Столетие
ПОИСК НА САЙТЕ
28 марта 2024

Бои без правил

Из фронтовой тетради
Сергей Котькало
07.09.2019
Бои без правил

Котькало Сергей Иванович родился в 1960 г. в городе Смела Черкасской области. Закончил Литературный институт имени А.М. Горького. Автор книг «Лепет обманутого восторга», «Дурман», «Монастыри России», «Пассажир ночного поезда», «В ожидании пасхи», «Крик журавля», «Боже, зри мое смирение». Книги переводились на сербский, греческий и арабский языки.

Главный редактор журнала «Новая книга России», книжных серий «Памятники церковной письменности», «Славянское братство» и «Национальная безопасность», портала «Русское воскресение», заместитель председателя правления Союза писателей России, член бюро Президиума Всемирного Русского Народного Собора, руководитель РОО «Центр Фёдора Ушакова».

Награжден медалью «За боевое содружество», орденом Сирийской Арабской Республики. Лауреат Международных литературных премий им. Е.И. Носова, «Прохоровское поле».


Письмо

Еще пишу вам, что без причины вы плакали в канун Сочельника, потому что к ночи прилетели Ангелы, посланные на защиту Желобка. Лица мы их не видели, да и нечем было глядеть, потому как та сторона поливала нас беспрерывно огнём малого и большого калибра, смешав наши позиции с землей так, что невозможно было уже представить чего живого. Но ближе к полуночи все стихло, небо разверзлось и оттуда прямо на нас полетели белые, сияющие неземным светом Ангелы, полилась с небес песнь «Свете тихий…» таким дивным распевом, что невольно мы ожили, встрепенулись из грязи, вдыхая благостный аромат ладана, прежде незнаемый, а с неба посыпались неспешные крупные хлопья снега…

Нет, вы не думайте, что то было видение от страха. Нет, я почувствовал в тот миг, что нас ожидает что-то небывалое и решил наспех подать вам, мои дорогие, весточку. Прощайте милые, родные мне люди, на войне всё случается быстро и навсегда. Некогда тут расписываться. Вчера схоронили Гришку-разведчика, а сколько сегодня рядом со мной, в соседнем окопе осталось – Бог ведает. Вы не горюйте и помните, я песнь Ангелов слышал, – чего и вам желаю.


Юродивый

Белым январским утром, в канун Сочельника, мы неспешно проходили от Поклонного креста к поселку Спартак, что вблизи разбитого войною Донецкого аэропорта. От первых, с заколоченными фанерой окнами домов навстречу нам не бежал, а прямо летел худой и длинный, словно жердь, босоногий, в одном исподнем, без шапки, белый как лунь с посохом в руке, но не старик, а прямо-таки юноша. Исподволь мы настроились на дурные вести, как он уже перед нами стал будто вкопанный, ясно так, синеоко окинул нас взором, поклонился земно и, ничего не сказав, помчался в сторону креста, что воздвигли в память жертв войны 2014 года.

Нет, мы не опешили. Мы, напротив, воспряли духом, что есть еще на Руси странники-богомольцы, что они, как и в старину, по-прежнему голые и босые облетают её с молитвою.

Уже у домов встретил нас вышедший из мастерской давний наш знакомец:

— Витьку-дурачка видели? — спрашивает.

— Блаженного встретили, — не сговариваясь, ответили мы в один голос.

— И то правда, — согласился знакомец. – Он нас от каждого снаряда уводил…


Странница

У привокзальных ворот, на приступках сидела попрошайка в лохмотьях, в рваных мужских ботинках без шнурков на босу ногу, но повязана павлопосадским бирюзовым платком с огурцами, что собственно и вышибало из прохожих всякое сочувствие к ней. Может, и я прошел бы мимо, обыкновенно не смотрящий на попрошаек, а просто подававший милостыньку, если было что, а тут все же посмотрел в её сторону.

