«Россия – это морок, морось, мга, мошка, морошка, маковка, морока...»

Владимир Алексеевич Тепляков родился в 1952 году в городе Каунасе (Литва) в семье военного врача. Школьные годы провёл на Ставрополье (родина отца), а студенческие – в Риге (Латвия). Окончил Рижский политехнический институт, Высшие литературные курсы при Литературном институте имени А.М. Горького. Стихи публиковались в различных периодических изданиях, автор четырёх поэтических сборников. Член Союза писателей России. Живёт в Москве.       

Россия

Дорожных песен больше, чем дорог.
Но нет родней, ровней родимых вмятин!
Не только дом – добыча нежных строк,
родимый дым – «нам сладок и приятен».

Родным по духу кровно дорога:
кровей не счесть, где чтут Илью-пророка.
Россия – это морок, морось, мга,
мошка, морошка, маковка, морока.

Любить её – страданию сродни.
Дай пострадать! – поля потом засею...
Когда ж нагрянут сумрачные дни –
дай постоять за матушку Расею!

Ей всё к лицу: румяных скул игра
и строгий вид, с которым шаг чеканит
несущий Знамя... И звучит «Ура!».

И, видит Бог, – звучать не перестанет.

Подарок

Красавец-день: необычайно ярок –
подарок снисходительных небес.
И ода дню творится без помарок,
и облака не набирают вес.

Де-юре – осень, а де-факто – лето.
Траве приятно штатно зеленеть.
Не знать бы вовсе, чем живёт планета,
о чём молчит процеженная сеть…

Душе, однако, погрустить угодно:
число растёт лишённых тишины;
всё громче злим, которых ежегодно,
ежепогодно злить обречены…

Подарок-день – он тем ещё прекрасен,
что можно просто радоваться дню…
Какой-то взгляд для сердца не напрасен,
и памятник встречаешь, как родню.

И этот парк, и белки в нём, и лица,
и лица птиц, и листья надо мной –
всё, без купюр, мне как-нибудь приснится,
когда сгустится тьма над головой.

Дальний свет 

Кто когда-то любил, 
тот когда-нибудь будет любим. 
Кто жалел, а не жалил –
молитвою будет храним. 
Не судья, а сосед 
для живущих со мной по соседству, 
от печалей мудрёных 
к речам пробиваюсь прямым, 
как спрямляют дорогу 
долги, возвращённые детству. 

Пусть неладное снится, 
и время подходит к концу; 
пусть судьба притворится, 
что светлое ей не к лицу, 
или осень напомнит, 
как зябко живётся на свете, –
всё когда-то случится, 
что мнилось уму-храбрецу, 
но предмету мечты 
не сравниться с мечтой о предмете.    

Долгий мир воцарится,
иль новой дождёмся чумы –
будем с бедностью биться;
бороться с наследием тьмы;
Под знамёна вставать
реформаторов или смутьянов…
Но во все времена
даже горькие наши дымы
отдают ароматом
всё тех же духов и туманов.
Даже в скверике слышен
пекущийся где-то пирог…
Стерегущие внуков
тепла набираются впрок
и клянут вперебой
власть имущих железную хватку.
И футбольный фанат,
весь в тату, как любимый игрок,
недержанием чувств
разомлевшую тешит фанатку.

После дождя

Небо меняется ежеминутно.
В нём оставляющий след – серебрист.
Близость грозы понимается смутно…
После дождя взгляд, как дерево, чист.

Видно становится всё, до мельчайших, –
всё, что и так понималось не раз:
и подоплёка сочувственной фальши,
и поволока доверчивых глаз.

Правды – в иных доверительных всхлипах,
как в грозовых небесах – бирюзы…
Лишь на заплаканных клёнах и липах
нет ни единой фальшивой слезы.

Второе дыхание

Перед тем, как стать травой
или глазками Анюты,
на разгадку «свой – чужой»
будешь тратить жизнь свою ты.

Воду правильную лить.
Обходиться без закуски.
В чем-то узком приходить
на какой-то ужин узкий.

Вслед метелям – соловьи
вновь зажгут в пернатом гаме.
Вновь – чужие и свои
поменяются местами.

Станет дерево большим.
Подрастут глаза у страха…
В прах вернёшься чуть иным,
взятый некогда из праха.

Мрамора добавит миф,
что в извечных контрах с глиной…
И судьба уйдёт в отрыв –
вознесётся над судьбиной.

                   ***

Всё более значительную тень
отбрасывает тело. На плетень
тень наводить – забросил песню эту…
Дожди мешают радоваться лету.
Всё меньше греет то, что пригублю.
И лишь тебя по-прежнему люблю, –
хотя гляжу не прежними глазами
на то, что не закроешь облаками.
Мгновенье кликнешь, а всплывает всё…
И впору процитировать Басё.

Читая Адамовича

(«Одиночество и свобода») 

Хорошо бы и нам удержаться в седле, 
хорошо бы 
не пенять на судьбу, 
на излишне воинственный век, 
не лелеять свою 
и чужой не донашивать злобы, 
чтобы, если когда-то 
раскидистым станет побег, – 

кто б ни рылся в былом, 
чья бы воля чего ни искала б, 
в сочинениях наших 
найти не пришлось никому 
«ни притворства, ни позы, 
ни лжи, ни кокетства, ни жалоб», – 
как писалось о Блоке, 
в Париже, 
полвека тому.