Я здесь

Елена Пустовойтова – член Союза писателей России, лауреат премии Имперская Культура имени Эдуарда Володина.

***

Банька была маленькая, тесненькая, два человека если – то впритык. Но какой в ней жар был! Легкий, даже какой-то звонкий, и от удовольствия его поглубже вдохнуть Настя тихонько хохотнула. Даже что-то вслух лепетала, неспеша моясь, словно ритуал какой совершала – без суеты и лишнего движения. Давно в бане не была, соскучилась. Да и с помывкой последнее время не все было гладко и приятно – городские душевые посещать приходилось. Чего хорошего? А в баньке забралась на полок и лежи-полеживай, все косточки млеют. Никуда не нужно торопиться да думать, как с мокрой головой до дома добираться.

Лежала так без мыслей, без тревоги, пока Марья Фоминична в дверь не постучала. Заволновалась, не случилось ли чего с квартиранткой, на сносях уже, не рожать ли ей там ненароком приспичило?

И чай после баньки особенный! Запашистый да придушистый, с листом смородиновым! Пила неспеша, чуток после каждого глотка причмокивая. Насте даже показалось, что она сможет сидеть так за столом и пить чай из большого хозяйского бокала бесконечно долго. Она словно вместе с чаем ощутила радость своего на земле бытия. То чувство, что вмещает в себя столько всего, что и не пересказать. В том числе и любовь к людям.

И к своей хозяйке тоже.

У Марии Фоминичны Настя с мужем Ильей сняли квартиру. Вернее не квартиру, а комнату в доме – кухня общая посередине, а двери в комнаты из нее по разные стороны. Почти не мешают друг другу. Квартиру настоящую, без хозяев, снять трудно. Хотели в частном секторе  времянку заполучить, какой-нибудь домик старенький, в котором  люди жили, когда себе новый дом строили, но это случай из разряда удач, и такая удача им не улыбнулась. Столица республики. Желающих сдать жилье гораздо меньше, чем желающих его снять. К тому же Настя с Ильей ребенка ждали, и жильцами с привеском никто не хотел себя обременять. Они уже решали, что рожать Настя в деревню уедет, к маме с папой, а Илья к матери вернется. Ему одному там нормально будет. А вдвоем – ну, никак. Но повезло, Мария Фоминична пожалела, пустила к себе квартировать. Комнатка небольшая, с кухни отапливается. Ну, это когда дверь распахнешь, тепло печное в нее пустишь, тогда и комнату нагреешь. Но им не до выбора. Диван поставили, полки повесили, столик пристроили, еще место осталось для детской кроватки. Так что куда с добром, как все хорошо случилось-устроилось.

– А что такое жизнь? Да никто ничего о ней не знает, только вид делают. – Хозяйка на удивление споро, за пару минут, собрала на стол, не прерывая разговора. – Понятно только, что все ходит по кругу, и кроме жизни и смерти ничего нет. А! – взглянув на Настю, на ее выдающийся живот, словно неожиданно вспомнила Мария Фоминична, и добавила. – Еще любовь есть. Да... Вот этого-то дурмана в жизни хвата-а-ет...

Последнее слово она распевно произнесла-потянула, словно с некоторой насмешкой над этой самой любовью, и в это же время, не вставая со стула, разливая по тарелкам борщ из маленькой алюминиевой кастрюльки, поставленной с краю стола на низенький пенёк из ствола старой яблони.

– Как хорошо бы было в жизни этой, если бы родители безо всякой этой любви детям своим пару находили. Они-то уже пожили и в жизни больше разбираются. Выбрали бы... И семьи бы были крепкие, и слез меньше... Жизнь-то быстро пройдет, не заметишь, но перед ней всякий человек, уж будь любезен, держи ответ. А почему и отчего – опять ответа ни у кого нет.

И замолчала, задумчиво созерцая что-то прямо перед собой.

Настя вопросов не задавала, не подгоняла. Уже знала, чуть погодя Марья Фоминична вновь заговорит-завспоминает. И Насте нравилось, как это делала ее хозяйка –обстоятельно. Даже больше - это она заметила уже по первому с ней разговору, – мудро.

