Столетие
ПОИСК НА САЙТЕ
29 марта 2024

«Храни вас Бог!»

Рассказы
Фаина Зименкова
19.04.2022
«Храни вас Бог!»

Фаина Николаевна Зименкова - педагог и журналист, профессор, член-корреспондент Академии педагогических и социальных наук. Преподает в Московском педагогическом университете (МПГУ), зам. декана. Автор монографий, научных статей, учебных и методических пособий.


           Божий одуванчик


Она была маленькая, щупленькая, и, несмотря на свой преклонный возраст, очень подвижная, я бы даже сказала – шустрая. Односельчане за глаза называли её «Божьим одуванчиком». Она знала про это и не обижалась. «Ну, одуванчик, так одуванчик» – с доброй улыбкой говорила она. – «Но ведь – Божий. Все мы Божьи создания».

Она знала толк в травах и бескорыстно лечила всех от разных хворей, и всегда откликалась по первому зову. Эти знания достались ей по наследству от матери-травницы. Та тоже в своё время лечила всё село.

Денег за лечение Марфа никогда не брала, ну разве что, кто-то угостит куском сала кабанчика, кто-то ведром картошки со своего огорода, а то и свежей рыбкой побалуют, когда бывает удачный улов у соседа. Так и жила она, делая добро людям, и радуясь тому, что её помощь нужна им.

Односельчане любили Марфу, хотя по-доброму посмеивались над её чудачествами, коих у неё было достаточно. Например, летом, когда стояли тёплые погожие дни, она вдруг, надевала душегрейку и так ходила по селу. И, наоборот, зимой часто одевалась совсем уж по-летнему, и ей было совсем не холодно, на удивление всем. Или, например, за травами в лес она ходила всегда очень ранним утром, и всегда только одна, никого не брала с собой. Словно у неё был заключён с лесом тайный сговор и лес делился только с Марфой своими секретами.

В небольшом саду перед домом Марфы росло несколько сливовых деревьев, которые у неё всегда хорошо плодоносили. Сливы у неё были на редкость крупные, сочные и сладкие, которыми она постоянно угощала всех.

«Куда мне одной столько, а ты сваришь на зиму варенье детишкам, иль так пусть поедят, свежими» – говорила она, отдавая очередной соседке пакет с фруктами.

Она жила одна и только серый пушистый кот, которого ласково называла Тёмкой, разделял её одиночество. Она рано потеряла мужа, который погиб, спасая колхозное добро при наводнении. Это было жуткое лето. Даже убеленные сединами старики не помнят такого страшного наводнения за всю свою долгую жизнь в селе. Словно какой дьявол, сорвавшийся с цепи, с бешеной скоростью мчал эту безумную лавину с гор с неукротимыми потоками воды, которые всё сметали на своем пути. Были затоплены дома, птицеферма, коровник со скотиной, вся сельхозтехника... А лавина с сумасшедшей скоростью продолжала стремительно катиться с гор, и, казалось, ей не будет конца.

Односельчане, не щадя своих сил и здоровья, сутками без сна, питья и еды боролись за спасение оставшегося колхозного и своего добра. Не каждый выдержал тогда в этой схватке со стихией. Не обошлось без жертв. Беда не миновала и семью Марфы. Матвей погиб, совершая очередной рейс по перевозке сельскохозяйственной техники в соседнее село, когда его машина попала в самый водоворот, и закрутила его, что называется, вихрем, унося на самое дно бушующей реки вместе с машиной. Никто тогда не смог помочь ему. Люди беспомощно следили за тем, как машина медленно погружалась в воду. Сумасшедший поток не щадил никого, верная смерть ожидала того, кто вступил бы в такой ситуации в схватку с ней. И эта беспомощность была невыносимой…

С тех пор она живёт одна, храня верную память о любимом муже, её единственном Матвее. Своих родителей она тоже не помнила, да и не могла помнить. Отец погиб в самом начале войны, а мать, в это время носившая под сердцем ребёнка, после получения похоронки на мужа слегла и больше уже не поднялась, успев всё же родить дочь.

