Загадка нашей литературы

24 мая исполнилось 110 лет со дня рождения великого русского советского писателя Михаила Александровича Шолохова. Этому событию был посвящен юбилейный литературно-художественный вечер, проведенный 19 мая в Центральном доме литераторов в Москве Бюро пропаганды художественной литературы СП России и Федеральным агентством по печати и массовым коммуникациям РФ. Зал был полон, несмотря на будний день. Вела вечер, как всегда, руководитель Бюро Алла Панкова. В литературной части вечера выступили член-корреспондент РАН Наталия Корниенко, профессор Литературного института им. А.М. Горького Владимир Смирнов и автор этих строк.

«Мы собрались на юбилейный вечер одного из строителей русского духовного мира – М.А.Шолохова. И этим все сказано! - подчеркнул в своем выступлении В.П. Смирнов. - Завистники и клеветники хотели вырвать у русских читателей писателя Шолохова, распространяя самые нелепые слухи, в том числе, и об авторстве романов. Но этот грязный пузырь лопнул. Художественная честность пронизывает все его произведения. Враги не отрицали, что «Тихий Дон» – великое произведение. Они сомневались в авторстве. Однако все сомнения – настоящая чушь! Это - произведение талантливого мастера русского слова, каким был Михаил Шолохов. Георгий Адамович писал, что шолоховская проза пахнет Россией, неизменяемой в своей сущности».

Слова о Шолохове как об одном из строителей русского духовного мира явились лейтмотивом этого вечера, автором сценария которого, режиссером и исполнителем видеомонтажа была Ирина Панкова.

Отрывки из произведений писателя прекрасно читали хорошо знакомые завсегдатаям Большого зала ЦДЛ артисты Валентин Клементьев и Лариса Савченко. В музыкальной части программы порадовали исполнители: ансамбль народной музыки «Русичи», заслуженная артистка России Полина Федотова (фортепиано), лауреат международных конкурсов София Федотова (скрипка), солистка театра «Новая Опера» им. Е.В. Колобова Елена Терентьева. Звучали донские казачьи песни, произведения И.-С. Баха, С. Рахманинова, К. Молчанова, а в перерывах между выступлениями показывались лучшие места из художественных фильмов, снятых по произведениям Шолохова.

«Рядом с его романами, которые являются для современной литературы недостижимыми вершинами, остается наследие народа, - сказала Н.В. Корниенко. - После выхода «Тихого Дона» Шолохову писали сотни тысяч людей: просили о помощи, рассказывали о своей жизни. И сегодня радостно, поскольку есть Шолохов и есть его читатели. А с наследием Михаила Шолохова мы сможем с надеждой смотреть в будущее и беречь Родину, которую он нам завещал».

Темой моего выступления было то, что по сей день в личности Шолохова остается для нас много загадочного. В отличие от многих писателей ХХ века, он не оставил нам ни дневников, ни мемуаров, ни статей, в которых прямо поведал бы свои творческие и философские убеждения. Он все вложил в прозу: в «Тихий Дон», «Поднятую целину», «Они сражались за Родину», «Судьбу человека». И здесь не избежать упрека в адрес критиков и шолоховедов. То, что они пишут в своих статьях и книгах об идейном значении творчества Шолохова, вполне можно сказать о творчестве его земляка и однофамильца Шолохова-Синявского, или других донцов – Закруткина, Калинина. Они хорошие, крепкие писатели, но все-таки несопоставимые с Шолоховым. Чем же велик именно Шолохов? Ведь мало повторять бесконечное число раз, что он – великий писатель. У всякого великого писателя есть своя философия, своя идея, а в чем же философия, идея Шолохова? В том, что он широко показал народную массу, «центростремительную силу жизни»? Но все это второстепенные для писателя задачи. «Навскидку» понятно, что их было куда больше. Взять хотя бы поразительную историческую точность «Тихого Дона». Очевидцы тех давних событий на Дону говорят, что совпадает все, даже описанная Шолоховым погода в тот или иной день.

Ни один документ у Шолохова не вымышлен. Спрашивается: зачем он еще брал на себя труд историка? Ведь это оценили только десятки лет спустя, а поначалу мало кто верил в историческую добросовестность Шолохова: наоборот, считали, что он многое придумывает, – например, Вешенское восстание.