– Этот дом, дом моего второго мужа, пять лет уж, как его не стало... Я-то жила отсюда остановки три трамвайные. Свой дом-то у меня был большой, пяти комнат...

Кое-что о жизни хозяйки Настя уже знала: на фронт проводила мужа и троих сыновей. Проводила, можно сказать из времянки глинобитной, а вернулись, и вернулись-то все живы-живехонькие, в дом новый. И в каждой комнате по люстре хрустальной. Редкостное счастье выпало на долю Марьи Фоминичны. Хоть ранения у всех ее фронтовиков были, но раны заросли, а руки-ноги-то целы!

Её муж до войны пасеку имел. Не совсем пасеку, так, несколько ульев на участке возле домика глинобитного стояли. Даже кастрюля у них поначалу была одна – суп сварят, по чашкам разольют, потом чай в ней кипятят. А когда одна осталась, да еще с младшими двумя детьми, так с пчелами управилась, что своих родненьких с фронта в просторном новом доме встречала. Не то что, кастрюли, что о них и спрашивать, даже люстры за это время приобрела.

Однако смотрела Настя на свою хозяйку все же с некоторым  предубеждением – что ни вспомнит из своей жизни, именно она, именно у нее все выходило-получалось. И Мария Фоминична тут, словно для нее,  продолжила:

– Улья-то я  по весне в горы стала увозить. Подводы нанимала. Далеко, подальше  от жилья. Да там до осени с детками оставалась. Ох, пережила... – закатила глаза, рукой махнула, мол, что об этом вспоминать, лучше забыть, не переставая и Насте хлеб пододвигать, и сама споро с борщом справляться.

– А что  вам муж сказал, когда все это  – дом и люстры в нем увидел? – очень захотелось Насте узнать.

– Да что  тут скажешь? За мед все приобрела. А, что муж? Рад был. Да он и не сомневался, знал – я без дела не сижу. Быстро он у меня, сердешный, слег. Заболел, да и раны покоя ему не давали. А поначалу, пока в силе был, он роздых-то мне дал. Жалел меня. С ним-то я малость передохнула, а потом, прокуковала десять лет без него, да снова замуж пошла. Дом детям младшим оставила, они его на две стороны поделили...

– А второй раз вы замуж по любви вышли? – не давали Насте покоя слова Марьи Фоминичны, что любовь дурман, и в жизни этого дурмана слишком много.

– О-о-о, – протянула хозяйка. – Да разве о таком думаешь, когда о жизни кое-что узнаешь? Важно, чтобы с человеком поговорить можно было. Чтобы стакан воды было кому тебе подать! Страшно одной оказаться, когда случится последняя болезнь... – Мария Фоминична даже чуток рассердилась на непонятливость жилички в этом вопросе. – Стакан воды да теплое слово – вот что важнее. И с любовью люди замуж выходят, да к такому не приходят! Чай-то еще будешь? – не меняя тона голоса, обратилась к Насте, подвинув ближе к ней заварной чайник, и продолжила, уже с некоторой улыбкой. – А я, вот чудно, как в жизни все рядком идет. Своего второго мужа еще с тех времен, когда народ раскулачивали, оказывается, знала. Он нас раскулачивать приходил. Я как раз первенца родила. Пришли, по хате шарят, во все углы в сарае заглядывают, в погреб лазят... А я взяла сына из люльки на руки и села с ним на сундук, где все нажитое было сложено. Все лучшее всегда в сундуках хранили, и деньги с украшениями, если были у кого, там же. Села и говорю, хотите забрать, то и меня вместе с сундуком из дома тащите! Они и замялись. Стоят, переглядываются. А один из них смотрел на меня, смотрел да как рассмеется. Смелая, говорит, никто так не делал, одна ты такая. И команду дал уйти, сундук не трогать. Из амбара только все подчистую вывезли. Так это и был мой второй муж. Я его, когда он в том открылся, насилу признала...