…Заколотив досками опустевший дом, девочку определили в детский приют для сирот. Так Марфа оказалась в детском доме-интернате, где и прожила семнадцать лет. Когда она выросла, вернулась в родное село, в свой отчий дом, и стала там жить. Тут-то и приглянулась она молодому сельскому красавцу Матвею, который работал на селе шофёром, и хорошо играл на гармошке. Он был полной противоположностью Марфе: огромный, сильный, с добрым взглядом бездонных синих глаз, которые сводили с ума чуть ли не всех местных девчат, готовых хоть завтра идти с ним под венец. Но он видел перед собой только её – маленькую, хрупкую, может быть и не очень красивую, но казавшуюся ему милее всех красавиц. Уж больно она запала ему чем-то в душу.

Под её окошком долгими вечерами стала звучать гармошка Матвея, в нехитрые звуки которой он вкладывал всю свою израненную любовью душу… Но Марфа не спешила с ответом, то ли боясь поверить в нежданное счастье, то ли не сразу разглядела в Матвее свою судьбу. Однако настойчивость и терпение влюблённого парня, и ежевечерние «серенады» под окном сделали своё дело. Она, наконец, сдалась.

Они сыграли скромную свадьбу и зажили счастливо. Все удивлялись, что он нашёл в этой пигалице? Это оставалось для всех загадкой. Обманутые в своих ожиданиях девки завидовали ей чёрной завистью: «Как он мог позариться на такой божий одуванчик, ни кожи, ни рожи, где его глаза?» – злобно шипели они им вслед. Но они с мужем не обращали на них внимания и радовались своему тихому счастью, готовясь вскоре стать родителями. Это были самые счастливые дни в их совместной жизни… Муж был трогательно заботлив. Приходя с работы, он старался все домашние хлопоты брать на себя, оберегая жену от трудностей. Вечерами, переделав домашние дела, молодые садились, обнявшись, на диван и мечтали о будущем ребёнке. Придумывали ему имя, представляли, каким будет их дочь или сын… Но нелепая смерть Матвея оборвала их безмятежное счастье. Не успела Марфа похоронить мужа, как от преждевременных родов потеряла и ребёнка. Теперь на неё было страшно смотреть: она почернела от горя, как-то вся скукожилась, и, казалось, стала ещё меньше ростом.

…Но прошли годы. Жизнь постепенно брала своё. Марфа по-прежнему помогала людям, лечила их разными травами, давала женщинам советы в решении их житейских и женских проблем. Женщины с ней вновь сблизились – теперь завидовать было нечему. Замуж она больше так и не вышла, коротая свою вдовью судьбу. Ей было уже под восемьдесят, а она ещё была подвижная, лёгкая на подъём, сама справлялась дома по хозяйству. По-прежнему ходила одна в лес, собирала травы, сушила их, готовила целебные снадобья и продолжала лечить односельчан.

Всё шло своим чередом, пока ни случилось непоправимое, о чём до сих пор с ужасом вспоминают на селе. Ранним утром, собравшись было пойти в лес, Марфа, вдруг, увидела в соседнем доме огромные языки пламени – пожар. И первая мысль: дети! В это время в доме были только двое малышей – сёстры-двойняшки шести лет. Она знала, что соседка Нинка с рассветом уходила на ферму подоить коров, а муж отправлялся в поле на тракторе.

Пламя разгоралось всё больше и больше, и уже охватило крышу дома, которая вот-вот грозила обвалиться. Недолго думая, Марфа кинулась к дому соседки. Услышав истошные крики мечущихся по дому детей, она рванула что есть мочи тяжёлую заклинившую дверь, которая едва поддалась...

