В самолёте с Иннокентием Смоктуновским…

Народный артист СССР, заслуженный деятель искусств Словакии, Герой Социалистического Труда, кавалер трёх орденов Ленина, орденов Отечественной войны I степени и Дружбы народов, лауреат Ленинской и Государственных премий, обладатель восьми международных кинопризов Иннокентий Михайлович Смоктуновский был единственным известным в стране актёром, дважды награждённым медалью «За отвагу» – высшей медалью в наградной системе СССР. Эта награда давалась исключительно за личную храбрость, проявленную в бою. И никак иначе. Просто «за участие» её получить было невозможно.

В бытность мою общественным членом бюро Всероссийского театрального общества (ВТО) мне довелось очень плотно общаться с артистами МХАТа, который тогда ещё был неразделённым. Дружбе нашей благоволил сам Олег Николаевич Ефремов, который искренне был убеждён: союз искусства и труда – есть столбовая дорога для всей отечественной драматургии. Остальное, так – дорожки, которые вреда, конечно, не приносят, не говоря уже о пользе, но по ним особо не находишься. Поэтому МХАТ времён Ефремова, когда на сцене театра фырчали и гудели домны, дружил со многими трудовыми коллективами столицы, имел своих шефов и по всей стране, куда периодически ездил на гастроли. Все ведущие актёры МХАТа регулярно проводили у нас в ВТО свои творческие вечера под патриотическим девизом «Союз искусства и труда».

А вот Смоктуновский постоянно отказывался с нами сотрудничать. И я однажды напрямик поинтересовался у Ефремова, почему Иннокентий Михайлович нас игнорирует?

«Понимаешь, Кеша физически не переносит любой шефской работы, всяких выдергиваний для встреч со зрителями. И бесплатной игры не терпит. Ну, уж такой он, что ж ты с ним поделаешь». Ах так! – возмутился я, тогда молодой и горячий. И однажды попробовал самостоятельно договориться со Смоктуновским о его творческом вечере. Думалось, что рафинированный интеллигентный артист – милейший и добрейший человек. Оказалось, что я сильно ошибался. Иннокентий Михайлович, не очень подбирая выражений, круто послал меня по известному русскому адресу.

…Во времена генсека Черненко редакция «Комсомольской правды» решила провести выездное заседание своей коллегии на родине Константина Устиновича. Пригласили и меня, как своего военного внештатного корреспондента. Перед отлётом самолёта мы по старинной комсомольской традиции изрядно набрались. Об этом я сильно пожалел, как только вошёл в салон самолёта и нашёл своё место. Рядом оказался… Смоктуновский.

Хмель, он хорош, когда и твой собеседник под градусом, и вы любите друг друга. Или хотя бы ваши отношения зиждутся на уровне: «Ты меня уважаешь?». Ничего подобного тогда не наблюдалось и в зародыше. Смоктуновскому хорошо подвыпивший майор был изначально противен. Все мои попытки как-то разговорить его, встречали не просто непонимание – враждебность. Дошло до того, что Иннокентий Михайлович пригрозил мне, что если я от него не отвяжусь, то он обратится к командиру борта. Это было уже слишком. Заметив артисту по-жванецки: «Жаль, что нам так и не удалось послушать начальника транспортного цеха», я гордо удалился в хвост самолёта, где мы вместе с друзьями-комсомольцами продолжили «банкет».

За две недели я исколесил Красноярский край – родину К.У. Черненко – вдоль и поперёк. И, конечно же, отстал от бригады «Комсомольской правды». Улетал в Москву один. Военные друзья привезли меня к самолёту за несколько минут до его отлёта. Уже пройдя досмотр, я увидел Смоктуновского, который прощался с мужчиной и женщиной. Как только они расстались, я быстренько смотался к провожающим Смоктуновского. Дело в том, что я забыл его отчество, а хотелось извиниться за своё нетрезвое поведение. (Оказалось, он прилетал в родной Красноярск на похороны очень близкого человека). Думалось, подойду после взлета к Иннокентию Михайловичу и скажу: простите меня, наглеца. Не получилось. Моё место (в это кому-то трудно будет поверить, скажут, врёт!) вновь оказалось рядом со Смоктуновским! И он, естественно, меня узнал. Но в этот раз уже артист был хорошо подвыпивший и, конечно, совершенно в другом настроении. Внимательно рассмотрев мой билет, он заметил: «Мистика какая-то!» Некоторое время мы оба молчали, а потом я достал подаренную военными красноярскую сорокаградусную…

Я уже тогда прекрасно понимал, кто такой Смоктуновский: самый лучший, самый талантливый, да что там – гениальный актёр, которых и за всю российскую театральную историю наберется с десяток.