Настя и здесь - не то чтобы не поверила, просто все сказанное хозяйкой не совместилось с её знаниями, почерпнутыми из фильмов да из литературы. Как это – шарят, в узлы вяжут? А потом и вовсе чепуха - кто-то рассмеялся, они ушли, а ее на сундуке оставили... Ведь если пришли, значит, так нужно было. И человек в буденовке, или без нее, должен был настойчиво, но вежливо, отставив в угол ружье с примкнутым к нему штыком, её с сундука попросить. Однако все это было так давно, что даже смешно такие дали вспоминать. К чему? И какая, оказывается, Марья Фоминична старенькая, а по виду и не скажешь. 

И вдруг сама вспомнила, что тоже видела не только тех, кто после Гражданской порядок наводил, а и того, кто участвовал в той далекой революции в историческом Питере. Самого Ленина видел. Комнату вспомнила. Зримо так – темную по углам, и в одном из них, возле печки, она столбиком стоит. На столе лампа горит на керосине, колпак из стекла поверху до черноты закопченный. Дед возле лампы сидит. Красивый, сказочный даже из-за белой бороды и длинных, почти до плеч, волос. На толстую палку опирается. Понятно, она ему костылем служит. И девчата вокруг, из-за сумерек в комнате, как галчата черные, перед ним на лавке сидят, на него во все глаза глядят. Настины сестренки и их подружки. Что старик говорил, ей тогда было совершенно непонятно. Лет пяти  была. Но в памяти четко отпечаталось, что пришли все к деду, потому что он видел Ленина. Как же в жизни рядом все... Рядком...

Призадумалась.

Марья Фоминична старуха была статная. Красивая даже, глядя на нее, можно было так сказать. Но уж очень любила вспоминать о жизни прошлой, далекой, и от того, на взгляд Насти, неважной – не изменить там теперь ничего, не переделать. Что было, то было. От одного только слова «раскулачивание» тоска берет.

– Так моя  семья еще и удержалась, – звучно прихлебывала хозяйка чай из блюдца, – а соседи наши, те вовсе по миру пошли. Они половиков себе из тряпья  разного навязали, все рукодельники были, по полам те половики расстелили, я еще бегала смотреть, как хорошо у них стало, нарядно. Так вот, уполномоченные решили, что кулаки они, что богатые, половики содрали, и по сусекам искали, чего еще где припрятали. От, много слез тогда было! Революция эта, ни дна ей, ни покрышки. Свободы, свободного правления захотели, сполна получили. Так все вывернулось, так повернулось, что не дай Бог! У нечистого она, сила-то, большая...

Настя, несмотря на некоторое несогласие со словами хозяйки, вдруг вспомнила снова того старичка с Лениным – у него жена была пополам согнута. Спину выпрямить не могла, почти под прямым углом тело свое носила. Ходила, голову от земли подняв, все же шустро. Весело даже. Люди говорили, что это ее муж избил, позвоночник повредил. И еще вспомнилось смутно, что ей в это не верилось. Разве человек, который Ленина видел, мог жену свою бить? Ведь он самолично от несправедливой старой власти народ избавлял. Значит, и жену бить, как при старой власти, никак не мог. И ее бабуля тоже, вспомнилось Насте, услышав такое, сердилась, – наговоры это, – говорила и рукой отмахивалась, словно мух отгоняла.

Но что точно знала Настя – её хозяйка человек хороший. Отличный даже. Поэтому слушала с уважением, несмотря на внутреннюю свою уверенность в то, что все, там, в прошлом, было иначе. Но если даже и допустить что было так, как Марья Фоминична говорит, то мир уже другой, жизнь изменилась на все сто процентов, а она в прежнем копается. И революционное прошлое, ну, хоть при каком раскладе – справедливо. Ведь теперь нет ни господ, ни слуг. Все равны. Что может быть лучше? Да и не на ровном месте революция произошла, даже сказки о том говорят. В них князей, что на равных в поход вместе с воинами ходили, удалыми, великими да красным солнышком величали, а помещиков, в чужеземных кафтанах и речью французской, дураками высмеивали. Порасплодилось всякого чужеродья в стране, вот народ и восстал...

