«Жизнь, говорю я, жизнь все равно прекрасна…»

Поэт фронтовой плеяды он неотъемлем от нее, он оставался одним из последних ее представителей. Для любителей отечественной словесности Левитанский «аукается» в поколении со строками А. Межирова «Я прошел по той войне, и война прошла по мне — так что мы с войною квиты». Левитанский говорит: «Я это всё почти забыл. Я это всё хочу забыть», но дальше — пуще и больней: «Я не участвую в войне — она участвует во мне. И отблеск Вечного огня дрожит на скулах у меня»…

Избавиться от войны, которая кинолентой памяти крутится и крутится внутри? («Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино…»). Похоже, невозможно. Даже если пытаться отторгнуть ее тягостные наваждения с помощью заклинаний:

Ну что с того, что я там был.
Я был давно. Я все забыл.
Не помню дней. Не помню дат.
Ни тех форсированных рек.

(Я неопознанный солдат.
Я рядовой. Я имярек.
Я меткой пули недолет.
Я лед кровавый в январе.
Я прочно впаян в этот лед —
я в нем, как мушка в янтаре).

Юрий с 1943 г. служил фронтовым корреспондентом, офицером. Но известен интересный факт его службы рядовым бойцом: Левитанский был вторым номером в пулеметном расчете с Семеном Гудзенко, земляком-киевлянином. Потом, после ранней послевоенной смерти товарища, Левитанский напишет в стихотворении «Памяти ровесника», с эпиграфом из Гудзенко «Мы не от старости умрем — от старых ран умрем…»:

…Млечный Путь перекинут над ними,
как вечная арка.
И рядами гранитных ступеней
уходят Карпаты
под торжественный купол,
где звезды мерцают неярко.
Сколько в мире холмов!
Как надгробные надписи скупы!
Это скорбные вехи
пути моего поколенья.
Я иду между ними.
До крови закушены губы.
Я на миг
у могилы твоей
становлюсь на колени.
И теряю тебя.
Бесполезны слова утешенья.
Что мне делать с печалью!
Мое поколенье на марше.
Но годам не подвластен
железный закон притяженья
к неостывшей земле,
где зарыты ровесники наши.

Это еще не тот Левитанский, который откроется в полноте позже, но уже узнаваемый, и боль этих стихов, конечно, оплачена многим. Биографическая справка добавляет, что после капитуляции Германии Ю. Левитанский участвовал в боевых действиях в Маньчжурии.

За время воинской службы был награжден орденами Красной Звезды и Отечественной войны, медалями «За боевые заслуги», «За оборону Москвы», «За взятие Будапешта», «За победу над Германией», «За победу над Японией», двумя медалями Монголии. Демобилизовался из армии в 1947 г.

Понятно, почему первый сборник его стихов назывался «Солдатская дорога»; он вышел в 1948 г., когда молодому поэту было двадцать шесть лет. Рано? Но это возраст гибели Лермонтова.

* * *

Зачин и разбег жизни Левитанского были связаны с Украиной. Родился будущий стихотворец сто лет назад, 22 января 1922 г., в районном центре Украины, г. Козелец Черниговской области. Городок, вроде, малоизвестный, однако в нем находится шедевр православной храмовой архитектуры — собор Рождества Пресвятой Богородицы, немалой красоты сооружение, построенное Разумовскими. А неподалеку от Козельца, в четырех километрах, находится село Данёвка, где располагается Свято-Георгиевский монастырь, в котором ныне хранится чудотворная Богородичная икона «Аз есмь с вами и никтоже на вы». Кто знает, может, Ее далекий отсвет (этот список, созданный по благословению святого праведного Иоанна Кронштадтского для спасения Отечества и переданный потом преподобному Серафиму Вырицкому) спас в битвах Великой Отечественной войны и Юрия Левитанского, чтобы этот молодой человек из еврейской семьи, в которой ни мать, ни отец не знали идиша, сказал свои слова в русской поэзии. В том числе и о той войне:

Уже меня не исключить
из этих лет, из той войны.
Уже меня не излечить
от той зимы, от тех снегов.
И с той землей, и с той зимой
уже меня не разлучить,
до тех снегов, где вам уже
моих следов не различить.

Вскоре после рождения Юрия его семья переехала в Киев, а затем в Сталино, ныне Донецк. Окончив там школу в 1938 г., отправился в Москву, поступил в Институт философии, литературы и истории, откуда и ушел рядовым добровольцем на фронт в 1941 г.

