Столетие
ПОИСК НА САЙТЕ
29 марта 2024
Это было в разгар оттепели

Это было в разгар оттепели

Глава из новой повести «Храм на Богоне»
Александр Попов
02.12.2021
Это было в разгар оттепели

Прозаик Александр Попов – давний друг нашей газеты. Автор повестей «Одиннадцатая заповедь», «Взрыв», романа «Поселение» неоднократно выступал на страницах «Столетия». Предлагаем вашему вниманию главу из новой повести писателя «Храм на Богоне», отмеченную в этом году национальной премией «Имперская культура» имени Эдуарда Володина.

Где-то в середине ноября сырым, метельным вечером отец пришел с работы не один. С ним был гость, «уполномоченный из области» – шепнул матери отец, попросивший собрать «что-нибудь посытнее – не обедали» на стол. Это был высокий, худой, до странности подростково-узкоплечий человек, весь настолько плоский и суженный, что казался выпиленным из фанеры. На нем все казалось великоватым, ерзающим, как на ребенке, одетым на вырост – и серая фетровая шляпа, сползающая на одно ухо, и теплое пальто, провисающее на плечах, и хромовые сапоги, хлопающие по икрам при движении, без труда сброшенные с тонких ног у порога, как-то по-мальчишески с приплясыванием и смешно… Но вот взгляд черненьких глазок, уменьшенных в горошину за толстыми линзами круглых очков на крупном, утином носу, был не по образу устойчивый и завершенный. Куда-то он несбивчиво, с вызовом и отстраненно, над головами, смотрел в какую-то одну только сторону, ведомую исключительно его обладателю. И становилось почему-то совсем не смешно. Придирчиво оглядев меня, он назвался Леонидом Григорьевичем, расспросил, как меня зовут, как учусь, кем хочу стать, и, сделав попытку улыбнуться (улыбка не расправилась на лице, получилась угрюмовато-расщепленной), пощелкал замками портфеля, пошарил в нем и подарил мне блокнот в красной, пахуче-клеенчатой обложке и старую авторучку. «Отец говорил, стихи сочиняешь? Молодец… Научишься писать – не ленись, записывай все. Кто знает, может новым Евтушенко станешь…».

Мать разожгла припасенными на особый случай сухими поленьями (они не так дымили) подтопок с вмазанной чугунной плитой, сдвинула конфорки и на бьющем из печи оранжевыми искрами пламени стала жарить мясо. Незадолго до этого резали свинью. Мясо дало обильный жир, который сердился и брызгался раскаленными каплями на сковороде, напаивая и без того сочную мякоть кипящей масляной нежностью. И в таком, должно быть, дикарском виде, подцепленное сковородником, прямо с пылу с жару было подано на стол. Темные глазки гостя блеснули удовольствием, когда он аккуратно вилкой положил несколько кусочков на тарелку и попробовал.

«В Москве, в ресторане Дома журналистов, подают фирменное блюдо «Мясо по-суворовски» в сковороде на горящих углях… До вашего ему далеко, хозяюшка» – сказал он с неожиданно простецким восхищением, обращаясь к матери. «А вы попробуйте хлебом в жир, чудо закуска…» – подхватил польщенный отец и достал из-за занавески на полке бутылку. Гость поощрительно-неопределенно повертел в воздухе руками, взял и разломил для пробы ломоть хлеба с разделочной доски. «О-о! – только и сказал, предварительно понюхав и отправляя хлеб в рот. – Сами печете?» Мать сказала, что да, сама, в деревню, увы, хлеб не возят. «И не надо… привозной он и есть привозной, – уже глубоко понюхал хлеб гость. – С вашего разрешения, я возьму завтра немного своим в город, угощу – это же деликатес. Они такого и не пробовали. Это же надо уметь!» – с каким-то новым интересом оглядел он кухню и все вокруг себя: «Неправ эмигрант-классик, что и хлеб в деревне печь не умеют. Его деревня не умела, наша, советская, умеет». «В жир макайте, в жир!» – смахнул непонимание с лица об «эмигранте-классике» отец и с облегчением разлил водку по граненым, узко приталенным у ножки, рюмкам.  

– … Да, именно так, к концу семилетки, в шестьдесят пятом, получается, Никита Сергеич обещает показать последнего попа по телевизору, – продолжил гость, видимо, начатый еще раньше разговор с отцом. Выпив и закусив мясом, он, не чинясь, нанизывал, по совету отца, на вилку мякиш, напаивал его растопленным жиром на сковороде, в меру причмокивая вкушал, нахваливал, часто аккуратно вытирая руки и насаленные губы чистым полотенчиком, предусмотрительно подсунутым ему под локоток матерью. – За пять оставшихся лет идеологическое поле должно быть под корень, да, под корень, очищено от религиозных сорняков. В головах людей должны произрастать только наши, коммунистические культуры, если так можно выразиться, – снова сделал неудачную попытку улыбнуться, видимо, своей «удачной» фигуре речи гость. – Бой будет дан последний и решительный! Это надо четко осознать: как в Гражданскую – или мы или они! Над душами людей должен быть только один хозяин! Так ставится вопрос партией и ее руководителем. – Гость сердито постучал черенком вилки по столу и взглянул строго на отца: – А у вас опять заканючили об открытии церкви. Умом что ли тронулись, недобитые богоносцы! Не чуют, какие вновь задули ветры!

– В войну и после войны церкви открывали. Вот они по инерции и продолжают… Тут, я слышал, и раньше пытались, – осторожно сказал отец.

– Усатый в войну начал заигрывать с церковью, заелозил, когда немцы на оккупированных территориях стали приходы открывать, подло заюлил, чтобы не потерять влияния в народе, – помрачнел гость, утираясь и с силой скручивая жгутом полотенце, – впрочем, его всегда тянуло к имперскости, на реакцию, к черносотенцам. Мечтал сделать Москву мировым центром православия. Если бы в пятьдесят третьем не убрался, кончилось бы венчанием на царство, что-то сродни объявлением себя красным императором… под знаменем союза серпа, молота и православного креста.

Отец, опустив глаза в пол, усмехнулся. Я сидел рядом, прижавшись к теплому боку отца, и, заглядывая ему снизу в лицо, уловил желание что-то сказать. Но почувствовал, как он зажался и остановился. Думаю, ему захотелось ввернуть про колокольню, крест и красный флаг под ним. Но удержался, от греха подальше…

– Нисколько не преувеличиваю! – по-своему расценил усмешку отца гость, – уверен, к концу войны он окончательно выбрал модель страны с огромной религиозной составляющей, идеократическую империю, говоря языком философии… Тут все сказалось – и семинаристское прошлое, и вербовка царской охранкой с последующей обработкой идеологами великорусского шовинизма, и ненависть к ленинской гвардии, точнее, к носителям великого большевистского проекта, диаметрально антиимперского, антитрадиционалистского, антинационального… Поэтому, он и начал их уничтожать с людоедской страстью в тридцать седьмом. Неразвитое, тупое, малообразованное голенище с усами! Он не понимал, с какой он силой схлестнулся! И эта сила сейчас, после временного поражения, восстанавливается. Мы никогда не позволим поднять голову всей этой реакционной патриархальщине! – Гость порывисто закрутил полотенце жгутом, повертел в руках, словно к чему-то примериваясь, и внезапно остро и пристально посмотрел на отца. – Но вы что-то, я смотрю, приуныли, дорогой мой председатель, наливайте!.. В бараний рог их надо, вот так! – и отбросил перекрученное винтом полотенце в сторону.

Отец бесстрастно, не поднимая на гостя глаз, вновь наполнил рюмки.

– От колокольни – я уже информировал, что летом мы ее снесли – проку мало вышло… кирпич практически неразъемный. Клали на яичном желтке старые мастера… крепче бетона. Легче новый купить, – сказал он неожиданно, передумывая, видимо, еще раз мысль о колокольне и древке полуистлевшего красного флага, обнаруженного при падении колокольни в пробитой еще в тридцатые годы дырке в куполе под крестом.

– Знаем такое… «старые мастера», – иронично протянул гость, насмешливо оглядывая отца.

– Что было, то было, – твердо сказал отец, – строить умели. Почему не признать!

– Умели, умели… – с легким раздражением, ощутимо сдерживаясь, отозвался гость, – вопрос только в том, что «умели». Дворцы для знати, церкви, монастыри… духовные узилища, так сказать – это, да, умели, а вот по части, скажем, жилья для народа, как сейчас, тут пас, все умение куда-то исчезало… все больше избушки лубяные да вонючие казармы при заводах.

– Кто спорит… – пожал плечами отец.

– Вот поэтому, коли кирпича на выходе с таких объектов с гулькин нос, мы и не призываем больше взрывать, подкопы там разные ковырять… в лишние расходы входить, – быстро взглядывая на отца, с внятной, наступательной энергией заговорил гость. – Тактика сейчас такая – приспособьте церковь под какие-нибудь хозяйственные нужды, не ремонтируйте, эксплуатируйте по полной… сама по себе рухнет и в землю уйдет. И как не бывало! Главное, – с нажимом сказал он и поднял с торжеством рюмку, – главное, чтоб туда никогда больше не приходили на беседу с боженькой и с его, как утверждают святоши, проводником на земле – толстобрюхим лицедеем батюшкой. Люди должны приходить на исповедь к нам, наследникам большевиков-ленинцев. Вот за это и выпьем.

– А с точки зрения старины… памятника архитектуры, так сказать? – глухо, в сторону, сказал отец, прячась за гримасу горечи на лице от выпитого.

– Что значит «с точки зрения памятника архитектуры»? – с ехидцей посмотрел гость, слегка пригубив стопку.

– Не представляет ли она ценность с этой точки зрения? Я был недавно в Суздале, там сплошные церкви, и все в надлежащем состоянии.

– Ну, там другое дело, – стал придирчиво ковыряться вилкой на сковороде гость. – Пожалуй, все, больше не осилю… – капризно отложил вилку в сторону. – Ну, там другое дело, – продолжил, нашаривая рядом жгут полотенца. – Там, действительно, памятники старины – двенадцатый-семнадцатый века. Туда будут скоро утверждены туристические маршруты, поедут иностранцы… валюту будем зарабатывать, как это делают на Западе… зря что ли Никита по миру болтается, чему-то и учиться надо. Не все же с кукурузой, как дураку с писаной торбой…

Отец с острым любопытством встрепенулся. Гость раздраженно развернул полотенце, чистым уголком, занавесив глаза под очками, вытер лоб.

– Ленин завещал не стесняться учиться работать у капиталистов, – выровнялся он. – А вашей церквушке всего сто с небольшим, типичный Николаевский ампир, ничего особенного, таких по центральной России сотни. Ну, а потом, я, кажется, доходчиво объяснил суть проблемы, повторю еще раз, – снова напористо заговорил гость. – В Суздале, подчеркиваю, нет ни одной действующей церкви, там теперь только красивенькие, а ля-рюс, в затейливом орнаменте каменные коробочки стоят. Они нам не опасны, так себе – сарафанно-кокошниковая мишура с плясками-хороводами ряженых в лапоточках, – махнул он легонькой ручкой. – В вашу же люди рвутся молиться, письма в высокие инстанции пишут, требуют снова открыть. Действующий храм! Разницу улавливаете?! – Я почувствовал, как у отца словно подскочила температура. – Уже много лет пишут, между прочим. Вы знаете, кто это? Всех, поименно, кто воду мутит вот уже тридцать лет?! Тридцать лет нудят, шляются по инстанциям, в Москву ездили, к Карпову! Чуют своих!

Отец, незаметно выдохнув, с нарочитой откровенностью вопросительно взглянул на гостя.

– Да, к самому Карпову… вижу, не знаете, кто таков? – сбавил обороты, приметливо усмехнувшись, гость. – Известная в поповских делах персона, Георгий Григорьевич Карпов… До недавнего времени председатель Совета по делам церкви при Совмине. Генерал, сталинский выкормыш, костолом-энкавэдэшник… рассказывают, в тридцать седьмом собственноручно душил ремнем подследственных, много погубил честных, преданных партии людей… Как недавно выяснилось, – сузил глаза он и часто-часто заморгал, – этот Карпов закончил духовную семинарию, отец у него краснодеревщиком был, украшал резьбой Морской собор в Кронштадте… В Кронштадте, где витийствовал вдохновитель «черной сотни» Иоанн Кронштадтский! Вот они откуда черносотенцы во власти. Пришло время безжалостно вычищать эту реакционную плесень! Понимаете, о чем речь? – И снова напружинился, затемпературил отец. – Недавно его с треском, наконец-то, вышибли… С сорок третьего, как Усатый вернул патриаршество, сидел на теплом местечке. Вредил большевистскому делу, двурушничал, попов покрывал, защищал длинногривых. Никита Сергеич его быстренько раскусил, пинка под зад дал мерзавцу! А надо бы судить! И за решетку!.. Контра! Тайный враг и осознанный извратитель ленинизма, ждущий момента ударить исподтишка. Вот такие и у вас тут живут! – вскинулся вдруг гость на отца.

– Я здесь с пятидесятого председателем… воевал… – аккуратно подбирая слова, медленно заговорил отец. Я услышал, прильнув к нему, как часто заработало у него сердце. – Бдительности, как говорится, не теряем… Откровенных таких не знаю… Все работают, задачи по выполнению семилетнего плана выполняют. Трудятся, могу заявить ответственно, с энтузиазмом. Урожайность в прошлом году выросла на…

– Знаем, знаем, – нетерпеливо замахал руками гость, – показатели у вас неплохие, даже перекрывают кое в чем областные… И про вас, Владимир Васильич, уважаемый, все знаем, – многозначительным довеском как бы вскользь обронил он. Мне показалось, рубашка на спине отца повлажнела. – Знаем, что ваш родитель попал в жернова тридцать седьмого, пошел по пятьдесят восьмой… увлекался, так сказать, религиозным поиском…

– А я на войну пошел… добровольцем, между прочим, – нахмурившись, решительно и зло сказал отец. – И в партию вступил в сорок втором, когда враг был в Сталинграде… – запнулся и добавил: – на Волге…

Гость оценил поправку, одобрительно хмыкнул.

– И это знаем, все знаем, Владимир Васильич, не обижайтесь, – неожиданной скороговоркой зачастил он, – знаем и… ценим. Но поймите правильно, у кого-то – не у меня! нет! что вы! – могут появиться разного рода сомнительные мыслишки, нет ли здесь симпатии определенной, своего рода покровительства, наследственного, так сказать.

– Какого такого «покровительства наследственного»! Вы, о чем?! – бешено вскипел отец, подскакивая на месте.

– Да вы не волнуйтесь, зачем же так, поберегите нервы! – чутко вглядываясь в отца, мелким бесом завертелся гость, узкой, прозрачной ладошкой отталкивая что-то перед собой. – Я о том, точнее, о тех, кто вот уже три десятка лет не жалеет чернил и бумаги, и доводит нас до исступления своим скулением открыть им церковь. Вот они, все тут! – нашарил портфель рядом гость, защелкал замками и, извлекши на свет какую-то бумагу, стал размахивать ею в воздухе. – Я сравнивал первые письма и вот это последнее. Практически одни и те же люди, одни и те же фамилии. Да у вас тут религиозно-змеиный клубок под ногами, а вы не замечаете! Как это понимать? Вы уже десять лет председателем! И еще спрашиваете, какое покровительство! А? Что скажете?

Отец затряс, освежаясь, рубашку на груди.

– Разрешите, еще раз взгляну? – нетерпеливо потянул у гостя бумагу, встряхнул, стал дергано вчитываться. – Так… вот этот отличный плотник, топором кружева на наличниках режет, – нервно ткнул пальцем в бумагу, – этот тракторист, технику знает лучше любого механика… вот конюх, лошади у него, хоть завтра на парад, и шорник заодно каких поискать… этот погоду предсказывает, целую метеослужбу наладил, сорок лет за небесной канцелярией наблюдает…

– Вот-вот! И что он там видит – боженьку?! – с видимым удовольствием ухватился гость и бесцеремонно выхватил листок у отца. – Метеослужбу наладил? Разуйте глаза. О другой они тут службе мечтают! В религиозном угаре челобитные, как под копирку, строчат! А вы зеваете! Да их всех к ногтю надо! По-большевистски! Будут пищать, приусадебных участков лишить, землю по самые углы обрезать… А наиболее ретивых и под статью можно. Что вы тут с ними няньчитесь?

– Под статью?! – оторопело подался вперед отец.

– Да, именно так! А вы как думали?! – с вызовом дернулся встречно гость. – Если с уговорами не получается, можно прибегнуть и к более действенным мерам. По-ленински, со всей беспощадностью к идейному противнику! Этих безумных богомольцев следовало бы пугануть так, чтоб на сто лет языки прикусили! Так учил Ленин!

Резким движением руки отец сдвинул в сторону посуду.

– Со статьей в этом деле было бы слишком. Это уже перебор! Только-только начало все разглаживаться… Я против!

– А вы молодца, председатель! Это уже позиция! Ах, вы чуткая народная душа! – дробью прошелся фанерными ладошками гость по краешку стола. – Скажут еще – рецидивы тридцать седьмого… Я ведь тоже говорю, заметьте, «можно», «следовало бы», а не «нужно»… есть разница! – гость фыркнул подобием смеха, сощурился. – Другого ответа я и не ждал… – Неожиданно цапнул своей сухонькой ручкой недопитую стопку со стола и в одиночку, неловко выцедил через силу, с гримасой «не так пошло», неприязненно-криво посматривая, загораживаясь рюмкой, на отца.

– Закусите, – хмуро сказал отец и придвинул гостю миску с солеными огурцами.

Гость, пряча глаза, старательно выцелил вилкой самый маленький огурчик, положил на тарелку, отрезал неловко длинным кухонным ножом дольку, запоздало, без удовольствия заел.

– И все же, – механически прожевывая огурец, выдавил: – миндальничать с ними не стоит… наглеют, снова зашевелились… Всю картину по антирелигиозной работе портят.

– Да кто тут миндальничает, – пожал плечами отец, – колокольню уже того…

– Потому и зашевелились, что с колокольней разобрались, – живо подхватил гость, – боятся, что завтра за саму церквушку возьмемся. Но я уже сказал! – поднял он голос, – взрывать такой массив из камня слишком дорого и хлопотно. Много чести будет!.. В церкви, в самом здании, что сейчас? Они что, действительно за ней присматривают?

– В церкви? – переспросил отец, – да так… используем, как склад… по мелочи кое-что храним. Никто особо не присматривает, крыша, стекла целы… сама по себе стоит. Хотя, доходило до меня, – нехотя прибавил, – что у кого-то из бывшей двадцатки… церковной этой, есть ключ от главного входа, там врезной замок… у боковых дверей навесные мы поменяли… может, кто и заглядывает потихоньку.

– Вот видите, «может, кто и заглядывает… потихоньку», – насмешливо повторил гость. – Не знаем!.. А так быть не должно… Где ваша фронтовая бдительность?!

Отец насупился и стал катать хлебные шарики на столе.

– А они при встречах с начальством утверждают, что следят за храмом, собирают деньги на ремонт, якобы даже утварь сохранили. А мы ничего не знаем! – картинно развел руками гость.

– Что предлагаете? – сдерживая раздражение, бросил отец.

– Вот это уже по-фронтовому! – заиграл глазами гость. – Что предлагаем? То, что уже сказал!.. – выдержал он паузу. – Вы лен культивируете… так?

– Так, – не скрывая иронии, хмыкнул отец.

– Становится все веселее, – чутко пробросил гость. – Сдаете государству сырцом? – продолжил наступательно он.

– В снопах в заготконтору отвозим, – скупо уточнил отец, придавая лицу привычно озабоченное выражение.

– Не выгодно?

– Да, культура трудоемкая, затрат много… отдача низкая, – механически согласился отец, соображая, видимо, куда клонит гость.

– Выход?

– Сдавать хотя бы полуфабрикат… кудель.

– Правильно! А для этого надо – что? Организовать производство по первичной обработке льна – сушка тресты, мятье и трепание… на выходе кудель! – гость торжествующе посмотрел на отца.

– Льнозавод, словом... – потускнел отец, – помещение, значит, оборудование разное… а с финансами у нас не шибко. Только начали понемногу деньгами за трудодни давать… Потратим на обустройство, технику, снова люди за палочки…

– А вот с палочками не надо! Слышали эти кулацкие придумки, – раздраженно забурлил гость, – работать надо лучше, производительнее и тогда на «палочки» хорошо выходить будет. – Отец равнодушно пропустил реплику гостя мимо ушей. Он был явно увлечен продолжением разговора и ждал услышать для себя что-то важное.

– Но я хочу сказать главное, – не заставил себя ждать гость, посматривая с некоторым недоумением на отца, – решение по вам принято перед моим отъездом сюда на бюро обкома… Чтобы раз и навсегда закрыть тему с этой вашей церковью. В ней будет льнозавод – это к вопросу о помещении, а на оборудование государство выделит безвозмездную ссуду. Скоро вас ознакомят с постановлением и, как говорится, за дело, товарищи.

– На бюро обкома… по нашей церкви? – с осторожным удивлением посмотрел отец.