– Веришь ли, я тогда молодая была, смерти не боялась, вот и задиралась. – Мария Фоминична прислонилась к стене и руки уютно под фартуком спрятала. – А бабка моя, старушка старенькая, совсем духом пала и, знаешь, чего ждала? А-а-а! Не сдагодаться тебе! Весны. Бывало, зайдет со двора и грустно так, раздумчиво:

 – Слава Господу весной уже пахнет. Грачи  кричат, гнезда строят, веселятся. И помирать не страшно... – Намаялась я с ней тогда, тяжело она болела, зато сейчас это такое утешение душе - все сделала, ничем не укорила, ни разу не рассердилась... Да-а-а, – вновь  растяжливо потянула, глядя куда-то глубоко внутрь себя. – Всего повидала... А жили как, ой, порой трепещешь, как огонь на сквозняке. – И голосом дрогнула. - Война эта. Летом – еще ничего, а как подуют ветра холодные, а деньки станут короткие, да пойдут дожди осенние, затяжные, такая тоска навалится, хоть в голос вой. Исусе-Спасе, помилуй... У всех горе – тот на войну ушел, того убило, того поколечило. Крови-то сколько! И время, слышишь, словно остановится, словно его и нет. Глубина неисчерпаема и дна не видно...

Красиво, порой, мысли свои выражала Мария Фоминична, образно, Насте это очень нравилось, она так вовсе не умела, слушала, стараясь кое-что запомнить.

– В новый дом, когда переехала, да он отсюда не так уж и далеко, на Третьей линии, – снова уточнила Марья Фоминична Насте, где дом стоит, ею построенный о пяти комнатах, – в соседях у меня  старуха с внуком жила. Бабка ногами маялась, плохо ходила, а время-то скудное, нехватка во всем. Война - одним словом. И внук этот, Борис – голос у хозяйки посуровел, - ох, и шустрый был. Все бегал где-то. А я еще и метлы вязала. Знаешь, в месяц по двести пятьдесят штук навязывала и на базар носила. Копейки метлы стоили, но и такие деньги на дороге не найти. Я Борису предлагала метлы вязать. Место, откуда ветки нарезала-притаскивала, показывала. По силам это ему было, уж в юность входил. Но он, вишь, вражина, за кур моих взялся...

С нажимом вражину произнесла и брови прихмурила, но тотчас продолжила ровным голосом:

– А метлу вязать и просто и непросто. Нужно в лог сходить, веток нарезать с березы или с кустарников. Если дерезу, кустарник такой, встретишь, то нет метлы лучше. Осень для такого занятия, ветки резать, пора самая лучшая. Нарежь поболе, а потом сиди вяжи, поплотней концы складывай. После поверху только остается топором потюкать, верхушки подровнять. Я курей тогда завела, кормиться же надо, и замечаю - стали мои куры пропадать. Не пойму. Курятник крепкий, ограда выгула высокая, перелететь не могут, да я им еще и крылья подрезала. Куда им деться, если все загорожено забором без щелей и проломов? Одной не досчиталась, второй... Вдруг как-то вижу кура моя через забор, что воробей, сиганула, прямиком к соседям. Я туда... - Марья Фоминична даже от стены отодвинулась, прямее села. –  А там Борис, под забором с моей курой в обнимку. Он, зараза такой, кур моих на кукурузу ловил, словно рыб каких. Удочку с размоченной кукурузиной через забор закинет и сидит ждет, когда курица кукурузу склюнет. Четырех кур моих съел с бабкой своей, последнюю, пятую, успела, отобрала...

– Находчивый какой, этот Борис. – Сон уже начал Настю одолевать, зевнула сладко, протяжно. – Надо же, догадался, как кур удить...

– Вор он  и есть вор! – безжалостно  заметила и почти рассердилась на такое замечание хозяйка. И Настя охотно с ней согласилась, с покорностью в голосе да-да залепетала и головой  в знак согласия затрясла. Все так, как Марья Фоминична говорит, но и так, все же, как Настя заметила – находчивый.

– А знаешь, голуба, иной раз вспомнишь что-нибудь, так тебя словно ножом по сердцу полоснет. Память она такая. И больнее ножа зарезать может... И вот я здесь, а все остальное там... В прошлом. Так-то. –  Мария Фоминична призадумалась, снова вглядываясь куда-то далеко-далеко, чуть покачивая головой, словно сама себе подтверждая свои собственные слова.