Что было потом, уже никто не сможет рассказать в подробностях, разве только сбивчивые обрывки насмерть испуганных детей немного восстановили ход дальнейших событий… Они лихорадочно повторяли одну и ту же фразу бабушки Марфы: «Быстро убегайте подальше от дома, от огня, бегите к соседям, детки!» Дверь сильно заклинило, и тогда она, кое-как из последних сил одну за другой, подняв девочек на подоконник и, уже чувствуя смертельный жар за спиной, вытолкнула их из окошка, выкрикнув им вслед эти напутственные слова, которые они навсегда запомнили. На себя уже сил, по-видимому, не оставалось… Совсем обессилев, теряя сознание от дыма, она беззвучно прошептала на прощанье: «Храни вас Бог!»

Подоспевшие пожарники, увидели маленький обгоревший труп пожилой женщины, лежавший на полу у окна. Видимо, охваченная пламенем, обессилевшая, она задохнулась от угарного дыма.

… Хоронили её всем селом. Ни один человек не остался дома, каждый считал своим долгом проводить Марфу в последний путь, чтобы отдать дань этой хрупкой и в тоже время сильной и мужественной женщине, пожертвовавшей своей жизнью ради жизни других. К похоронам подоспела заслуженная награда – медаль «За отвагу на пожаре», которой она была посмертно удостоена. Медаль повесили на могилке под крестом около её фотографии и обернули от дождя и ветра целлофановой плёнкой.

С тех пор прошло уже несколько лет, но могилка Марфы – Божьего одуванчика – всегда ухожена, рядом сколочена скамеечка, куда можно прийти и поговорить с Марфой, как с живой, посоветоваться, пожаловаться на своё здоровье. И людям кажется, что, побеседовав с ней, им становится легче на душе, и боль постепенно отпускает. Так Марфа продолжает лечить односельчан своей верой.

Её могилка никогда не пустеет: зимой на ней лежат веточки зелёной хвои, а летом обязательно, – полевые цветы. И каждой весной вокруг могилки расцветают яркие, жёлтые одуванчики, напоминающие о замечательной и мужественной женщине, отдавшей свою жизнь ради других. И добрая память о ней продолжает жить в сердцах её благодарных односельчан…


                                                                       Цвет незрелой пшеницы


В тот день шумела зеленью весна. И луч солнца ровно и ласково падал на песчаную дорогу, которая устало, петляла за поселок, уводила к тому памятному и страшному месту, куда Федьке даже днём было как-то боязно приходить одному.

– Мама, мамочка! Ну почему тебя нет со мной? – Федька не заметил, как произнёс вслух эти слова и невольно оглянулся вокруг: не хотелось, чтобы кто-нибудь, вдруг, услышал их, чего доброго посчитают за маленького! Ведь сегодня ему двенадцать стукнуло. Федьке нестерпимо, до боли в груди захотелось, чтобы его мама была в этот день рядом с ним. Прижаться бы сейчас к её тёплой, мягкой щеке и молча посидеть рядом – никакого подарка на свете Федьке не надо было бы.

Многое хотелось бы знать сегодня Федьке. Вопросы так и встают частоколом, как тот штакетник забора, которым обнесено кладбище. Вот уж семь лет лежит здесь его мама. И никак не мог Федька понять, почему так случается, что именно в день своего рожденья он, вдруг, особенно сильно начинает тосковать по матери. До горячих слёз в глазах встает снова день её похорон, и, что отчётливо почему-то запомнилось ему, навсегда запало в душу – это две маленькие, едва приметные морщинки на её спокойном лбу. Нет, Федька так и не знает ещё главной тайны, неведомо ему, отчего так внезапно умерла мама, оставила его в то время, когда он был совсем ещё маленьким. И почему так бывает на свете? И зачем умирают люди? Рождаются, а потом умирают? Зачем?