В глазах её не было ни света, ни цвета, но была какая-то вековечная усталость…

Виновато подал ей купюру.

— Помоги тебе Господь, — глядя себе под ноги, сказала она.

— Откуда вы? — спросил её зачем-то. — Давно ли странствуете?

Плечики её под павловским платком вздрогнули, взрывно вскинула на меня глаза:

— Откуда вы знаете, что я давно странствую? — неподдельно изумилась она. – Четыре года брожу по свету, мыкаюсь, и никто не заметил, не спросил…

— Платок на вас больно красив…

Тут-то её и прорвало:

— Всё что осталось от прежней жизни, папа на Рождество подарил, а ночью наш дом накрыло снарядом… — сказала и горько заплакала.

И я увидел, как она еще совсем молода, но война сделала её вековухой.


Исход

...плакала девочка. Каждый проходивший мимо нее по перрону, невольно затормаживал блуждающий в ожидании отправления поезда взгляд и думал на ее счет различного рода предположения. Она, в свою очередь, заброшенно и отрешенно держалась плечом фонарного столба, слегка наклонив, полную пышных льняных волос головку, тихенько плакала, но ни в коей мере не всхлипывала, а натурально и правильно лила слезы из больших карих глаз на белые щеки, вздрагивала крохотным телом, что исподволь отдавалось в хорошо на ней лежавшем траурном платье из панбархата, сшитом по заказу и у довольно приличного портного, коих в наше время трудно сыскать. Кстати, платье, хотя и лежало на девочке хорошо, все ж заметно отдавало старинностью покроя, отчего можно предположить, что сшито оно не в наше праздное и болезное время, а прежде и кому-то иному, от кого она могла получить наследство.

Так вот, девочка стояла на мокром от слез и дождя перроне и плакала. Мимо неё проходили навьюченные грузами пассажиры, дежурные службы пути, провожающие, торговки. Машинист дал сигнал отправления. Движение пассажиров еще пуще занервничало, и, когда состав мало-помалу стал отваливать, сникло. Затем и вовсе исчезло, и осталась одиноко плакать лишь она – девочка....


Месть

«…Лето было холодным. Небо до противного зашторено и зашорено.

По краям и весями лили дожди и стреляли народные массы. Жили все ново и, по выражению многих современников, лучше прежнего. Старому, кажется, возврата больше нет, – надо скорее умереть, а то старухи обещают тепло; можно протухнуть...» – это писал мне брат из Новой России, которая теперь все меньше и меньше, тогда как и у нас в Малой России лето простудное и хлеба в полях заметно полегли.

Я читал письмо первым из семьи, а мама кое-как спала в задних хатах и, на счастье, не видела моей мокроты, но я невольно вспомнил её частое: «Я тя научу Родину любить…» – когда в детстве она крепко бивала нас за проказу. Может она и справедливо говаривала, однако нынче про Родину больше молчит, и про жизнь, и про правду, и про веру…

Письмо брата меня крепко зацепило. Я выпил чаю, другой стакан в серебряном подстаканнике. В хате тихо спят домашние. Третий выпил, как в сенное оконце зачастила стучаньем тревога. Народ всполошился. Я выбежал босым на порог…

– Ваня, мужайся, – тупился в половицы военком, – из Центра донесение, Мыкола убытый валяеця в Долинском, – глупо так и беспощадно сказал он, рука моя вздыбилась над его головой… И он упал замертво.

Верно, никого в жизни пальцем не тронул, а тут рука сама. Скверная вышла история: и брат погинул, и военком замертво упал.


Бои без правил

...удар, еще удар, сильнее бей… – из последних сил кричал на верхних трибунах тот, кому больше всего в жизни верил умерший телом, чья душа еще продолжала держаться глубинного сердца и вовсе не пыталась разорвать клеть груди, и тот, кто по должности обязан давать свисток ревущей публике, застыв в движении руки, безумно молчал, и уже из зала на ринг забежал судья центрального боя и прямо дал гудок конца, а нападавший, не будучи уверен в правильности решения вопроса, все ж пнул напоследок поверженного раз за разом кулаком в сердце сверху... Однако душа и тогда не оставила тела...

Спортсмен-победитель сам поднял свою руку Виктории, потому что судья на ринге так и остался вне игры, а зал на удивление никак на то не отреагировал и почему-то, против обыкновенния, смолк до той степени, что было слышно шум скрипевшего жидкими ударами сердца...

– Он будет жить, – сказал тихо тайный наблюдатель движения судьбы поверженного.

– Как? – искренне подивился столь странному заявлению соглядатай, когда в затхлой безжизненности августовского зноя ночи прогремели одна за другою несколько коротких очередей пулеметных лент, перерезая темень пополам.

– Достаточно просто, – ответил ему наблюдатель. – Дело не в поражении, а в предательстве теми, кому он всегда поверял свою участь, кто должен быть разоблачен не только высшим судом, но и на миру, что, кроме его самое, никто не способен сделать. Я вижу его бой не первых сто либо десять раз, а в целом, как принято было говорить при старой власти, в собраниях, и вижу завершение помыслов, и верьте мне на слово, он от себя никогда не откажется: такова природа великого бойца идеи!

Далее они шли молча по гремящему теперь беспрерывными канонадами артобстрелов городу, гудевшему везувием и полыхавшему в малиновом цвете. Люди в испуге блудливо крались в подвалы и воронки уже разорвавшихся мин и нелепо припадали, а то и вгрызались в землю, надеясь на спасение. Бесхозные собаки не рыскали по помойкам и безобразно валявшимся трупам, а по-человечьи выли на обглоданную рыхлую в жарком свете разрывов луну.

Не стреляя из табельного оружия, – так оно именуется у обеих команд войны, – бежали друг от друга бойцы и беззаконники, хотя, впрочем, кто мог знать на обломках империи Закон, да и мог ли он быть столь скоро замешан на не сохнущей спешно тягучей крови...

– Земля-воздух, – за спиной соглядатаев, что обухом по голове из-под куста бархатно сизой от бетонной пыли туи громыхнул командир, – по сволочи... – и дальше неразборчиво, по матушке, направил снаряд в мирное белое жилище казака Ивана.

– Вот вам, – надтреснутым голосом сказал наблюдатель, – и свой свояка видит издалека, а вы: «Удар, еще удар...» – Ну ударили, так встань и ответь, чтоб опосля не повадно было. Знаю, – отмахнулся от пытавшегося возразить соглядатая, – скажите-де гражданская война. Все это словесная шелуха либералов, которые и довели нашу жизнь до позорного держания животного столба, до потопления родины в крови: чушь на постном масле! Надо честно признаваться себе самому, что есть правда и тогда никакая дрянь не коснется ваших волос.

– Но вы же, – начал было возражать соглядатай, однако наблюдатель его тотчас отпрянул:

– Нет, не я и даже не вы, а мы сообща, по алчности человеческой сути, по неумности своей променяли шило на мыло и потому нам дано таковское лекарство от многочисленных болезней, и поделом дано, и, будьте покойны, что либерализм крикунов вчерашнего дня аукнется не только нам, но и детям нашим. Сейчас же рекомендую вам спуститься понижее, к реке, где и бьет потишее, да и ночь скоротать у казаков сручнее, да и отобедать пора: свитанок близится, – и рукой властно на луну кажет, – заегозил подлый – боится солнца, – что и не понять кому пеняет в карминном крике пушек и ракет…

***

… не ходи до скотины, мать, – глухо в темноте хаты назвался куренной, – ей трассером кишки на гумно вывалило, – потоптался сапогами на пороге и добавил безразлично, – ставь воду греть: пойду разбирать на мясо, – и пошел, и наткнулся на крыльце на соглядатаев. – А вона и вспомагальци, – сказал неведомо кому.

– Воюешь, – протягивая руку, заметил куренному наблюдатель.

– С коровами, – в сердцах матюкнувшись, ответил злобливо. – и ты, бачу, тоже дивишься.

– Дивуюсь, – признался наблюдатель. – Паны дерутся – у казаков чубы трещат!

– А у скотины трассерами животы порятся. Идем, подловчишь. Глядишь, до свитанку и свижины откушаем: хорошая была корова, да вышла. Скидывай сорочку и дружок нехай скидывае, небось давно парного не снедав. Хорошо ж твоей Ганьке – на Москве не стреляет по нашим, ну да ниче, идем, – и оне сообща сняли рубахи и пошли разбирать Зарю...

***

…удар, еще удар и мы на верном пути, – кричал из долговременной оборонительной точки команды незатейливый управляющий вверенными ему войсками и ему подобным неказистым управленцам для дублирования по соответствию чинам по нижнему рангу, раздражительно морщась от неспанной ночи, и, поглаживая свою безмозглость, задиристо отнекивался от пособников, – не мешайте, Христа ради, дайте хоть кофию выпить.

– Шифра из Центра, – босяковато мешкает щеголеватый порученец.

– В грубку кинь и скажи в двух словах, чего им там неймется?

– Требуют скорейшего решения, – отвечает порученец.

– Скорейшего, – гневался управляющий, – всем всегда скорейшего, а когда меня у тюрьму белого солнца Магадана упрячут, они с сухариком черным будут? – и как-то обмяк и совершенно по-деревенски, по-домашнему к окружению: – Устал я, ребята, – говорит, – давайте мне припасть к постели, покой дайте, иначе до рассвету дожить не дадут. Меняй, Вася, – говорит порученцу, – декорацию, не то отойдет душа и останетесь вы сиротами без управляющего, как та Заря казака Ивана, что нашим снарядом скопытилась. Горьше старого заживется, – и откинулся на алую спинку командного кресла диковинно ухмыльнувшись, сраженный с крыши клуни снайперским выстрелом наблюдателя.


Солнцу правды

Приближалось Рождество. Церкви, больницы, дома, улицы города убирались и наряжались. Люди старались с легкостью, не надрывно, потому как дни стояли, противу обыкновения, в декабре теплые, а если где и посыпало пушистым снегом, то сразу же таяло. В самый Сочельник народ занят приготовлениями к празднику и даже в тюрьме этот день неприсутственный, отчего отец и поднялся с постели не в духе. Он, собирая передачу маме, никого из нас не стал перепоручать соседям, а оставил всех дома, распределив нам дела по хозяйству.

Отец долго возился, заметно нервничал. Так бывает всегда, когда дни неприсутственные. Никогда не знаешь, как и чем же обернется, какое настроение у приемщиков. Нельзя брать много, иначе всё вернут обратно. Но сегодня, в Сочельник, надо отнести маме чистое платье, белье, вкусную домашнюю еду на разговение… В прошлый год отца на порог пустили, а после, по недостатку времени, вытолкали взашей и сумку бросили прямо в лужу, а мама осталась не солоно хлебавши на Рождество, без еды, без одежды, без денег, которых всегда в доме нет, и потому никогда он ей их не передавал.

Отец оделся обыденно. Памятуя прошлогодний Сочельник, он надел старую черную куртку и стоптанные башмаки, чтобы падать в грязь без волнения. Оглянувшись на нас с порога, он закинул за плечо рюкзак с пожитками мамы, что-то хотел было даже сказать нам, но только махнул рукой, что-де смотрите у меня… Когда он был в настроении, то говорил еще:

– Смотрите у меня в оба…

Куда и как смотреть в оба он так ни разу и не объяснил.

Меж тем сегодня он ничего не сказал и даже второй раз не оглянулся.

***

Отец ушел. Старшая сестра перед окном в большой комнате украшала настольный вертеп справа от елки. Мы с младшей сестрой ушли играть «Ожидание чуда» на улицу, где, чередуясь, то солнышко выглядывало из-за синего забора мясокомбината, то скоро за ним небо затягивало черными тучами и сыпал мелкий снег с дождем… За мясной лавкой выстроилась длинная очередь. Несколько в стороне очередь играли дети. Я был надзирателем, а сестра в роли плакальщицы, что приехала навестить свою мать.

– Надо, – поучал я правилам сестру, – с интересом плакать…

– Это как ещё? – задиралась она.

– Ну, так, чтобы охранник тебя отметил и вытащил из очереди…

– Так и тащи, – возмущалась сестра.

– Зачем? – спрашиваю её.

– А я откуда знаю, – повела плечами она.

– Вот я и говорю, – научал её, – ты должна обратить на себя внимание, иначе время приёма передач закончится и ты останешься со своим мешком.

И тут мы обнаруживаем, что мешка с нами нет.

Возвращаемся в дом. Старшая сестра наряжает волхвов: первый уже едет на ослике впереди, второго из них она усаживает на плюшевого, рябого, пятнистого верблюда... Младшая сестра бесхитростно, без лишних, ненужных затей хватает торбу третьего волхва… Старшая у неё вырывает из рук:

– Ты с ума сошла, – кричит, – это же дары Младенца.

– Ну и что, – возмущается младшая, – а маме дары не нужны? – вырывается и бежит на улицу, к очереди, к огромным синим воротам и кричит не то мне, не то всему миру, что она пришла навестить родную маму.

– Кто же твоя мама, – с удивлением спрашиваю, забегая вперед неё, преграждая дорогу, игриво постукивая по голенищу сапога палкой.

– Моя мама хорошая, – кричит и плачет сестра, – вы её напрасно держите в четвертом бараке…

– В четвертом бараке хороших не держат, – с напускной брезгливостью отвечаю младшей сестре. – Ты, наверное, своей хорошей мамаше вкусного ягненка принесла, – и уже совсем ехидно помыкаю чувствами, – безвинной жертве… Давай, – грубо, совсем омерзительным тоном вывожу её из себя, тыча палкой в мешок волхвов, – показывай, что у тебя в торбе… – и далее, уже ко всем стоящим в очереди, вы тоже, уважаемые, выворачивайте мешки, чай не станция Петушки, кошельки-кошелочки… – и очередь, вздрогнув, замирает.

Сестра сама собою разошлась в рыдании:

– Вы её совсем не знаете… Она хорошая, – открыв мешок, судорожно пытается доставать вещи.

– Что ты тащишь мне своё барахло, – грубо тычу палкой в мешок. – Мне наплевать, что у тебя в мешке, если у тебя нет разрешения на передачу… У тебя есть разрешение? – кричу на нее. – Если нет разрешения – проваливай… – и уже ко всей очереди обращаюсь: – Время кончается! Кто не успел – тот опоздал, до следующей встречи, – насмехаюсь над всеми.

– Господин хороший, – вскрикивает сестра и плачет, плачет, рыдает, в ноги мне кидается, – вы же не зверь какой, вы же человек… Она же мне мама… Хорошая мама, – натурально причитает и плачет, плачет.

– Ладно, – снисходительно постукиваю по мешку палкой, – показывай свое барахло…

Сестра достает синий палантин из кашемира и шерсти, синее велюровое платье…

– Ладно, – повторяю снисходительно и спрашиваю, – а почему же отец не пришел?

Сестра, будто не слышит, продолжает плакать и достает из мешка милого кукольного младенца, завернутого в расшитое золотом покрывало, как живого нежно прижимает его к сердцу и вживляется в очередь…

А я всё строчу, ровно из пулемета, на той же скорости, остановиться не могу, несу что ни попадя:

– Что ж ты без отца и матери, с младенцем на руках… Кто же тебя пустит, если разрешение на отца, а ты с младенцем пришла… Вам сколько раз говорить, сколько говорить одно и то же, а вы все мимо кассы норовите протыриться. Без разрешения вас никто никуда не пустит…

– Я же не знала, – говорит сестра, – мама, она же невинная, – и на младенца широченными глазищами пялится.