– А почему бы и нет? У партии есть дело до всего и каждого, – выделил голосом – «каждого» – гость. – Для нее важна любая деталь общественно-политической жизни… Я уже говорил, что ваши просители-кляузники потеряли чувство меры, перешли все границы. Это уже, черт знает, что – в разгар антирелигиозной кампании просить открыть церковь! У них с головой все в порядке! – снова завелся он. – Ну, конечно же, – с важностью тут же сбавил он обороты, – ваш вопрос решался в порядке выработки общей стратегии борьбы с религией, но, – приосанился гость, – по деталям, в частности, в отношении вашей церкви, проблема прорабатывалась тщательно и с указанием персонально ответственных!

Отец подобрался. Гость выдержал паузу и деловито, протокольно добавил:

– Так, конкретное предложение по устройству льнозавода в церкви поступило уже от вашего райкома. Там фигурируете и вы в числе исполнителей… – Отец машинально нашарил на столе бутылку. – Дельное предложение. Можно только представить, что станет с церквушкой через пару-тройку лет ударной работы там льнозавода. Сушка, мятье и трепание! – вдруг не в меру разволновался, разгорелся гость. – Огонь, тряска и вибрация! Через два года взрывать уже будет нечего! – рассмеялся-раскашлялся он с утробным надрывом застарелого легочника.

– Выпейте, смягчит, – страдальчески скислился отец и, глядя в сторону, косо прицеливаясь, разлил остатки бутылки по рюмкам. Чокнувшись с гостем, залпом махнул.

– Сроки? – выдохнул, занюхивая отработанно рукавом. И, опомнившись, поправился: – Как говорит у нас один бывалый человек – закуска градус убивает.

– Любопытное выражение, – исподлобья взглядывая на отца и затаенно сдерживая кашель, отозвался гость, – еще раз подтверждает, что русский народ не любит полутонов и всякого смешения… тут всегда конкретика: пить или есть? Плакать или смеяться? В обнимку на всю жизнь или до смерти враги? Всегда – кто кого… или – или, – повертел он своей бледно-прозрачной, как лягушачья лапка в спиртовой банке, ладошкой в воздухе. – Потому и большевизм в России победил… Строгое, внятное, предельно очищенное, так сказать, от буржуазно-демократической сивухи учение, легло на душу народа, образно говоря, чистой водкой без закуски. – Не выдержал, снова рассмеялся-раскашлялся гость и мелко застучал кулачком в грудь: – Это все Север… на диком морозе, на общих работах промерзали до костей… – Потупившись, нашарил рюмку на столе и старательно, глуша кашель, выпил. Пьянея, набыченно-мутно посмотрел на отца, критично перекладывая с плечика на плечико большую, в густых волнах голову. И с неожиданным торжеством вдруг дернулся в сторону отца:

– Сроку – три месяца! Так решили на бюро. В феврале льнозавод должен заработать!

 Этот разговор со всеми подробностями пересказывал мне потом по жизни отец не один раз. Что-то заставляло его вновь и вновь возвращаться к нему. «И это было в самый разгар оттепели… да-а!» – подытоживал он обыкновенно, морщась.

 …В декабре в алтарной части храма начали класть печи и сколачивать двухъярусные полати для сушки льна. Иконостас вместе с царскими вратами выломали, вместо них навесили для герметичности «сушильной камеры» сварные железные листы с плотно закрывающейся на засов дверью. В стене церкви со стороны школы пробили рваную, неровную дыру, к ней подогнали колесный трактор, через приводной шкив которого завели в храм длинные черные ремни. Они должны были приводить в движение механизмы для мятья и трепания льняной тресты.

В январе подтащили на неуклюжих, косо вспарывающих полозьями глубокий снег, тракторных санях, едва не своротив угол школы, сами агрегаты. Огромные, рыхло-неподъемные, железные монстры не проходили ни в одну церковную дверь. Дверные проемы, самые широкие и высокие, там, где церковь с северной стороны украшали круглые колонны портика, расширили с помощью кувалд и ломов, заодно свалив для беспрепятственного затягивания железяк в церковь пару центральных колонн. Портик, как ни странно, не обвалился, удержался. Грустно взирал Всевидящим Оком в лучезарном треугольнике с фронтона на прытких, копошащихся внизу людей.

