Три сестры Валерия Тодоровского

Валерий Тодоровский снял фильм о своем детстве, об Одессе, в которой жил до десяти лет. Режиссер – он же вместе с Леонидом Ярмольником продюсер – предупредил, что его не волнует критика, в частности тех, кто скажет, что у него показана «не та Одесса». Ведь у каждого свой город. В памяти Тодоровского осталась именно та Одесса и те люди, которые показаны в его картине.  

Режиссер имел в виду родных и близких его и друзей – русских, украинцев, евреев, молдаван, греков. Тех, кого запечатлела память. Они жили в Одессе, смеялись и горевали, слушали песни Утесова, ловили рыбу, пили вино, пекли пироги, крутили ручку стонущей мясорубки, в которой то и дело застревали куски мяса. Но котлеты всегда удавались…

Та шумная, безалаберная Одесса давно растворилась, исчезла в сумраке времени. Осталась только песня: «Пахнет морем и луна висит над самым Лонжероном, / И каштаны тихо шепчутся с бульваром полусонным. / Невесомо серебрится ночи южной панорама, / Спят фонтаны, занавешены фруктовыми садами…»

Прежний город исчез, но чувства остались. И воспоминания, вернее, их фрагменты – размытые, разорванные, погруженные в туман времени. Лица, глаза, голоса…

В фильме есть старик-инвалид. Это – прообраз деда Валерия Тодоровского. После тяжелого инсульта он был прикован к инвалидному креслу. Бабушка ухаживала за ним, кормила с ложечки, зажигала ему сигареты. Он не говорил, а только мычал. Но близкие все равно отыскивали смысл в рокочущем, нервном нагромождении звуков и понимали его.

И ту жизнь, бедную, скученную, но душевную и милосердную они понимали и принимали…

Не знаю, задумывалось ли так или произошло случайно, но факт очевидный (для автора этого текста, во всяком случае): режиссер Валерий Тодоровский перекликается с драматургом Антоном Чеховым. И у того, и у другого в произведениях три сестры.

В чеховских «Трех сестрах» Ирина восклицает: «Вы говорите: прекрасна жизнь. Да, но если она только кажется такой! У нас, трех сестер, жизнь не была еще прекрасной, она заглушала нас, как сорная трава... Текут у меня слезы. