Василий Шукшин: «Ванька, смотри!»

Он ушел из жизни на пике славы. Последний фильм Василия Шукшина «Калина красная» шел по экранам с оглушительным успехом, став в 1974 году лидером проката – 62,5 миллиона зрителей. Лента была награждена призами в СССР и за рубежом – в Белграде, Западном Берлине, Варшаве. Во Франции фильм выходил в массовый прокат. Даже эпатажный лидер «нового немецкого кино» Р. Фассбиндер назвал «Калину красную» одним из десяти своих любимых фильмов.

И вот 2 октября 1974-го - внезапная смерть в 45 лет на съемках фильма С. Бондарчука «Они сражались за Родину». Помнятся траурные полосы в центральных газетах с портретами Василия Макаровича. На похороны в Москве собралось множество народа. Ходили по рукам листочки со стихами на смерть Шукшина, Владимир Высоцкий написал песню. Посмертно была присуждена Ленинская премия...

Да, «Калина красная» крепко зацепила русский нерв. Все пронизано в ней русской символикой, трагической символикой XX века. Возвышающиеся над водой затопленные белокаменные церкви, мимо которых мчатся скоростные «Ракеты» на подводных крыльях... Березы-«невестушки», которые обнимает на воле только что отбывший очередной срок герой фильма вор-рецидивист Егор Прокудин и на которых в финале - окровавленные отпечатки его ладоней… Песни – от «Вечернего звона» в начале до есенинского «Письма к матери» в финале, которую проникновенно поет заключенный в кадрах из документальной хроники МВД… Кульминация – рассказ старушки-матери, доживающей свой век в убогой избушке на пенсию в 20 рублей, у которой два сына погибли на фронте, а третий, Егор, ушел из дома 22 года назад и канул...

И покаяние Егора на холме у поруганного храма: «Тварь я последняя, тварь подколодная! Не могу так жить! Господи, прости меня, Господи, прости, если можешь!.. Вы у меня будете в полном порядке! Клянусь!». А потом - его гибель. И возмездие, настигающее убийц.

Было что вспомнить и о чем подумать на просмотре русскому человеку начала 1970-х…

Выстраданный автором фильм хватал за душу, каждый кадр в нем – картина, актеры словно жили на экране, достоверность их игры была такова, что женщины из съемочной группы плакали, когда погибал главный герой…

Кстати говоря, попала на союзный экран «Калина красная» только благодаря директору «Мосфильма» Н.Т. Сизову, который представлял в номенклатуре русское государственническое крыло. На худсовете студии, скорее всего, фильм бы не пропустили, суть его сразу увидели бы представители другого крыла, да и завистников у стремительно набиравшего творческую мощь и небывалую популярность Шукшина было, мягко говоря, достаточно. Сизов показал новую ленту на правительственной даче, где и решилась ее судьба.

Сила кино в те годы была велика, наверно, вряд ли Шукшин оставил бы режиссуру, хотя такие классики, как Михаил Шолохов и Леонид Леонов, высоко оценившие его прозу, советовали ему оставить «мотыльковое» искусство экрана и ехать дальше в одних санях, посвятив себя литературе.

Перечитывая сегодня рассказы Василия Макаровича, поражаешься его предвидению, пожалуй, он мыслил глубже и отважнее, чем другие писатели из его поколения, хотя среди них были великолепные мастера. Критиков Шукшин сбил с толку, если не сказать - провел за нос некоторой эксцентричностью создаваемых образов, простецкой вроде бы интонацией, отсутствием изощренных словесных украшений. Они определили ему нишу: шукшинский герой и характер – это «чудик». А что взять с «чудика»?

Тем временем он ставил в рассказах самые жгучие вопросы, будоражил мысль, открывал глаза вдумчивому читателю. Взять рассказ «Алеша Бесконвойный». Как его пропустила цензура, непонятно. В отношении к колхозной уравниловке, которую Шукшин хорошо знал с отрочества, рассказ, пожалуй, покрепче иных произведений диссидентов. «Алеша всегда много думал, глядя на огонь. Например: "Вот вы там хотите, чтобы все люди жили одинаково… Да два полена и то сгорают неодинаково…"». Нет у Василия Макаровича только диссидентской антигосударственной ярости. И конспиративные контакты с западными журналистами Шукшин никогда не устанавливал. 