В начале февраля стали подтягивать к церкви тракторами волоком, на тросах, в снежных шапках разлапистые скирды перевязанного в снопы льна. Недели через две весь правый берег Богоны у подножия церковного холма вплоть до школы был густо уставлен темно-серыми, пахнущими откуда-то из утробы летней цветочной пылью, горами льняных стогов. Приходили женщины с вилами, расковыривали и сбрасывали снег с верхушек, таскали лен, нанизывая снопы на вилы, в церковь. Вскоре из железных труб, перископами поднявшихся над алтарной частью храма, заиграли на ветру сигнальными флажками синие дымки. Заскрежетали, залязгали, резонируя в еще чистых, нетронутых чадным трудом стенах церкви непритертые, необкатанные, жадные в заглатывании сырца внутренности стальных агрегатов. Шум станков вырывался из церкви, пробивался сквозь стены школы, нарушал тишину, заставляя нашу юную учительницу недовольно хмурить свои неявные, белые бровки.

По мере прибавления в работе, наполнения чрева машин пищей-сырцом, железные звуки стихали, становились мягче, тупее, превратившись однажды в ровные, ритмичные шорохи неустанного бега на месте хорошо отлаженных механизмов. Алтарь, где на полатях над печками доходили до кондиции льняные снопы, вкусно и нежно задышал через окна на улицу жареными семечками и пересушенной кострой. Костра теперь была везде. Она завивалась ветром в воронки на каменных плитах церковных крылец, лежала темным слоем на снегу и тропинках пришкольного участка, заносилась на валенках в школу, клубилась серым облаком у трепальных станков в храме, куда мы теперь часто забегали после школы поглазеть на работу диковинных машин. Забегали без былого страха и трепета перед церковью, когда она была под замком, стояла таинственной и непознанной, тревожащей. С нее словно была снята печать неприкосновенности, и она стала очередным, пусть и необычным, объектом детского любопытства, того, чего не встретишь в поле, в лесу, у речки, в повседневной деревенской обыденности, таким, как волшебная борьба огня и железа в кузнице, как опасно ослепляющий трассер сварки в мастерской… И только невнятные, все глуше и неразборчивее затемняемые копотью и пылью, таинственные фигуры и лица, взирающие на нас со стен и купола храма, по-прежнему тревожили душу, заставляли вглядываться в их истаивающие, надмирные лики, не позволяя разыгрываться до полного восторга и забвения, катаясь с разбега на валенках и портфелях по скользко-глянцевой, мягкой от костры, плитке церковных полов. Казалось, они ничем не грозили и не пугали со стен, но затираемые временем, исчезая бесследно, они, словно говорили что-то такое, что одергивало вдруг и заставляло возникать чувству о каком-то правильном, подобающем месту поведении. Странное это было ощущение тормозящей стыдливости от нечаянной вовлеченности в общее неправильное, негожее дело. Нечто подобное я ощутил потом в юности, когда однажды студентами на картошке забежал с приятелями после немереной дозы пива за полуобвалившиеся стены заброшенного деревенского храма. Я почувствовал тогда, как и в детстве, что делаю что-то не то. Пусть даже и оскверненное, но святое – не оскверняй.

Зато вовсю теперь можно было разгуляться на улице, у церкви. Льняные скирды с туго перевязанными, увесисто-слежавшимися снопами, из которых можно было строить крепости, башни, стены, возводить защитные валы, прокладывать траншеи, «рыть» окопы и землянки, и которые можно было метать, сшибая с ног «неприятеля», стали после школы для покровских и четвертьских мальчишек местом буйной катавасии, безумного веселия, сшибок, ора, драк, выпускания из себя всего дикарского и первобытного, чем переполнена, еще не скованная запретами воспитания, восторженная и чистая детская душа. Игры с битвами «русских и татаро-монголов на Куликовом поле», «наших и турок при взятии Измаила», защитников Брестской крепости с «немцами», продолжались в изматывающих (в самом прямом смысле слова) «боях» без обеда, пока не начинало садиться солнце. Тогда мы складывали «оружие», пряча деревянные винтовки, мечи и сабли в потаенных местах в корневищах ивняка на Богоне, разбирали портфели, побросанные в общую кучу, и, гремя пеналами, расходились по домам, еще долго горячо и обидчиво выясняя по дороге, кто кого победил. Мы уходили и, занимая пространство перед церковью, в хрустальных сферах закатного зимнего солнца взвивались лохмато-неровными языками «пламени» над скирдами тысячи оранжевогрудых снегирей, собирающихся стаями из окрестных лесов полакомиться сладкими льняными семечками из осыпающихся снопов.

