывших», жизнь которых обессмыслила революция.

И вот теперь деревенская проза повторила этот очень важный в русском искусстве эффект – со-переживания, глубинного помещения себя внутрь видимого и читаемого, со-родства, которое было очищающим от многих идейных грехов, которые ведь русский человек тоже уже успел вкусить после революции 1917-го.

Конечно, был Белов и комсомольцем, и коммунистом. Как многие другие писатели, получал от советской власти награды и квартиры (да и сейчас живет в очень хорошей квартире в центре Вологды, которую ему отдал из уважения и почитания таланта Валентин Купцов, уходя на повышение из первых секретарей обкома) – но при этом пределы допущения хоть власти, хоть комсомола в душу деревенского парня существовали, видимо, всегда, почти на уровне инстинкта. Поступив в 1959 году в Литературный институт в Москве, Белов весьма зорко следит за тем, чтобы столичные искушения не завели куда-нибудь, откуда не вернешься к себе. В письме к брату Ивану он пишет: «С каким наслаждением я слушаю лекции по истории, по языкознанию, по теории литературы!». Белов в восторге от Ленинской библиотеки, от «сотни музеев», которые, как ему кажется, ждут лично его. Но, в то же время, боится «потерять самостоятельность, душевный суверенитет» (о чем тоже делится с братом в этом письме). Впрочем, однажды случилось побывать ему и в милиции. Не знал он, что по Москве почему-то нельзя ходить вечером с гармошкой и громко петь веселые деревенские частушки. А он, как в деревне, взял, да и прошелся по Бутырским улицам, где жил в общежитии! То, что в деревне считается делом нормальным и радостным, столица отбраковала как «нарушение общественного порядка». Слава Богу, что гармошку не «арестовали». Её в голодном 1943 году купила Василию мать. И он стал гармонистом на селе. И хранил ее всегда как самую дорогую вещь…

Конечно, Василий Белов был накрепко связан со своим веком, – веком, отвергающим Христа и ставящим на божницу Карла Маркса; громыхающим стройками социализма, и умывшимся кровью неслыханного братоубийства. Но и веком, каким-то чудесным и непонятным образом сохранившим под спудом, в толще народной жизни области заветные и совестливые убеждения. Русское душевное устройство запечатлела его проза сразу – с повести «Деревня Бердяйка» и с первых рассказов, опубликованных в столичном «Нашем современнике» в 1962 году. А потом стремительно и легко вдохнул он душу в героев повести «Привычное дело» (1966), нашедшей свой дом для публикации в журнале «Север».

Эх, опять милая провинция и суровый Север выручали, печатая это странное сочинение, в котором советский благонадежный писатель вдруг взял, да и поставил в центр мира тихого созерцателя, беззлобно тянущего несправедливую крестьянскую лямку жизни, и растворенного в любви к земле, жене, деревне, многочисленным детям, чудной жизни вокруг («Везде жись. И все добро, все ладно. Ладно, что и родился, что детей народил. Жись, она и есть жись».) Всё, что вывела тут рука Белова в Иване Африкановиче и его жене Катерине, тут же прилепилось не к шестидесятым оттепельным годам, а прямиком к русской классике!

И отчего-то эта «деревня», то есть Белов, как-то сильно растревожил и заставил насторожиться городскую многоумную критику. Теперь-то мы понимаем: то, что вывела рука Василия Белова в «Привычном деле», очень близко христианскому сердцу русской литературы.

А потом посыпались одно за другим произведения заметные, прорастающие сразу корнями в русскую литературу навсегда и прочно: «Плотницкие рассказы», «Бухтины вологодские завиральные» печатает законодатель литературного вкуса той поры «Новый мир»; в 1972 году жена, Ольга Сергеевна, родила дочь Аннушку, а Василий Иванович этот год запечатлел в своей жизни еще и первой публикацией романа «Кануны». Потом пойдут пьесы и киносценарии, по одному из которых будет снят прекрасный фильм «Целуются зори», прославивший не только Белова, но и вологодского прозаика Александра Грязева, который, снимаясь в фильме, в одном эпизоде сказал ровно одну фразу – междометие «Да ну!», зато «за кадром» осталось столько рассказов, что впору писать и ему свои бухтины. (Увы, пока эта статья «ждала» публикации, Александр Грязев умер. Царствие ему Небесное и вечный покой). Тут же следом появятся рассказы для детей «о всякой живности» и документальная повесть «Моя жизнь». Рассказ «Воспитание по доктору Споку» начнет антигородскую линию в творчестве писателя, которая продолжится не только рассказами, но и романом «Все впереди» (1984), утвердившим «кондовую» репутацию Белова. Но Белова голыми руками не возьмешь: пусть кричат о публицистичности романа критики. Их крики до неба не доходят.