И надо же было такому счастью случиться, чтобы он тогда со мной столь замечательно пообщался, практически все долгие часы полета из Красноярска в Москву. Вот лишь некоторые фрагменты из его рассказа о себе...

– Знаешь, родился я в селе Татьяновка Томской области. Родители бежали от деревенского голода сначала в Томск, но там долго не задержались, потом – в Красноярск. Отец устроился работать грузчиком в порту, силой он обладал исключительной. Мать нашла место на колбасной фабрике. Когда в наших краях случился второй повальный голод 1932 года (Смоктуновский 1925 года рождения. – М.З.), родители отдали нас с братом Володей на воспитание родной сестре отца, Надежде Петровне. Другой брат, Аркашка, – единственный в нашей семье блондин – остался с отцом и матерью, он был их любимчиком. Нас с Володькой так не любили. Тётка своих детей не имела, поэтому всю душу в нас вложила. Тем не менее, из-за бедности мне пришлось школу бросить и учиться сначала на фельдшера, потом на киномеханика...

Помню, как я провожал отца на фронт. Я тайно любил его за ухарство, залихватский характер, за бесшабашность. Почему-то глядел на него и думал: это какая же большая мишень для фашистов будет. Он и погиб на фронте. А вскоре и меня забрали в армию. Направили в Киевское пехотное училище, но быстро исключили из него за то, что в учебное время я собирал с голодухи оставшуюся в поле картошку. С меня сорвали курсантские нашивки и отправили в штрафбат на Курскую дугу. Казалось, что большего пекла в жизни мне уже не доведётся видеть. Увидел – при форсировании Днепра. Там же за доставку ценного донесения был награждён медалью «За отвагу». Уже после войны я узнал, что на этой «чудной реке при тихой погоде» полегло почти полмиллиона человек, а ранено было около 1 миллиона 300 тысяч. А у меня – хоть бы одна царапина случилась! И так долгих два года я провоевал словно заговорённый от вражеских пуль, хотя в основном воевал на передовой. А потом попал в окружение в боях за Житомир, и там же меня пленили немцы. Кормили баландой, в которой вместе с кишками болтался кал животных. К нам приходили немецкие агитаторы, звали в армию Власова. Угощали шоколадом. После каждого визита с ними уходило не меньше взвода. Человек 20–30. Но вот меня что-то такое – Бог, наверное, спас от позорного поступка. Я бежал из лагеря, когда нас вели к печам, сжигать. Спрятался под мостом. И опять же благодаря Богу и какому-то чудесному наитию я добраться до посёлка Дмитровки. Помню, как постучался в ближайшую хату, мне открыли, я сделал шаг и упал без сознания. Меня за месяц выходила, на ноги поставила баба-хохлушка Василиса Шевчук. Я до самой её смерти помогал чем мог. И детям её и внукам помогал. Я этим не хвастаюсь – упаси Господь. Из этого посёлка, оклемавшись, я отправился к партизанам. Войну закончил сержантом под Берлином, в городке, название которого всю жизнь помнить буду: Гревесмюлен. Был награждён второй медалью «За отвагу». А ту, первую, к которой меня представили ещё в 1943 году, когда я выполнял обязанности связного 212-гвардейского стрелкового полка, получил почти полвека спустя. Тот факт, что я побывал 1 месяц и 4 дня в плену, потерял уже былую остроту.

А в Красноярск я почему вернулся? Во всяком случае, не только потому, что родом оттуда.

Просто мне, бывшему военнопленному, любые большие города и дороги были закрыты. По тогдашнему своему паспорту я не имел права посещать тридцать девять городов Советского Союза.

И Красноярск, к слову, находился в их числе, если бы я не был оттуда родом. Сначала хотел определиться в лесотехнический институт, но в итоге поступил в театральную студию, откуда меня выгнали за драку. Больше специального образования не получал нигде, чем меня всю жизнь отдельные доброхоты-коллеги попрекали. Поехал я в Норильск, где директор местного театра набирал труппу. Кстати, он заставлял меня сменить мою фамилию Смоктунович на Славянинов. Я не соглашался, он угрожал уволить, тогда с обоюдного согласия я стал Смоктуновским. Проработал я в Норильске четыре года. Здоровье изрядно подорвал, мне категорически противопоказаны условия Крайнего Севера. Зато школу прошёл в Норильске замечательную. Там же работали в основном заключенные актёры со всего Союза. Такое созвездие талантов можно было встретить разве что во МХАТе. Там же, к слову, я познакомился и на всю жизнь подружился с Георгием Жжёновым. После Норильска началась моя бродяжья жизнь. Работал в театрах Махачкалы, Сталинграда. Причём оба эти театра носили имена буревестника революции Максима Горького. Затем был Театр имени Ленинского комсомола в Москве, куда меня вызвали, а потом не приняли. Точно так же, как не приняли впоследствии в театры Сатиры, Станиславского, Советской Армии… Всего восемь театров от меня отказались. К тому времени кое-какое имя у меня уже было. За десять провинциальных лет я успел сыграть свыше пятидесяти ролей. И, тем не менее, в Москве пришлось попросту бомжевать. В фильме «Москва слезам не верит» обо мне точно сказано. Несколько месяцев я жил без денег, без, прописки, без работы. Тогда же мне встретилась девушка Соломка (Суламифь Михайловна. – М.З.), ставшая впоследствии моей женой, она помогла мне устроиться на работу в Театр-студию киноактёра. С той поры меня стали приглашать и на работу в кино, на экране меня, кстати, приметил Товстоногов. Он мне потом говорил: у вас, Кеша, глаза Мышкина. Собственно, с Достоевского и начинается моя известность. Если бы судьба не столкнула меня с его наследием – неизвестно, как бы еще сложилась моя жизнь.