Печать старой печали лежала на ее лице.

Илья с работы приходил поздно, вернее, уже по темноте. А темень рано наступала. Осень. Один фонарь в самом начале переулка тускло округу освещает, а за него шагнешь – темень непроглядная, черно-бархатная, южная. Наощупь идешь, только по свету в окнах домов ориентируешься, а что под ногами, куда ступать, это только по памяти  – где-то здесь грязь, где-то яма... Илья не сознавался, как ему после скамьи студенческой  дорожным рабочим приходилось, а Настя расспросами не донимала. Никто не заставлял отличника учебы с повышенной стипендией на заочное переводиться, только бы с Настей не расставаться. А его мама ей этого простить не может, мол, околдовала-заставила, приехала из села, нашла дурака... Настя не обижалась, свекровь одна воспитывала Илью, и, понятно, вдвойне за него переживала, хотя и не понимала – ведь она и не колдовала, и никого не заставляла. Само собой случилось.

А вся вина на ней.

Настя после бани да чая с ватрушками совсем разомлела. Хотела было встать от стола, пойти прилечь на свой диван, но удержалась. Поняла, что невежливо это будет, не к месту. Хотя ребеночек внутри уж очень резво боднул ее, наверное, головенкой, в бок.

– Ой, как прожила... Как на огне... В горы с пасекой заберусь и одна там с детками – кричи не кричи, никто не услышит, не придет на помощь. Сиди, ночь слушай, от страха млей... И зверя боялась, и человека. Мало ли какой окажется. А осенью вернешься, опять целая история... – голос у Марии Фоминичны даже изменился,  стал строже, холоднее даже.

Настю вдруг так горячо ударило в пот, что она встала, нелепо согнувшись, двумя руками придерживая живот, словно он норовил у нее сползти вниз, к ногам, задышала часто и пошатнулась.

– Ой, мамочки!.. – Не сказала, а словно выдохнула Настя, видя как Мария Фоминична торопливо накидывает на себя шаль, собираясь бежать к телефонной будке вызывать скорую.

Сынок родился на славу – три двести! Удачно все так вышло. Не в скорой родила, а в роддоме. Все как по нотам разрешилось. И закричал сынок так звонко, так заливисто, что Настя, еще распластанная на родильном столе, счастливо заулыбалась, словно музыку чудесную услышала.

Три дня Настя с сыном в роддоме отбыла, а осень уже многое вокруг переменила, воздух выстудила, людей теплее одела. Встречал ее Илья с матерью на крыльце роддома вовсе замерзший, потому что шапок не признавал, без них модничал. Им навстречу кинулся стремительно, выдавая этим, совсем некстати, свою молодость. Настя, взглянув в этот миг на свекровь, даже поняла, о чем та подумала, глядя на своего сына – рано ты женился, рано, сам еще ребенок... Подбежал Илья не к Насте, а к акушерке, что их сына вынесла, на руках держала. Из ее рук взял бело-голубой в тонком кружеве сверток, и лицо его стало таким радостно-глупым, что Настя не могла не улыбнуться:

– Вот, во-о-т, ты каков! – проговорил нежно. И тут же, быстро со ступенек к матери:

– Мама посмотри! Посмотри, сынок мой каков!..

И смотрел на мать голубеющим от радости взглядом.

Свекровь, как и ее внук, оба-вместе, впервые перешагнули порог дома, где Настя с Ильей нашли свое пристанище. Мария Фоминична заранее с готовностью распахнула перед ними двери, увидев в окно подъехавшее такси. А за ее спиной красовался накрытый скатертью с зеленой каймой по краю стол, в центре которого сияла хрусталем вазочка с конфетами «Ласточка». Настиных любимых.

Только сыночка в кроватку пристроили и возле нее потолкались-повосторгались, как свекровь – радостно так, словно проснулась и удивилась тому, что вокруг происходит, подошла к хозяйке:

– А ты, подруга, ведь на Третьей линии жила? Да? Так я тебя знаю! Как откуда?! Так это, – махнув рукой на стоявшего у кроватки Илью, – сын Бориса...