Символическим оказалось «пламенное» кипение птиц у храма. В марте в церкви случился настоящий пожар. Полностью выгорела сушильная камера в алтаре. Железная перегородка спасла от огня тонны кудели в самом храме, приготовленной для отправки в город. Страшно подумать, что было бы, если б загорелось и здесь. Отец на вопрос матери о последствиях каменно сдвинул брови: «Под суд бы загремел!». Мать перекрестилась: «Спаси и сохрани!».

Сушилка загорелась ночью, все спали, и огонь вольно хозяйничал в алтаре до утра. А представить, как горит сухой лен, большого воображения не надо. Не случайно сейчас из него порох делают… В то утро, проходя в школу мимо церкви, и уже зная, что случилось, мы вслед за взрослыми отмечали, что «алтарь разорвало», спорили «станет шире или нет», замеривая прутиками глубину трещины, располосовавшей от карниза до фундамента каменное полукружье апсиды. Спорили, повторяя чью-то мысль: «Огонь сильнее всех!». Дивились выгнутым, как железные паруса, в нитки истончившимся решеткам на алтарных окнах. Сами окна, с высокими черными выбросами копоти на белой кладке, казались забранными в траурные ленты. А когда сушилку «для верности» обильно пролили водой, сиротливой гарью нежити, погорельским разором и заброшенностью повеяло вдруг от церкви.

И хотя через неделю-другую все отремонтировали и восстановили, что-то в соборной механике храма нарушилось навсегда. Огонь изменил не только внешний вид церкви, искалечив и обезобразив ее фасад, но разорвав алтарь, расщепив каменное единство, подорвал в целом храмовое архитектурное равновесие. Трещина на церкви стала быстро разрастаться и уходить куда-то в землю. Храм повело, неожиданно он просел и «клюнул» алтарной частью в сторону речки. Люди заволновались, что «церковь спереди вот-вот рухнет». Апсиду срочно перепоясали, стянули тросами, на время все успокоились.

 

Специально для «Столетия»


Материалы по теме:

Эксклюзив
28.03.2024
Владимир Малышев
Книга митрополита Тихона (Шевкунова) о российской катастрофе февраля 1917 года
Фоторепортаж
26.03.2024
Подготовила Мария Максимова
В Доме Российского исторического общества проходит выставка, посвященная истории ордена Святого Георгия


* Экстремистские и террористические организации, запрещенные в Российской Федерации: американская компания Meta и принадлежащие ей соцсети Instagram и Facebook, «Правый сектор», «Украинская повстанческая армия» (УПА), «Исламское государство» (ИГ, ИГИЛ), «Джабхат Фатх аш-Шам» (бывшая «Джабхат ан-Нусра», «Джебхат ан-Нусра»), Национал-Большевистская партия (НБП), «Аль-Каида», «УНА-УНСО», «ОУН», С14 (Сич, укр. Січ), «Талибан», «Меджлис крымско-татарского народа», «Свидетели Иеговы», «Мизантропик Дивижн», «Братство» Корчинского, «Артподготовка», «Тризуб им. Степана Бандеры», нацбатальон «Азов», «НСО», «Славянский союз», «Формат-18», «Хизб ут-Тахрир», «Фонд борьбы с коррупцией» (ФБК) – организация-иноагент, признанная экстремистской, запрещена в РФ и ликвидирована по решению суда; её основатель Алексей Навальный включён в перечень террористов и экстремистов и др..

*Организации и граждане, признанные Минюстом РФ иноагентами: Международное историко-просветительское, благотворительное и правозащитное общество «Мемориал», Аналитический центр Юрия Левады, фонд «В защиту прав заключённых», «Институт глобализации и социальных движений», «Благотворительный фонд охраны здоровья и защиты прав граждан», «Центр независимых социологических исследований», Голос Америки, Радио Свободная Европа/Радио Свобода, телеканал «Настоящее время», Кавказ.Реалии, Крым.Реалии, Сибирь.Реалии, правозащитник Лев Пономарёв, журналисты Людмила Савицкая и Сергей Маркелов, главред газеты «Псковская губерния» Денис Камалягин, художница-акционистка и фемактивистка Дарья Апахончич и др..