– Ты, – не сдержался я от смеха, – и впрямь как наша мама… – и дальше, не опомнившись, поучаю: – Ты не тушуйся, поуговаривай меня, поластись, как мамка делает, когда мы к ней с папкой приходим… Вы, говори мне, дяденька хороший, не то, что в прошлую смену дежурил вурдалак Волкович… Вы чистый и светлый, совсем агнец белый, – говори.

– Пойдем, девочка, – сам за себя говорю и отвожу сестренку в сторону от очереди, к служебной двери и как бы пропускаю вперед себя, а сам говорю так тихо, но выразительным тембром, чтобы другие слышали: – Пропустить пропущу, но ты в залог останься…

– Это как еще? – недоумевает сестра.

– Просто, – обыкновенно ей говорю, – ты молодая, с младенцем на руках, одинокая…

И тут сестра в штопор:

– Нет, – вскрикнула, – я так не играю...

– Так надо, – пытаюсь её урезонить, – без этого люди не живут.

– Нет, – отрезала, – я в такие игры не играю. Это противные игры в Сочельник, – и убежала в дом помогать старшей сестре завершать вертеп и готовить кутью к разговлению.

***

И больше мы в тот день не играли. Возились до первой Звезды по дому: чистили, мыли, стряпали. А с первым ударом колокола от Иоакима и Анны в дом вошли они.

– Встречайте! – крикнул отец нам от порога, – вернулась мама ваша, без вины невинная, как и просили вы Приснодеву Марию и Иосифа Обручника...





Эксклюзив
28.03.2024
Владимир Малышев
Книга митрополита Тихона (Шевкунова) о российской катастрофе февраля 1917 года
Фоторепортаж
26.03.2024
Подготовила Мария Максимова
В Доме Российского исторического общества проходит выставка, посвященная истории ордена Святого Георгия


* Экстремистские и террористические организации, запрещенные в Российской Федерации: американская компания Meta и принадлежащие ей соцсети Instagram и Facebook, «Правый сектор», «Украинская повстанческая армия» (УПА), «Исламское государство» (ИГ, ИГИЛ), «Джабхат Фатх аш-Шам» (бывшая «Джабхат ан-Нусра», «Джебхат ан-Нусра»), Национал-Большевистская партия (НБП), «Аль-Каида», «УНА-УНСО», «ОУН», С14 (Сич, укр. Січ), «Талибан», «Меджлис крымско-татарского народа», «Свидетели Иеговы», «Мизантропик Дивижн», «Братство» Корчинского, «Артподготовка», «Тризуб им. Степана Бандеры», нацбатальон «Азов», «НСО», «Славянский союз», «Формат-18», «Хизб ут-Тахрир», «Фонд борьбы с коррупцией» (ФБК) – организация-иноагент, признанная экстремистской, запрещена в РФ и ликвидирована по решению суда; её основатель Алексей Навальный включён в перечень террористов и экстремистов и др..

*Организации и граждане, признанные Минюстом РФ иноагентами: Международное историко-просветительское, благотворительное и правозащитное общество «Мемориал», Аналитический центр Юрия Левады, фонд «В защиту прав заключённых», «Институт глобализации и социальных движений», «Благотворительный фонд охраны здоровья и защиты прав граждан», «Центр независимых социологических исследований», Голос Америки, Радио Свободная Европа/Радио Свобода, телеканал «Настоящее время», Кавказ.Реалии, Крым.Реалии, Сибирь.Реалии, правозащитник Лев Пономарёв, журналисты Людмила Савицкая и Сергей Маркелов, главред газеты «Псковская губерния» Денис Камалягин, художница-акционистка и фемактивистка Дарья Апахончич и др..