Или вот потрясающий рассказ «Охота жить», написанный в далеком 1967 году. Бежавшего из лагеря преступника, сильного красивого парня со «стылым» взглядом, спасает в тайге старый охотник, ведут они ночной откровенный разговор, а потом беглец убивает старика из его же ружья: «Так лучше, отец. Надежней». И финал: «…Когда солнышко вышло, парень был уже далеко от просеки. Он не видел солнца, шел не оглядываясь, спиной к нему. Он смотрел вперед». Можно продолжить спустя несколько десятилетий: смотрел парень вперед, в 90-е, когда появились откуда-то массово все эти «бригады» и киллеры…

В рассказе «Привет сивому!» и других Шукшин рисует быт и нравы московской «образованщины» с ее свободой нравов и «общечеловеческими ценностями». За это его обвинят в «ненависти к культуре вообще», «патологической ненависти провинциала ко всему на себя не похожему».

Но Василий Макарович уже тогда ясно, как немногие, понимал эту прослойку, которая позднее, в октябре 1993-го, будет аплодировать расстрелу из танков парламента, проводить в жизнь гайдаровские и прочие катастрофические «реформы», которые вели к убыли населения по миллиону в год, посыпать дустом культурную ниву…

Видел Шукшин и худшие черты в самих русских. Малодушны мы порой, отказываясь от заветов отцов, предавая лучших. Своими руками рушили церкви. Вот строки из рассказа «Крепкий мужик»: «Всех парализовало неистовство Шурыгина. Все молчали. Ждали... Ревели уже три трактора, напрягая свои железные силы. Дрогнул верх церкви… Стена, противоположная той, на какую сваливали, вдруг разодралась по всей ширине… Страшная, черная в глубине, рваная щель на белой стене пошла раскрываться. Верх церкви с маковкой поклонился, поклонился и ухнул вниз. Земля вздрогнула, как от снаряда, все заволокло пылью».

Проникаются, бывает, наши «рядовые» сограждане таким «административным восторгом» и жаждой наживы, что, встречая отпор, прямо-таки беснуются, как больничная вахтерша в документальном рассказе «Кляуза»: «Когда я проходил мимо женщины-вахтера, я услышал ее недоброе обещание: "Я тебе это запомню". И сказано это было с такой проникновенной злобой, с такой глубокой, с такой истинной злобой!». Заканчивалось повествование словами: «Прочитал сейчас все это… И думаю: "Что с нами происходит?"». 

Одним словом, стоит сегодня перечитать прозу Василия Макаровича…

С юных лет тревожит правдолюбца Шукшина дума о русской земле. Вот одно из редких воспоминаний о нем. Лев Вяткин, в начале 1950-х курсант военно-морского летного училища (впоследствии летчик-перехватчик 1 класса, журналист) познакомился со старшим матросом Шукшиным на практике на Черноморском флоте. Запомнились такие разговоры: «Василий часто употреблял слова: "вы, городские" или "мы, деревенские". Может быть, даже слишком часто... Сравнивал жизнь в деревне и жизнь в городе. Получалась грустная, безрадостная картина.

От него я впервые узнал, что колхозникам запрещено держать лошадей, что колхозники работают "за палочки" в ведомости, а главное, сельский житель не имеет паспорта, по сути, закрепощен.

— Тебе не кажется, — сказал он мне однажды, — что после революции нас, русских, норовят куда-то задвинуть. И все хотят нами править, начиная от местной чиновничьей шушеры и до самого верха. В нас подавлено что-то очень важное, не то историческая гордость, не то еще что-то...».

Эти думы не оставляли Шукшина все последующие годы... Всегда помнил он и о том, что его отец Макар Леонтьевич был арестован и расстрелян в 1933 году (реабилитирован в 1956 г.), вместе с другими односельчанами. О терроре времен коллективизации мало кто вспоминал и вспоминает, в отличие от казней 1937-го… В режиссерской рабочей тетради Шукшина осталась такая запись: «Отец — рас­стрелян. Дядя Иван — расстрелян. Дядя Михаил — 18 лет отсидел в лагере, погиб на Колыме. Дядя Василий — сидел в тюрьме, попал в четвертый раз. Дядя Федор — умер в тюрьме. Дядя Иван Козлов — погиб на фронте. Дядя Илья — погиб на фронте в Финскую. Дядя Петр — погиб на фронте. Двоюрод­ный брат Иван — убит сыном из ружья. Двоюродный брат Анатолий — триж­ды сидел в тюрьме, готовится в четвертый раз».

Лишь в 1990-х появились работы историков, российских и зарубежных, о советской «империи наоборот», когда национальные окраины развивались за счет массированного выкачивания средств из российского центра. РСФСР была единственной республикой, не имевшей собственного партийного руководства, Академии наук и т.д.