Но Украина эпизодически возвращалась в его жизнь. Одно из его первых публичных выступлений перед большой аудиторией состоялось в Харькове, в Центральном лектории, — в 1961 г. Мне довелось слушать Юрия Левитанского там же и пообщаться с ним в начале 1980-х, во время заседания литературной студии ДК Строителей, из которой впоследствии вышло несколько профессиональных литераторов. Юрий Давидович был для нас тогда одним из кумиров, и внимали мы ему трепетно. Свою курительную трубку он из рук не выпускал, но во время беседы, кажется, не курил. Захотел послушать стихи студийцев, мы ему почитали, его тронули строки молодого автора, писавшего на украинском языке (в нашей студии такой был один) — быть может, в нем аукнулись детские и ученические годы. На следующий день мы слушали выступление Левитанского со сцены.

А годом-двумя раньше приезжал в Харьков и читал целый зимний вечер со сцены Дворца студентов политехнического института свои стихи поэт-фронтовик Давид Самойлов, автор строк «Вот и все. Смежили очи гении. / И когда померкли небеса, / Словно в опустевшем помещении / Стали слышны наши голоса…».

Я благодарен судьбе за выпавшие тогда возможности — живьем послушать голоса русских поэтов фронтового поколения, чьи сочинения люблю до сих пор, чьи строки стали неотменимой частью меня самого.

* * *

Ю. Левитанский знаком широкому читателю-зрителю-слушателю прежде всего по романсам, прозвучавшим в кино. В первую очередь вспоминают «Диалог у новогодней елки».

— Что происходит на свете? — А просто зима.
— Просто зима, полагаете вы? — Полагаю.
Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю
в ваши уснувшие ранней порою дома.

Там в финале — ускользающе-новогоднее настроение, улетающее, но так легко запоминающееся:

Месяц — серебряный шар со свечою внутри,
и карнавальные маски — по кругу, по кругу.
Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку,
и — раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три!

Левитанский — поэт, не сразу обретший свой неповторимый голос, а выписавшийся в мастера преимущественно к поздним своим сборникам «Кинематограф» (1970), «День такой-то» (1976), «Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом» (1981). За последнюю прижизненную книгу «Белые стихи» (1991) поэт был удостоен Государственной премии Российской Федерации в области литературы и искусства — в 1994 г.

Он немало усилий отдал переводам, с середины 1950-х переводил поэзию армян, молдаван, прибалтов. Его переводы произведений поэтов восточной Европы даже составили антологию «От Мая до Мая» (1975).

Ю. Левитанский — также блестящий мастер поэтической пародии. В 1978 г. он выпустил книжку «Сюжет с вариантами», в которой на тему известной детской считалочки «Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять» блистательно и остроумно высказался в стилистике известных советских поэтов. Виртуозность этих пародий была такова, что Левитанский стал сразу считаться корифеем жанра.

* * *

Мы помним и его пронзительнейшее стихотворение «Плач о господине Голядкине» из цикла «Старинные Петербургские гравюры» (книга «День такой-то», 1976).

Это что там за мерзкие рожи мелькают
за этой треклятой вьюгою
на Невском прошпекте,
что за гнусные хари, что за рыла свиные,
Люциферово грязное семя!

Поэт говорит и об одном из неизменных отечественных архетипов, и о ситуации, в которой находится Русский мiр, и нас не введут в заблуждение, конечно, литературные отсылы в заголовках его опусов.

Что за хитрые сети плетет сатана вокруг нас,
что уже нам и шагу ступить невозможно —
это что за потрава на нас, это что за облава,
как словно все разом бесовские силы
сошлись против нас
в этом дьявольском тайном комплоте!

….

А вьюга́ -то, вьюга́ на проспекте на Невском
все пуще и пуще,
а свиные-то рыла за этой треклятой вьюгою
уже и вконец обнаглели —
то куснуть норовят, то щипнуть,
то за полу шинели подергать,
да к тому же при этом еще
заливаются смехом бесстыжим.

Кажется, поэт из 1976-го заглянул и в наше время — описав и его точь-в-точь. Уже тогда он, «побывавший там, где мы не бывали», молитвенно надеялся: «Только все обошлось бы, о Господи, — авось обойдется, авось обойдется!»

Да вот не обошлось — ни в 1991-м, ни в 1993-м, ни в 2014-м, ни, увы, до сих пор не обходится.

В новейшую эпоху поэт считал нужным открыто высказываться по вопросам политики. Неадекватность той власти Левитанский чувствовал. В год начала чеченской кампании (1995-й), на церемонии вручения Государственной премии России поэт обратился к Ельцину с призывом скорее прекратить войну в Чечне. На заседании «круглого стола» московской интеллигенции, проходившем в мэрии, поэт вновь вернулся к этой теме, и сердце не выдержало.

…Поэт похоронен в Москве.

* * *

Неповторимость индивидуальной интонации, которую Юрию Левитанскому удалось обрести, дается не каждому стихотворцу. В общем-то, это нечастый случай — столь позднего оформления дара. (Сделано наблюдение, что, например, Гете лучшие свои сочинения создал уже после пятидесяти лет.)

Мысль Ю. Левитанского все же весьма необыденна: «…Я убежден: старость — самое подходящее время для поэзии, и фактически всю поэзию XX века, лучшие ее образцы сделали старики. Правда, в старости делать поэзию довольно трудно... Сердце не выдерживает».

Это он сказал в статье «Миссия» в 1993 г. И там же, полемично: «Я убежден в том, что художник, если он настоящий, должен постоянно испытывать стремление к самообновлению: в известном смысле даже традиция — это только обратная сторона новаторства, поскольку понятию традиции отнюдь не чужда эволюция. Ведь именно эволюция и создает неповторимость каждого отдельного поэта: интересен тот путь, который пройден им одним и который другим повторен быть не может. Меня вот навязчиво преследует пушкинское: “Четырехстопный ямб мне надоел. Им пишет всякий...”. А ведь “всяких” во времена Пушкина было раз, два — и обчелся. Сейчас же, когда “всяких” — тысячи, это никого не смущает. Но оно не может не смущать! Потому что стихотворный размер — это из области ׅ“как”, которая очень важна в искусстве. “Как” важнее, чем “что”. Я даже думаю, “что” — может быть, вообще не важно. И для меня особенную ценность имеет способ, хоть я и понимаю, что способ представляет собой именно то, для чего не существует объяснений — темная, иррациональная зона, движение по которой, однако, только и интересно. Ибо ничто из области “что” не спасет никакое произведение искусства от всегда возможного провала.

А тут я узнал — недавно, к стыду своему, — что у Блока тоже была такая система оценок, но он строго испытывал каждое произведение искусства тремя вопросами: что, как и зачем? Для меня же хватало и двух — что и как. … Но вот что странно: в настоящее время вопрос “как” вдруг начинает порождать парадоксальные ответы, которые на практике превращаются в апологию бессмысленности».

Быть может, в дерзновениях стихотворцу Левитанскому помогала и его поздняя любовь: когда ему было 63 года, он женился на 19-летней. Но творческая дерзость Юрия Давидовича несомненна: такого обилия глаголов, тем более поставленных в рискованнейшие рифмующиеся позиции, не сыщешь ни у кого в русской поэзии ХХ века.

Все поэтическое письмо Ю. Левитанского озарено таким светом любви и мастерства и, если угодно, исполнением поручения павших соратников, что автор, ничтоже сумняшеся, рифмует невозможное: «стал–отстал», «ушел–пошел», «могу–бегу», как в его поющемся «Сне об уходящем поезде»:

Один и тот же сон мне повторяться стал:
мне снится, будто я от поезда отстал.
Один, в пути, зимой, на станцию ушел,
а скорый поезд мой пошел, пошел, пошел,
И я хочу бежать за ним — и не могу,
и чувствую сквозь сон, что все-таки бегу.

В процитированном в самом начале статьи отрывке этот прием еще более абсолютизирован: четыре нерифмующиеся строки чередуются строками, которые заканчиваются глаголами: «не исключить-не излечить-не разлучить -не различить». Но это никого не вводит в соблазн. Напротив, возникает своего рода кумулятивный эффект, или эффект накачки, как в лазере. Потому что за строками мастера стоит поручение судьбы.

Левитанский, как и всякий подлинный поэт, прежде и более всего писал о неуловимом, недостижимом, несказа́нном — о том, что можно внешне попытаться назвать, но нельзя определить и удержать:

Ветка вереска, черная трубочка, синий дымок.
Было жаркое пламя, хотел удержать, да не мог.

Ах, мотивчик, шарманка, воробышек, желтый скворец —
упорхнул за окошко, и песенке нашей конец.

Доиграла шарманка, в печи догорели дрова.
Как трава на пожаре, остались от песни слова.

Дрова жизни догорели, в этом — земная правда. Но слова песен поэта Юрия Левитанского — остались. Давая основание надеяться, что стихи эти пребудут в людской памяти еще немалое время. «Ни огня, ни пожара, молчит колокольная медь. / А словам еще больно, словам еще хочется петь».

Не сякнут слова поэта и из «Послания юным друзьям»:

…Да, говорю я, жизнь все равно прекрасна, даже когда трудна и когда опасна, даже когда несносна, почти ужасна — жизнь, говорю я, жизнь все равно прекрасна.

…

Небо багрово-красно перед восходом.
Лес опустел. Морозно вокруг и ясно.
Здравствуй, мой друг воробушек,
с Новым годом!
Холодно, братец, а все равно — прекрасно!