Когда выпили чай с конфетами от Марьи Фоминичны и тортом от Ильи – огромным, поверху украшенным желтыми розами из крема и надписью с пожеланиями счастья, и Илья проводил мать, спеша сделать это до темноты, чтобы не спотыкаться по буеракам переулка, они впервые распеленали сына и испугались хрупкой и нежной малости его тельца.

Под присмотром Марии Фоминичны на поставленные рядом два табурета водрузили ванночку, водой наполнили и согнутой в локте рукой температуру определили. В самый раз будет вода ребенку, когда локтю приятно. Неловко, боясь неосторожного движения и приговаривая ласковые слова, звуками голоса сглаживая свою неумелость и робость, тихонечко, начиная с пяточек, погрузили сыночка в воду. С первооткрывательским  интересом, и с некоим подобием восхищения разглядывали сыночка, с двух сторон поливая тельце младенца водой.

Пеленать ребенка Настя училась заранее и запеленала сына во все новое, заранее выстиранное и проглаженное, даже ловко, не переставая удивляться тому, как разительно он похож на куклу. Вглядывалась в его лицо, вовсе не думая высматривать в нем схожесть – на кого, на нее, на Илюшу? Просто перед ней было дивное, трогательное и беззащитное личико, от которого у нее сладко сжималось сердце.

Когда сынок, насытившись, уснул, отвалившись от груди, отнесла в кроватку и прилегла на диван – новый, красного цвета, купленный Ильей на первую свою зарплату рабочего. Лежала без сил, без мыслей, слушая, как муж на кухне, тихонько постукивая, моет посуду в большой чашке с водой.

– Мария Фоминична! – вдруг привстала и вполголоса позвала. – А, что – Илья это сын того самого Бориса? С курами на удочке?

Марья Фоминична ответила сразу, словно ждала и приготовилась.

– Да, его... Хо-о-роший был человек!

Победоносно вышла из создавшейся ситуации Марья Фоминична, с ударением произнесла, с нажимом, слово «хороший», внеся сердечное уточнение в характеристику того самого, наверное и вправду шустрого, Бориса, что не могло не рассмешить Настю до того, что хоть руками маши и ногами топай.

Но удержалась.

Муж на кухне успел справиться с чайными чашками и хлопотал возле детской ванночки – полотенцем протер и, сняв ее с табуреток, оглядывался вокруг, не зная куда пристроить, на кухне место подыскать или в комнату занести. По его виду понятно было, он не придал никакого значения ни вопросу Насти, ни тем более ответу на него Марьи Фоминичны. Смысла не знал-не видел. Держал ванночку в руках, немного усталый от дневных волнений, взглядом спрашивая Настю, как ему поступить.

Настя смотрела на него с улыбкой, умиляясь тому, что её умного всезнайку такая житейская мелочь может поставить в тупик. И еще тому, что она узнала о нем вот только что. О чем он сам и не догадывается. И как-то разом поняла, словно физически ощутила смысл слов хозяйки – я здесь, а все остальное – там...

Да, жизнь она здесь и сейчас! А там... – даже мыслям стало тесно. Словно она только что увидела свою мамочку, которая люльку качает, с ней, с Настей... И удивилась этому своему открытию.

Словно сердце отворилось, и глаза глянули  далеко-далеко. За тридевять земель...

– Что? – испуганно, даже совсем по-детски, спросил Илья, державший ванночку в руках и ожидающий от нее подсказки, как с ней быть, совсем не понимая Настиного взгляда.

Сладко-больно у нее заныло где-то возле сердца и влагой по глазам ударило:

– Все так рядом... – смотрела на Илью, совершенно сбитого ее слезами с толку. И боясь навзрыд расплакаться, добавила почти шепотом:

– Я здесь, близко, рядом...

Маленький человечек посмотрел на них важным, даже несколько удивленным взглядом, словно отозвался на Настины слёзы, напоминая, что он тоже здесь. И вновь безмятежно уснул.

На душе стало весело. Почти звонко.

2025 год, март.