В 1960-е Шукшин уже имел сложившиеся убеждения: «Я запомнил образ жизни русского крестьянства, нравственный уклад этой жизни, больше того, у меня с годами окрепло убеждение, что он, этот уклад, прекрасен…». Разрушение этого уклада Василий Макарович воспринимал как личную трагедию.

В августе 1974-го он подвел итог: «Уверуй, что все было не зря: наши песни, наши сказки, наши неимоверной тяжести победы, наши страдания — не отдавай всего этого за понюх табаку. «Идиотизм деревенской жизни» — фраза несостоятельна. Мы умели жить. Помни это. Будь человеком».

Идиотизм деревенской жизни»– это, как мы помним, из «Манифеста Коммунистической партии» К. Маркса и Ф. Энгельса. Конечно, не мог принять Шукшин и другого тезиса из этой работы о том, что якобы «пролетарий не имеет отечества».

Боец по натуре, по молодости Василий Макарович мог и сорваться… Ученый-архивист Е. Таранов воссоздал по документам такой малоизвестный эпизод: «Летним воскресным днем возле гостиницы «Турист» встретились студент-выпускник ВГИКа В. Шукшин и студент поляк с соседнего операторского факультета. Сосед вернулся из Гданьска, а Василий Шукшин со съемок. Было о чем поговорить. Шукшин принял предложение подняться в номер гостиницы, где жил польский студент. Как полагается, выпили за встречу, за искусство кино и т.д. Когда поляк начал говорить об обиде поляков на русских, подавивших восстание в Варшаве в 1795 г., на Суворова, Василий Макарович не спорил, принял упрек…

Но когда распалившийся гость страны начал говорить о русском народе как о «быдле» под гнетом коммунистов, Шукшин не удержался и ему «врезал».

Польский студент тоже был горячим, ответил. И началась нешуточная драка. Вызвали наряд милиции. Шукшин не угомонился, дрался по-флотски, пряжкой ремня на руке. Досталось и ему, и поляку, и милиции. Поляк подал на Шукшина в суд. Милиция завела уголовное дело…».

На партбюро Шукшин «просил поверить ему в последний раз». «В тот же день директор института с Шукшиным поехали в отделение милиции… Шукшин самым искренним образом извинился перед потерпевшим «братком» - работником милиции. Просить прощения у поляка категорически отказался – «лучше в тюрьму»…». От последней его спасло лишь то, что в те годы активно внедрялись товарищеские суды и взятие на поруки.

Надо отметить, что в последние семь лет Шукшин полностью отказался от спиртного, старался быть сдержанным в беседах. Немногим друзьям говорил об откровенном разговоре с директором студии имени Горького Григорием Бритиковым: «Ну, мне конец, я расшифровался Григорию. Я ему о геноциде против России все свои думы выговорил». И действительно, на этой студии дорогу ему перекрыли.

После встречи с членом Политбюро ЦК КПСС, председателем Совета Министров РСФСР Геннадием Ивановичем Вороновым Шукшин, вспоминает его друг, оператор-постановщик фильмов «Печки-лавочки» и «Калина красная» Анатолий Заболоцкий, говорил с надеждой: «Посмотри на портреты членов Политбюро (перед праздниками они были на стенах многих зданий) – из всех у него самый крепкий характер. Губы властные. Может, он не позволит грабить Россию?». Воронов, действительно, отличался независимым характером, за что и был в 1973 году, в шестьдесят с небольшим лет, снят с высших постов…

Только в 1990-х были опубликованы воспоминания о Шукшине писателя В.И. Белова «Тяжесть креста» и кинематографиста А.Д. Заболоцкого «Шукшин в кадре и за кадром», которые открывают нам сокровенные размышления и чаяния Василия Макаровича.

Василий Белов пишет: «Он говорил о народных страданиях, о лагерях… Макарыч поведал мне об одном своем замысле: «Вот бы что снять!» Он имел в виду массовое восстание заключенных. Зэки разоружили лагерную ох­рану. Эта история произошла где-то близко к Чукотке, потому что лагерь дви­нулся к Берингову проливу, чтобы перейти на Аляску. Макарыч оживился, перестал оглядываться: кто мог, кроме дятла, нас услышать? (Разговор шел в лесу, по пути к родной деревеньке Белова. – А.Т.). Конечно, никто. Сколько народу шло на Аляску и сколько верст им удалось пройти по летней тайге? Войск для преследования у начальства не было, дорог в тайге тоже. Но Берия (или Менжинский) послал в таежное небо вертолеты... Геликоптеры, как их тогда называли. С малой высоты почти всех беглецов расстреляли. Мака­рыч задыхался не от усталости, а от гнева. Расстрелянные мужики представи­лись и мне. Поверженные зэки, так четко обрисованные в прозе Шаламова, были еще мне неизвестны…

Шукшин поведал мне свою мечту снять фильм о восставшем лагере. Он, си­биряк, в подробностях видел смертный таежный путь, он видел в этом пути родного отца Макара, крестьянина из деревни Сростки...