Он с грустью окинул взглядом огороженные оградами холмики могил и тяжело вздохнул. Затем взгляд его перекинулся за овраг, где до самого горизонта разбежалось молодое пшеничное поле. Оно было удивительно зелёным, словно его только что густо покрасили краской. Но мелькнуло мгновенье – налетел сухокрылый, солнечный ветер – поле чутко отозвалось, всколыхнулось, и цвет его тут же, на глазах, изменился, стал блекло-зелёным, как переспелые огурцы на огороде. Чудно-то как получается! Интересно всё это было наблюдать Федьке, так бы и стоял он у поля незрелой пшеницы. Однако, пора. Ребята, наверное, уже ждут его, договорились в футбол поиграть.

…Прямо посреди улицы ребята уже гоняли большой футбольный мяч. Толик Быстров, одноклассник Федьки, стоял на воротах, отмеченных двумя кирпичными обломками.

– Федька, давай скорей к нам! – махнул он рукой, увидев, издали Фёдора. Первый гол забил Сашка Синьков, давний противник Толика и Федьки. Толик, пропустив мяч в ворота, досадно плюнул себе под ноги. Но Федька не расстраивался. Наоборот, он, вдруг, неожиданно почувствовал какую-то уверенность в себе и быстро подключился к игре. Ведь сегодня его день. Он должен выиграть, он выиграет. Он обязательно забьёт гол, а может и не один.

Игра становилась всё азартнее. И в тот момент, когда Федька уже повёл мяч к воротам противника, он внезапно услышал до боли в сердце знакомый, хрипловатый голос своего деда. И сразу показалось, что с ног до головы Федьку окатили ледяной водой.

– Бедна сакля твоя-я-я – на всю улицу хрипел пьяный голос. Потом в воротах двора появился сам дед. Он шёл, петляя по улице, натыкаясь на заборы и стены домов. Борода его была всклокочена, шапка съехала набекрень, вся одежда его была помята, в грязных пятнах.

    Ребята притихли, сразу как-то забыв об игре.

– Дедуля твой, – хмыкнул Сашка Синьков – опять наклюкался, про саклю свою поёт. Федьке было стыдно и горько за деда, за его неприглядный вид и одновременно, к самому горлу подкатила, глубоко сидевшая в душе, жалость к нему, перемешанная с проснувшейся неприязнью к Сашке. Он неожиданно для себя огрызнулся.

– А тебе-то что! Чего зубы скалишь! – двинулся на него.

Сашка, опешив, отшатнулся от Федьки и замолчал. Федька подошел к деду:

– Пойдем домой, дед.

– Залато-о-о-ю казн-ой-й-й, я осыплю те-бя-я, – дед тянул свою любимую песню, не замечая внука.

– Дедушка, не надо так, тише. Пойдём домой, – ему не терпелось, как можно скорей укрыть деда от посторонних любопытных глаз. Дед на минуту остановился, посмотрел на внука туманным, невидящим взглядом, словно силился вспомнить что-то очень важное, да так и не вспомнив, отрешённо махнул рукой:

– Никак, эт-ты, пострел?

– Я, дедушка, я. Пойдём скорей домой – усиленно тащил его за рукав Федька. Он чувствовал, как нестерпимо начинают гореть подошвы его ног, будто шёл он по раскалённым углям, и какие-то двадцать метров до дома показались ему вечностью.

В дверях выросла бабка. Федька только теперь почему-то заметил, какая же она стала маленькая, какое у неё усталое лицо, в густых сетках глубоких морщин.

– Ах ты, старый чёрт, опять надрался? Сколько же ты меня мучить будешь, изверг ты проклятый! – запричитала она, увидев деда.

– Уйди, мать, не шуми. Уйди с порога, – дед слегка подтолкнул бабку и вошёл в комнату.

Но бабка не успокаивалась:

– Совсем совесть потерял, старый дурень, ведь уж море ты этой зелени выпил! Когда ж ты насытишься, когда уймёшься? Сегодня-то уж мог бы поговеть, проклятый! Забыл, какой нынче день-то?!