В последнее время «Тихий Дон» часто сравнивают с «Илиадой», но из этого сравнения почему-то не делается логичного вывода, что эпический характер романа не случаен, что Шолохов создавал именно художественный эпос русского народа, сравнимый по своему культурно-историческому значению с «Илиадой», «Нибелунгами», «Калевалой», «Сидом». Такую задачу ставил перед собой и Лев Толстой в «Войне и мире», но она у него не вполне получилась, потому что «Война и мир» – это, прежде всего, роман о русском дворянстве, что, собственно, признавал в одном из предисловий сам автор. А дворянство и народ после войны с Наполеоном пошли разными дорогами. А вот казачество, привилегированное до революции сословие, сполна разделило после 1917 года судьбу всего русского народа (в отличие, скажем, от Смуты XVII века). Казаки в 1917 году быстро поддержали большевиков, раньше всех опомнились в 1918 году, но, в конечном итоге, на их долю выпало все, что пришлось перенести остальному народу.

Глубинная связь описанных в «Тихом Доне» событий с событиями многовековой истории Дона прямо обозначена уже в эпиграфе романа, в двух старинных казачьих песнях: «Не сохами-то славная землюшка наша распахана…» и «Ой ты, наш батюшка тихий Дон!..». С первой же главы Шолохов вводит нас в мистическое пространство истории. Прокофий Мелехов «вечерами, когда вянут зори, на руках носил жену до Татарского, ажник, кургана. Сажал ее там на макушке кургана, спиной к источенному столетиями ноздреватому камню, садился с ней рядом, и так подолгу глядели они в степь. Глядели до тех пор, пока истухала заря, а потом Прокофий кутал жену в зипун и на руках относил домой. Хутор терялся в догадках, подыскивая объяснение таким диковинным поступкам, бабам за разговором поискаться некогда было».

Разгадка, очевидно, в том, что оба они, и Прокофий, и турчанка, степняки, хоть и разных кровей, и вышли из одного необъятного простора, прорезанного Великим Шелковым путем. Степь была их родина, а они – ее дети, потому им было хорошо на вершине древнего кургана. Перед ними, обрамленное панорамой грандиозного заката, лежало не только пространство, но и время – тысячелетия, уходящие в еще более непостижимую даль, к временам сотворения мира.

Подобных деталей, искусно вставленных в повествовательную ткань, в «Тихом Доне» немало. Взять, например, историю, рассказанную дураковатым гигантом Христоней в главе шестой первой части: как они с отцом искали клад в Меркуловом кургане, докопались до «сожгонного угля» и выкидывали его из ямы до утра, пока «черных археологов» не застал за этим занятием атаман. Что же это за сожженный уголь, которого, по словам Христони, было «мер сорок», то есть больше тонны? Не многовато ли дров для погребального костра? Здесь лишний раз приходится удивляться Шолохову, его отличному знанию истории края еще в юные годы. Дело в том, что речь идет о так называемом срубном погребении эпохи поздней бронзы (2-е тысячелетие до Рождества Христова), распространенном в степях европейской части России. Внутри кургана устраивался сруб, похожий на маленькую избу, в который укладывали покойника. Разумеется, в могиле знатного человека было немало всевозможных украшений из золота и меди, дорогого оружия. Когда же племя по каким-то причинам уходило из тех мест, где находился курган, деревянный склеп сжигали, чтобы избежать его разграбления такими «мастерами», как Христоня и его папаша. Вот откуда набралось в Меркуловом кургане сорок мер сожженного угля!

С помощью этих вставных новелл Шолохову великолепно удается передать ощущение сакральности, древности донской земли. Действительно, Приазовье и Причерноморье – древнейшие очаги евроазиатской культуры.

Основные реки здесь – Дон, Днепр, Десна, Днестр, Дунай – получили названия, вероятно, еще в те времена, когда индоевропейцы были единым народом. Все они происходят от авестийского слова «дану», что означает «поток». Интересно, что древние арийцы точно так же, как донские казаки, включали в название реки ее свойства – и довольно точно. Например, Днепр – это поток брыкливый, бурный, непослушный (сравните корень -пр с древнеиндийским sphurati – брыкаться, и древнерусским «пьрети» – спорить). Перед глазами так и встают несуществующие уже днепровские пороги. Днестр – струящийся, стремительный поток, так как -стр – распространенный индоевропейский корень в значении «струится», «течь», которому родственно общеславянское «струя».

И лишь название Дон, получается, однокоренное и лишенное свойств: просто видоизмененное «дану» или древнегреческое Танаис. На самом деле, это, конечно, не так. От слова «дану» происходит также слово «дно» в первоначальном значении «глубокий» (сравните с общеславянским «дъвно», употребляющимся также в значении «давний»). Дон, скорее всего, это производное двух родственных слов – «дану» и «дъвно», означающее «глубокий поток» или даже «река времени». Ну, а глубокий поток обычно тихий: и не только в смысле «кроткий», «успокоенный», но и, в широком индоевропейском значении корня слова «тихий», – «честный», «не обманчивый» (сравните с древнепрусским teisi – честь, литовским teisus – честный, искренний). Отсюда, вероятно, и Tanaїs – древнегреческое название реки. В то же время Танаис созвучно греческому thanatos – смерть. Может, здесь таится еще одно значение – «река Смерти»?

Таится или не таится, но Шолохов его подразумевал – это видно уже из эпиграфа:

Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами,
Цветен наш батюшка Дон сиротами,
Наполнена вода в тихом Дону отцовскими, материнскими
слезами.

Никак нельзя назвать случайностью и то, что «Тихий Дон» умело выстроен Шолоховым в соответствии с канонами древнегреческой трагедии. Роман глубоко символичен. В нем не так много философии, выраженной на словесном уровне, зато посредством художественных образов предельно выражена философия судьбы. Ледяное дыхание смерти ощущаешь уже на первых, самых жизнерадостных страницах «Тихого Дона». В начале романа Григорий нечаянно зарезал косой утенка. «Григорий положил на ладонь перерезанного утенка. «… Он еще таил в пушке живое тепло…

Григорий с внезапным чувством острой жалости глядел на мертвый комочек, лежавший у него на ладони». А ведь он словно на свою судьбу сверху посмотрел! Он сам, как слепой утенок, вскоре будет брошен под косу великой русской Смуты…

Типичная для древнегреческой трагедии тема слепоты героев получает свое развитие в главах, когда Григорий лежит в глазной клинике. Его искушает большевистский Полифем – пулеметчик Гаранжа, слепой на один глаз. «Слепой поводырь слепых»!

Но не стоит из этого делать поспешный вывод, который делался врагами Шолохова в 30-е годы и делается его поклонниками сейчас: что «Тихий Дон» – это антикоммунистический роман. Все гораздо сложнее. Во времена Пугачева не было никаких коммунистов, тем не менее, в «Капитанской дочке» Пушкина мы видим те же элементы русской трагедии, что и в «Тихом Доне».

Григорий Мелехов как народный герой пришел в роман не из революции, не из гражданской войны, он пришел из старинных песен, казачьих былин, из осажденного Азова, из поверженного Измаила, из тех времен, когда слово «Дон» означало для русских людей одновременно и нестесняемую казачью волю, и верность русскому воинскому долгу. Григорий Мелехов велик потому, что он совершенно выламывается из общей казачьей массы, озабоченной лишь борьбой за выживание. И Мелехов, и его прототип Харлампий Ермаков, и Филипп Миронов были словно не от мира сего: не имущественный, черный передел они увидели в революции, что так естественно для землепашцев, а белый, когда богатство и власть – темное зло. Однако именно по этой причине такие, как Григорий, не могли служить красным долго, ибо большевики смотрели на всеобщую справедливость иначе, чем «попы», - не считали ее возможной для нынешнего поколения, участвовавшего в классовой борьбе. Справедливость будет завтра, а сегодня, когда полыхает междоусобная война, отменяются границы между добром и злом, правдой и неправдой, честью и бесчестьем…

Не победа в братоубийственной войне нужна таким, как Григорий Мелехов, ибо в ней в любом случае побежденным оказывался народ, а утерянное ощущение святого русского товарищества, воспетого гоголевским Тарасом… В каждом казаке, не пожелавшем в феврале 19-го быть белым или красным, жил жаждавший одной справедливости, только за нее, в сущности, и сражавшийся, но разрываемый на части разными правдами Григорий Мелехов. Оттого-то он и был настоящим народным вождем.

Все остальные вожди, описанные в «Тихом Доне», крупные и помельче, приходили, уходили, побеждали, терпели поражения и – терзали, опустошали, ослабляли страну.

«Спутали нас ученые люди», - горько размышляет Григорий Мелехов в середине романа. Но Григорий не может смириться с тем, что он – лишь слепая жертва злодейки-судьбы. Он велик даже в падении и несчастье. Послушный голосу своих страстей, он дорого платит за них, но чувство человечности, справедливости и национального достоинства никогда не умирало в нем.

Воюя против большевиков, Григорий Мелехов увидел на улице донского хутора «союзника» – английского офицера в пробковом колониальном шлеме и зло прижал его конем к плетню.

«"Или тебе его шлем не понравился?" - испуганно спрашивает у Григория его начальник штаба. "Мне он тут, под Усть-Медведицей, что-то не понравился… ему бы его в другом месте носить… - отвечает Григорий. - Две собаки грызутся - третья не мешайся, знаешь?"» Григорий не может знать, что на англичанине именно колониальный шлем, – но он чувствует это чутьем потомственного русского воина.

Когда же новый начальник штаба Мелехова, полковник Андреянов, предлагает расстрелять красного командира, в прошлом офицера, не выдавшего военную тайну, Григорий категорически отказывается. "Но позвольте, это из каких же соображений?" - удивляется полковник. "Из каких? Из тех самых, чтобы сохранить для русской армии (курсив мой. - А.В.) дисциплину и порядок. (…) А зараз вы что предлагаете? Этим же вы разврат заводите!.."

Парадоксально, но именно полуобразованный офицер из простых казаков Григорий Мелехов, а не полковник Генштаба Андреянов думает о том, что гражданская война рано или поздно кончится, а Россия останется, и останется Армия, в которой сойдутся вновь бывшие враги. Что же это будет за армия, если в ней укоренится разврат – привычка к измене, дезертирству, истреблению своих?

«Разврат» – важное слово в словаре героев «Тихого Дона». Народный артист России Валентин Клементьев прочитал со сцены знаменитое место в конце второй книги романа, когда старый казак, поставивший на могиле расстрелянного большевика Валета часовенку, написал под «скорбным ликом Божьей Матери»: «В годину смуты и разврата, / Не осудите братья, брата».

Это не только эпитафия Валету, это эпитафия всем погибшим в братоубийственной смуте, развязанной «учеными», но безбожными людьми, а в более высоком смысле – ключ к философии Шолохова, к идее его великого романа.

«Тихий Дон» заканчивается, в сущности, так же, как начинается. В конце романа мы читаем о Григории: «Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына…

Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром».

Получается, что судьба Григория Мелехова в развернутом виде повторила судьбу его деда Прокофия. Он тоже потерял свою любовь и тоже прижимает к груди единственное, что у него осталось в жизни – ребенка: «Прокофий, с трясущейся головой и остановившимся взглядом, кутал в овчинную шубу красно-слизистый попискивающий комочек – преждевременно родившегося ребенка».

Это очень важный момент для понимания замысла Шолохова, потому что нет такого читателя, который, перевернув последнюю страницу «Тихого Дона», не задался бы мучительным вопросом: что будет дальше с Григорием, с Мишаткой? Валерия Семеновна Баштанник, старая приятельница Шолохова, рассказывала мне в Вешенской, что, когда писателю задавали подобные вопросы, он отвечал: «Читать нужно внимательнее!»

Действительно, что спрашивать? Если исходить из «кольцевой структуры» «Тихого Дона» (характерной, кстати, для эпоса), то Григорию выпало повторить судьбу деда, и он тоже пойдет на многолетнюю каторгу, а если судить помимо структуры, исходя из судьбы прототипа, Харлампия Ермакова, его расстреляют. Ясно, что даже при самом благополучном исходе легкой жизни для Григория не будет, да и отказался он от предложенной бандитом Чумаковым «легкой жизни».

Мишатке же, очевидно, предстоит повторить судьбу Пантелея Прокофьича – судьбу работника, восстановителя рода Мелеховых. И жизнь начнется сначала – «в огромном, сияющем под холодным солнцем мире».

Трагическая, но всякий раз возрождающаяся из пепла жизнь великого народа.

Я думаю, что выражу общее мнение собравшихся 22 мая в ЦДЛ, если скажу, что прошедший Шолоховский вечер явился одним из свидетельств этого возрождения.

Статья опубликована в рамках проекта на средства государственной поддержки, выделенные в качестве гранта в соответствии c распоряжением Президента Российской Федерации от 17.01.2014 № 11-рп и на основании конкурса, проведённого Обществом «Знание» России».