На следующий день я истопил для Макарыча баню и повесил ему на печь керосиновую лампу. Вновь зашла речь «о них». Кто был Андропов (председатель Комитета Государственной безопасности СССР в 1967-1983 гг. – А.Т.) , который дамокловым мечом висел над нашими темечками? Бог знает. Шукшин в тот вечер прочитал кое-что из моих писаний и посоветовал закопать их где-ни­будь в доме, где нет пола. (Позднее я так и сделал.)…

В ту пору я читал подпольно распространяемую книгу Авторханова «Технология власти», где имелись подробности троцкист­ско-бухаринского бунта против Сталина. Глаза открывались медленно, ведь мы почти ничего не знали. Проходили отдаленные слухи о ленинградских юношах, создавших ВСХСОН — тайную организацию с христианской идео­логией. Шукшин жадно ловил эти слухи и делился ими со мной и Анатолием Заболоцким. Попадал к Макарычу и журнал В. Осипова «Вече»...

Макарыч безжалостно тратился на фотокопии недоступных простому читателю книг, таких, как авторхановская «Технология» или книги В.В. Розанова, талантливейшего, несколько демонического представителя русской журнали­стики. Даже «Историю кабаков» Макарыч вынужден был переснимать, не го­воря о более серьезной литературе...

Судьбы русской культуры плотно увязаны с гибелью Пушкина и Есенина. А сколько их было, не менее трагических жизненных финалов, завершавших путь наших национальных творцов! Предчувствия не оставляли и самого Шук­шина...

Даже будучи признанным всею страной, он шел по долине и озирался каждую секунду, ожидая ядовитого укуса, змеиного броска».

Анатолий Заболоцкий и сегодня не верит, что смерть Шукшина в каюте теплохода «Дунай», где поселили съемочную группу фильма «Они сражались за Родину», последовала от сердечного приступа.

«Схема гибели Макарыча, вероятно, была такова, - утверждает А.Д. Заболоцкий. - Предположим, что кому- то из работников группы или журналистов, кои в последние дни густо кружи­лись вокруг шукшинской каюты, некто поручил изъять записи Шукшина или текст пьесы «Ванька, смотри!». Возможно, то был один актер окружения, которого Макарыч давно вычислил как чьего-то соглядатая и сказал о том в нашей последней беседе. И вот, допустим, «порученец» проникает в каюту Шукшина, чтобы взять потребную рукопись, но в известном похитителю ме­сте ее нет; тогда он начинает рыться среди книг и «выходит из графика» — входит Шукшин и видит в своей каюте субъекта, которого знает в лицо. По­мня горячность Макарыча, можно предположить, что возникла потасовка. «Ис­катель» гадко вляпался и решает уложить хозяина каюты без сознания — стре­ляет, скажем, из газового пистолета или баллончика…

А потом все прибрали и тело положили под одеяло... Георгий Бурков рассказывал мне пять версий происшедшего в ту ночь…. Но в каждом случае он упоминал о странном запахе корицы, который стоял в каюте, где ушел из жизни Шукшин.

Я видел Василия Макаровича за две недели до смерти. Съемки на Дону вот-вот должны были завершиться, он собирался поехать к матери в Сростки. А незадолго до съемок он проходил обследование в больнице, при мне врачи сказали ему, что сердце у него - «слава Богу»...

Как лаконично выразился Валерий Гаврилин в недавно изданном его дневнике: «Люди, говорящие правду, умирают не от болезней».

Актер Александр Панкратов-Черный в интервью «Аргументам и фактам» рассказывал: «Жора Бурков говорил мне, что не верит в то, что Шукшин умер своей смертью. Василий Макарович и Жора в эту ночь стояли на палубе, разговаривали, и так получилось, что после этого разговора Шукшин прожил всего пятнадцать минут. Василий Макарович ушел к себе в каюту веселым, жизнерадостным… Потом Бурков рассказывал, что в каюте чувствовался запах корицы – запах, который бывает, когда пускают «инфарктный» газ…

Жора побаивался при жизни об этом говорить, поделился об этом со мной как с другом и сказал: «Саня, если я умру, тогда можешь сказать об этом, но не раньше».