– Отстань, старая! Надо мне было сегодня выпить, поняла! Мишку сегодня встретил, дружка моего Андрюхи. Посидели с ним, Андрюху вспоминали. Помнит его, сукин сын. А как же ему не помнить, ведь кабы тогда не Андрюха, лежать бы не ему, а Мишке в сырой земле. А ведь вон, как всё обернулось. Видно судьба такая – дед вытер кулаком навернувшиеся слёзы.

– Ну, полно, полно, старый. Сколько ж можно душу травить! Зельем-то горю не поможешь. Сын-то наш героем погиб, товарища спас, ты гордиться им должен, а не зелье пить.

– А что мне герой! Мне живой сын нужен, а не мёртвый герой. А Марию мою за что, сердечную, так рано бог забрал? За что, скажи, мать? Прожила короткий век с этим поганцем, только маялась. Ведь так истаяла как свечка из-за него, из-за этого нечестивого паршивца. А ты, старая, все блинами да оладьями его подкармливала, сукина сына. А ему, если хошь знать, жареные гвозди жрать надо было, а не блины. Летун он, и есть летун. От родного дитя уехал. Разве ж это человек? И зачем бог таким жизнь дает! – дед положил на стол свои большие, ещё не совсем потерявшие силу кулаки, и опустил на них голову.

– Пойди, дед, приляг – она знала, что сейчас лучше не перечить ему ни в чём, не трогать его. Напившись, он становился буйным, и унять его было нелегко.

– Нет, ты скажи мне, старая! – вдруг с силой стукнув по столу кулаком, закричал дед, – Почему на одних всё горе валится, а другие живут себе припеваючи всю жизнь? Скажи! Молчишь?! Нечего сказать?!

– Да уймись ты!

– Нет, я тебя спрашиваю, или нет? – всё больше распалялся дед.

– Отвяжись, старый черт! Напился, так спать бы лёг, нет же, орёт тут!

Но, не успев договорить, увидела, как дед, сжав кулаки, по-медвежьи качнувшись, шагнул к ней.

– Кара-у-у-л! Люди добрые! – заголосила бабка через распахнутую настежь дверь.

Федька знал: это было началом очередного скандала, и, если дед сейчас не уснёт, то начнёт бить посуду, будет буянить до тех пор, пока не придут соседи и не урезонят его. В такие минуты Федьке становилось страшно, и он боялся деда. Он надолго уходил из дому, одиноко бродил за околицей дотемна. А если такое случалось ночью, то ночевал у кого-нибудь из соседей. В такие грустные минуты и поселилась в его душе мечта – выучиться на врача.

– Скорей бы вырасти, – с отчаянием думал Федька, тогда я обязательно что-то придумаю, чтобы никто не хотел пить водку. И, перво-наперво, вылечу своего деда. Ведь он такой добрый, хороший, когда бывает трезвым.

Дед знает о его, Федькиной мечте, и часто, по-доброму, посмеивается над ним:

– Ну, как, доктор, не придумал ещё пилюли-то? Эх, ты! – Потом, вдруг, умолкнет, задумчиво вздохнет, махнув рукой, и тихо, словно для себя, скажет:

– Ты придумай лекарство от горя людского, доктор, тогда и зелье это проклятое пить никто не будет, – и погладит потихоньку по ершистой Федькиной голове.

...Дед давно вышел на пенсию, но сидеть дома без дела не хотел: вечерами работал сторожем поселкового магазина, днём, когда бывал трезвым, по-прежнему столярничал. В посёлке все знали: золотые руки у Федькиного деда, если б не водка. Федька гордился умелыми руками деда и часто, с удовольствием помогал ему в работе. На всю жизнь, наверное, запомнятся Федьке те счастливые минуты, когда в выходные дни случалось ему постолярничать вместе с дедом. Нравилось Федьке работать рубанком, видеть, как во все стороны взлетают маленькими, пушистыми птенцами пахучие и кудрявые стружки, а под острым и послушным рубанком древесина делается гладкой, блестящей и теплой, словно на летнем солнце нагрелась. И дед весело покашливает рядом, довольно улыбается в бороду: смена растёт, хваткие, умелые руки у Федьки. Нет, не пропадёт Федька в жизни, в деда пошёл, работящий. И Федьке радостно рядом с таким дедом-умельцем.