– Из БДТ вы ушли из-за конфликта с Товстоноговым?

– Нет, из-за того, что меня труппа не понимала, не жаловала. Судачили о моей театральной «неграмотности», «необразованности». Говорили, что в Мышкине я просто играю самого себя, то бишь – неврастеника, а мастерства у меня – никакого. Товстоногов тот, наоборот, хотел меня пробовать на роль Чацкого. Козинцев, кстати, тогда же пригласил меня на Гамлета безо всяких проб. А в театре возмутились: нельзя играть в кино и на сцене одновременно. Другим можно, мне – нельзя. Я и ушёл.

– Ефремов – ваш режиссёр?

– Да. Я сделаю всё, что он скажет. Сакулина я, к примеру, не хотел играть. И ни один человек на свете меня на это не уговорил бы. Кроме Ефремова. Я же отказался от предложения Григория Михайловича Козинцева сыграть короля Лира, а от партийного вожака и подавно бы отказался. Но – Ефремов!

– Кто у вас, на ваш взгляд, получился лучше: Гамлет или Мышкин?

– Обе роли получились. Во-первых, потому что у меня там и там были хорошие помощники: Шекспир и Достоевский. Во-вторых, я сыграл эти персонажи в том возрасте, в котором их должно играть. Лоренс Оливье ещё в 66-м году спросил меня: «Сколько вам лет?» – «Сорок два года» – «О, успел, повезло! Потом сердце не выдерживает подобной нагрузки».

– Если я напишу в своем материале, что вы – гений, как вы к этому отнесётесь?

– Вопрос на самом деле сложнее, чем вы думаете. Но на его серьёзное обсуждение понадобилось бы много времени. Скажу вам так: я очень способный человек, которому посчастливилось заниматься тем, к чему рожден был, и провиденьем сподоблен. У меня же за плечами – Гамлет, Мышкин, царь Фёдор, Иванов, Иудушка Головлев, Деточкин, Чайковский, Моисей Моисеевич из «Степи», Циолковский, Плюшкин, Илья Куликов из «9 дней одного года».

Со мной рядом встать сейчас трудно, если вообще возможно, ещё и потому, что я очень работоспособный. Я вкалываю как ломовая лошадь, как мужик на своей собственной пашне.

Я, если хотите, и есть мужик, у меня корни посконные. Но я – мужик-лидер – редкое сочетание по нынешним временам.

– Вам в жизни ещё и очень везло на роли...

– Не только на роли. По жизни я вообще чрезвычайно везучий человек. Одна война чего стоит. Там столько смертей мимо меня пролетели и не задели. В Польше, к примеру, мне пришлось командовать почти взводом автоматчиков 641-го стрелкового полка. Мы ночью однажды выполняли отвлекающий манёвр. В живых осталось только девять человек – восемь из них были тяжелораненые. Кроме меня. Норильск наградил меня целым букетом болезней, к которым уже в Москве прибавился туберкулёз, выведший меня из строя на два года. Плюс был ещё инфаркт. А я вот – выжил. Да что там говорить, если я однажды перевернулся в собственной «Волге» с женой, сыном и дочерью. И ни у кого – ни единой царапины. Нет, ангел-хранитель у меня определённо есть...

Мы покинули самолёт, и вышли на площадь перед аэропортом в надежде поймать такси. Но когда подсчитали имеющуюся у нас наличность, с грустью обнаружили: в поездке сильно оба поиздержались, и на машину не хватит. И слава Богу! Сели на электричку, доехали до Павелецкого вокзала, где и распрощались. Смоктуновский направился в метро, а я зашёл в зал ожидания и по свежим следам упорядочил лихорадочно, кое-как сделанные записи. Знал: такой фарт вряд ли когда повторится.