Не верит в естественную смерть мужа и Лидия Николаевна Федосеева-Шукшина, она неоднократно говорила об этом в телефильмах о Шукшине.

Нет ли здесь мании преследования, неправдоподобной конспирологии, как считают некоторые? Как знать… В одной из опубликованных в последние годы записок КГБ СССР в ЦК КПСС (1981 г.) под грифом «Совершенно секретно» Ю.В. Андропов писал: «В последнее время в Москве и ряде других городов страны появилась новая тенденция в настроениях некоторой части научной и творческой интеллигенции, именующей себя «русистами». Под лозунгом защиты русских национальных традиций они, по существу, занимаются активной антисоветской деятельностью».

Этих «русистов» председатель КГБ, весьма таинственная фигура, объявлял противниками. И последовательно вел к власти Горбачева со всей его командой «антирусистов»…

В книге «Георгий Свиридов в воспоминаниях современников» (М., 2006) его друг, народный артист СССР Александр Ведерников утверждает, что великий композитор, известный «русист» по своим взглядам, знал, что его квартира прослушивается, поэтому на политические темы, в которых прекрасно разбирался, говорил только на улице. «Свиридов все понимал, что в стране происходит. Но и принимал существовавший режим. Он говорил: «Саша, вот придет другой режим – и будут другие проблемы. И будет другое отношение к человеку. И неизвестно, какое отношение будет лучше». Как в воду смотрел…. Он мне говорил: «Русский народ совсем теперь не тот, что был, совсем другого склада, и ума, и характера… До революции Россия, русский народ имели крестьянскую психологию, и искусство через крестьянский мир было связано с землей, с народной традицией. А темерь что делается – это ужас!».

Думается, что в 1960-1970-х русскому народу за жертвы на алтарь Победы 1945-го все же была дана определенная историческая передышка. То было время расцвета отечественных искусств - кинематографа, живописи, музыки, литературы. Живших тогда Михаила Шолохова и Леонида Леонова, наверно, можно сравнить с Достоевским и Львом Толстым, а Василий Шукшин, Василий Белов, Федор Абрамов, Владимир Солоухин, Александр Твардовский, Юрий Трифонов, Александр Вампилов, Юрий Бондарев, Валентин Распутин, Николай Рубцов, Юрий Кузнецов, и этот ряд можно продолжать,  вполне сопоставимы с классиками «золотого» XIX века русской словесности…

…Но тогда, в 1974-м, безусловно, кого-то в верхах просто пугал шукшинский замысел фильма о бунтаре Степане Разине. А шли уже слухи и о притче «Ванька, смотри!», рукопись которой, как предполагают, и искали в каюте Шукшина среди многих других. После смерти писателя она была опубликована под проходимым названием «До третьих петухов», речь в ней шла о том, как Ивана-дурака другие литературные персонажи отправили к некоему Мудрецу за справкой о наличии ума. И Иван идет, срок поставлен жесткий – до третьих петухов, на пути ждут его баба Яга, черти и сам змей Горыныч… А Илья Муромец напутствует: «Иди смело – я буду про тебя думать. Где тебя пристегнет беда… где тебя задумают погубить, я крикну: «Ванька, смотри!».

Последней киноролью Шукшина символично стал бронебойщик Лопахин, воин Красной Армии в выгоревшей гимнастерке с медалью «За отвагу». Летом 1942-го сдерживал он натиск врага в степях на подступах к Сталинграду.

В последнем интервью Василий Макарович сказал: «Я принадлежу к поколению, которое не воевало по возрасту. И все же я в игре своей должен привести зрителя к преклонению перед этими людьми. Они святые люди. Они сражались за Родину. Они спасли Родину. Они победили».

Сражался за Родину и сам Шукшин. Летом 2004 года, к 75-летию со дня его рождения, на горе Пикет у родного его алтайского села Сростки, был поставлен монументальный памятник из бронзы работы Вячеслава Михайловича Клыкова с надписью на постаменте «Василию Макаровичу Шукшину с любовью русские люди». Два года безвозмездно работал скульптор, немалые средства на изготовление и установку пожертвовали предприниматели. Были возражения относительно места и надписи, но Клыков сотоварищи настояли на своем.