Только ведь мы сегодня тоже отчетливо понимаем сущностную правоту писателя, уверенного, что во всеобщем деле погибели город (с его вавилонским блудом и вавилонскими амбициями) играет главную историческую и метафизическую роль.

Как, откуда высекается прометеев огонь «деревенской» прозы Василия Белова? Из сшибки буйных, часто и чрезмерных для народных сил, процессов социальных, промышленных с той «природной», естественной частью жизни, которая у крестьянина всегда была буквально под ногами – была как его земляная твердь, через труд на которой поднимаются к душе питательные соки. В этой сшибке социально- организованного и предназначено-природного (ведь землю народам дал Бог) и рождается особенный герой.

В центральной книге Василия Белова все начнется с «Канунов», продлится «Годом великого перелома» и завершится повествованием «Час шестый», давшим название всей трилогии. Название книги символически емкое и абсолютно ясное. В час шестой (в молитвословии ЧАСЫ) вспоминается шествие Христа Спасителя на казнь, распятие Его и крестные страдания (Лк. 23, 26-38). Россия крестьянская – Русь уходящая – в 30-е годы тоже шла на казнь раскрестьянивания и раскулачивания, которые, конечно, можно объяснить исторической необходимостью и даже неизбежностью (без роста городов и промышленности 30-х годов не выиграли бы главную битву с фашизмом); но, одновременно, нельзя, никогда нельзя не увидеть тут подлинной трагедии и даже христианской юродивости нашего народа, терпеливого превозмогающего свой ущерб (умаление, искажение, отбирание – все глаголы какие-то сиротские и очень тоскливые!).

«Час шестый» – это одна из тех великих и трагичных книг, где отчетливо и ясно сказано о счастливом совпадении или тяжком расхождении между способностью русского человека явить себя в ответственном труде и теми директивами, что жизнь живую вбивали в землю, требуя ненужного и расточительного расхода национальных сил. Ради «нового будущего» были за десятилетие (миг для истории!) растоптаны столетние труды крестьянства. По чудовищному, изматывающему счету платила наша крестьянская цивилизация за перековку страны в индустриальную.

Через хронику коренного крестьянства семей Роговых и Пачиных рассказал, вернее, прокричал писатель в «Часе шестом» о той социальной и человеческой драме, которую в новом веке постарались почти забыть.

Его трагическая эпопея стала памятником всем, кто любил землю и труд на ней, но кого силой и обманом, лукавыми гремучими посулами и ложными идеями с кровью выдирали из разумного, Богом данного простого и ясного хода жизни. Новые словокройщики-теоретики («картавые большевички») ни одной коровы для жизни не вырастили, ни одного гвоздочка не выковали, зато бодро руководили крестьянской жизнью, обдирая ее до голодной пустоты. И дело не только в том, что В.И. Белов написал о политическом и физическом уничтожении корневого крестьянства – почти пророчески прозвучало другое: рушилась «великая школа тысячелетнего труда», которая и была одновременно школой нравственности. Та школа, в которой поколение за поколением учились прясть и косить, землю пахать и скот растить. Та школа, в которой, трудясь и отдыхая, приобретали огромные знания о мире всю жизнь: от колыбели до гробовой доски. Белов заставил оценить нас «великое просветительское значение черного ручного труда», в котором человек взаимодействовал с живой и неживой материей, проходил естественный курс природоведения. Труд на земле просвещал, был постоянной «гимнастикой для ума», сама земля была нравственным спутником человека, а крестьянская трудовая культура искала своего воплощения в слове. И находила его, переливаясь в песню и частушку, в бухтину и сказку, в духовный стих и обрядовые игры.

Самая изукрашенная и праздничная книга Василия Белова – это «Лад», книга эстетики народного быта. Книга идеальная, в которой собрано все лучшее в крестьянской обрядово-бытовой культуре жизни.

Эту беловскую книгу я всегда прошу прочитать своих студентов, не видевших русской печки и не представляющих, как целесообразно- красиво жили русские крестьяне. Они, естественно, сначала удивлены, как те самые дикари, которые за цветную мишуру колонизаторов отдавали природой сотворенное, естественно ценное. Сначала удивлены – потом благодарны… Белов рассказывает о том, как дом построить и как лён трепать, как баньку поставить и как вязать рыболовные сети, чем белить печь и чем – холсты, расскажет и о природных приметах, что нужны для всякой трудовой стадии жизни. Жизни, что чередой шла вслед за круговоротом земли вокруг солнца и упиралась крепко в землю. Жизни, что мерялась мерой церковных праздников, смысл которых поднимал душу вверх – к Богу-Христу.