Но, проходило время, и Федькину жизнь горько отравляли дни, когда дед приходил домой пьяным. Вот и сегодня... А ведь у Федьки сегодня день рождения. И так хорошо всё складывалось сначала: в школе две пятерки получил, с ребятами ни разу не поссорился, гол чуть было не забил в соседние ворота...

Так, со своими светлыми и грустными мыслями Федька не заметил, как снова подошёл к знакомому пшеничному полю. Уже близился вечер. Ветра не было, и заходившее солнце огромным веером алых лучей распахнулось в полнеба. И Федьке вдруг почудилось, что этот цветастый закат солнечно пахнет парным молоком и свежеиспечённым пшеничным хлебом.

И подумалось Федьке: какая же неведомая сила таится в хлебе, который каждый человек на земле берёт ежедневно со стола? Дед ведь недаром каждый раз говорил Федьке о том, что великий грех играть хлебом, бросать его везде, что человек, не научившийся с детства ценить и уважать хлеб, сам не достоин уважения. Федькин дед никогда не проходил мимо, если валялся на земле кусочек хлеба. Поднимал его и клал на забор, скамеечку, если была рядом или крошил птичкам.

...Из-за оврага серой волчьей стаей крался туман, а вдали за поселком, в последних вечерних лучах брела к речному разливу напиться отара овец. Федька шагнул с дорожки, но, тут же, одёрнул ногу: в пятку впилась сухая колючка. Прихрамывая, он присел на бугорок и, заложив ногу на ногу, вытащил колючку. Потом послюнявил средний палец и потёр им по ранке. И снова он подумал о матери, о себе, о своих друзьях.

– Если б ты была со мной, мама, – тяжело вздохнул Федька, – разве бы я пришел сюда к этому полю незрелой пшеницы?

Никто бы на свете не любил так Федьку, как родная мама. Никто бы не смог так понять его. Федька смутно чувствовал, что, быть может, самое главное в жизни, – человеку надо, чтобы его кто-то любил, заботился о нём, прощал его шалости. Тогда и жизнь была бы у каждого человека светло-зелёной или голубой, как первая мечта на ранней утренней заре, как это родное пшеничное поле. И Федьке вдруг на миг показалось, что из вечернего поля незрелой пшеницы смотрят на него добрые и грустные материнские глаза. Дед не раз говорил Федьке, что у его мамы были очень красивые, как и у Федьки, глаза, в них плескался золотисто-зелёный свет. Может именно поэтому каждый раз тянет Федьку сюда, к кромке зелёного поля за околицей?

Федьке стало тоскливо и жалко себя, с глаз его тепло и непрошено брызнули слёзы.

– Мама, ну откликнись же!

Но нет ответа неспокойным Федькиным мыслям. И только стынет вечерняя тишина над полем, да в стремительных виражах резвятся в закатном свете тревожные ласточки – вестницы летней жары.

… Была уже ночь, а Федька всё ещё ходил одиноко по опустевшим поселковым улицам, перебирая в памяти всю свою короткую жизнь, ища ответы на свои сложные, неразрешимые вопросы. Ему не хотелось идти домой, но было уже поздно.

– Дед, наверное, уж набуянился и спит давно, а может, уж и выспался, – подумал Федька, поворачивая к дому.

Дверь на крыльцо оказалась чуть приоткрытой, и Федька с удивлением увидел деда, мирно сидящего за чашкой чая.

– В такой-то день напился, совести у тебя нет, – сокрушалась бабка, – И где он, сердешный, мается из-за тебя, ирод!