«Лад» – сильная книга. А поскольку этот деревянный уклад (беловский и крестьянский) мы с мужем отчасти воплотили в построенной собственной избе, то мы точно знаем, что опыт этот может ожить, и в любой момент из книжного стать реальной силой жизни.

«В языке народа записана его духовная биография», – говорит богослов Е.А. Авдеенко. Свою лепту в эту духовную биографию народа внес и Василий Белов. Внес сердечное и вековое как хорды нашей русской жизни. Он показал (и тем укрепил нас), что душевное богатство русского человека, его сердечная теплота, искренность и отзывчивость, нравственная стойкость и добротолюбие, терпеливость и стыдливость, христолюбие и генетическое чувствование правды никуда не исчезают, но из любого истонченного состояния могут вновь возродиться и разжиться.

Мы, рабы цивилизации, живущие в мире пластика и генетически модифицированных организмов, получили от нашей деревенской литературы незаметную, но и незаменимую милостыню – она связала нас с нашей землей, восстановила в правах чувствование Родины во всей ее тайной и тихой красоте, во всей ее исторической протяженности и земляной углубленности. И ценность ее будет только возрастать, как растет ценность деревянных строений, потому что они – натуральный, соразмерный человеку, удел.

И еще… еще деревенщики научили нас преодолевать дух Каина жалостью и пониманием.

Я была на родине Василия Ивановича Белова – в вологодской Тимонихе, известной всему читающему миру как толстовская Ясная Поляна, как тургеневское Спасское-Лутовиново… В его деревенском доме хранится тот самый лад, который ждет прикосновения рук человеческих, чтобы замесить тут снова жизнь. Стоит целехонька русская печь, строгий и печальный Бог смотрит из красного угла, а лавки, столы, горшки и кринки помнят еще материнские руки…

Ушел большой крестьянский мир в прошлое, но печаль моя светла. Василий Белов успел перенести этот мир в книги.

А еще мне кажется, что побегут горожане обратно на землю, исцеляясь и спасаясь от мук цивилизации.

Добра и здоровья Вам, дорогой Василий Иванович!

Специально для Столетия


Эксклюзив
28.03.2024
Владимир Малышев
Книга митрополита Тихона (Шевкунова) о российской катастрофе февраля 1917 года
Фоторепортаж
26.03.2024
Подготовила Мария Максимова
В Доме Российского исторического общества проходит выставка, посвященная истории ордена Святого Георгия


* Экстремистские и террористические организации, запрещенные в Российской Федерации: американская компания Meta и принадлежащие ей соцсети Instagram и Facebook, «Правый сектор», «Украинская повстанческая армия» (УПА), «Исламское государство» (ИГ, ИГИЛ), «Джабхат Фатх аш-Шам» (бывшая «Джабхат ан-Нусра», «Джебхат ан-Нусра»), Национал-Большевистская партия (НБП), «Аль-Каида», «УНА-УНСО», «ОУН», С14 (Сич, укр. Січ), «Талибан», «Меджлис крымско-татарского народа», «Свидетели Иеговы», «Мизантропик Дивижн», «Братство» Корчинского, «Артподготовка», «Тризуб им. Степана Бандеры», нацбатальон «Азов», «НСО», «Славянский союз», «Формат-18», «Хизб ут-Тахрир», «Фонд борьбы с коррупцией» (ФБК) – организация-иноагент, признанная экстремистской, запрещена в РФ и ликвидирована по решению суда; её основатель Алексей Навальный включён в перечень террористов и экстремистов и др..

*Организации и граждане, признанные Минюстом РФ иноагентами: Международное историко-просветительское, благотворительное и правозащитное общество «Мемориал», Аналитический центр Юрия Левады, фонд «В защиту прав заключённых», «Институт глобализации и социальных движений», «Благотворительный фонд охраны здоровья и защиты прав граждан», «Центр независимых социологических исследований», Голос Америки, Радио Свободная Европа/Радио Свобода, телеканал «Настоящее время», Кавказ.Реалии, Крым.Реалии, Сибирь.Реалии, правозащитник Лев Пономарёв, журналисты Людмила Савицкая и Сергей Маркелов, главред газеты «Псковская губерния» Денис Камалягин, художница-акционистка и фемактивистка Дарья Апахончич и др..