– Да чего уж там, бывает – виновато и трезво оправдывался дед.

– Бывает, бывает! – передразнила его бабка – Внуку весь праздник испортил! Не простит тебе этого Мария, царство ей небесное.

– Ну, сказал тебе, мать, не буду больше.

– Слышали твоё «не буду», не впервой.

Федька несмело вошел в дом и удивился, увидев деда с бабкой в праздничной одежде. Дед был в своём, видавшем виды, пиджаке с боевыми медалями на груди, бабка – в синем шёлковом платье, которое у неё сохранилось, бог знает с каких времён. Что это?

– А-а-а, вот и Феденька наш пришёл, а мы тебя дожидаемся, сердешный, – обрадовалась, увидев его, бабка.

– Внук, – начал дед торжественно, но, смутившись, сразу осёкся, – ты, это, Федька, прости меня, дурака старого, прости, если можешь. Больше, слышь, никогда не буду пить. И пилюль мне твоих не надо, сам брошу. Жить-то мне не дюже долго осталось – дед пригнул голову, и Федьке показалось, что он плачет.

Горячая волна нежности захлестнула Федьку, и   он   бросился к нему, обнимая его.

– Ну, чего ты, дед, не надо! Я верю тебе. Я с тобой, я всегда с тобой, слышишь, дед!

Бабка метнулась накрывать на стол, где аппетитной румяной корочкой блестел совсем ещё тёплый именинный пирог, а Федька так и стоял посреди комнаты, крепко обнявшись с дедом, и никого на свете не было ближе их в эту тихую и дорогую минуту.

…Проникновенно, до глубины души верил Федька: отныне в его жизни будет бесконечно много радостных и светлых дней, как бывают они мирными и солнечными на волнистом от вешнего ветра пшеничном поле.    




Эксклюзив
28.03.2024
Владимир Малышев
Книга митрополита Тихона (Шевкунова) о российской катастрофе февраля 1917 года
Фоторепортаж
26.03.2024
Подготовила Мария Максимова
В Доме Российского исторического общества проходит выставка, посвященная истории ордена Святого Георгия


* Экстремистские и террористические организации, запрещенные в Российской Федерации: американская компания Meta и принадлежащие ей соцсети Instagram и Facebook, «Правый сектор», «Украинская повстанческая армия» (УПА), «Исламское государство» (ИГ, ИГИЛ), «Джабхат Фатх аш-Шам» (бывшая «Джабхат ан-Нусра», «Джебхат ан-Нусра»), Национал-Большевистская партия (НБП), «Аль-Каида», «УНА-УНСО», «ОУН», С14 (Сич, укр. Січ), «Талибан», «Меджлис крымско-татарского народа», «Свидетели Иеговы», «Мизантропик Дивижн», «Братство» Корчинского, «Артподготовка», «Тризуб им. Степана Бандеры», нацбатальон «Азов», «НСО», «Славянский союз», «Формат-18», «Хизб ут-Тахрир», «Фонд борьбы с коррупцией» (ФБК) – организация-иноагент, признанная экстремистской, запрещена в РФ и ликвидирована по решению суда; её основатель Алексей Навальный включён в перечень террористов и экстремистов и др..

*Организации и граждане, признанные Минюстом РФ иноагентами: Международное историко-просветительское, благотворительное и правозащитное общество «Мемориал», Аналитический центр Юрия Левады, фонд «В защиту прав заключённых», «Институт глобализации и социальных движений», «Благотворительный фонд охраны здоровья и защиты прав граждан», «Центр независимых социологических исследований», Голос Америки, Радио Свободная Европа/Радио Свобода, телеканал «Настоящее время», Кавказ.Реалии, Крым.Реалии, Сибирь.Реалии, правозащитник Лев Пономарёв, журналисты Людмила Савицкая и Сергей Маркелов, главред газеты «Псковская губерния» Денис Камалягин, художница-акционистка и фемактивистка Дарья Апахончич и др..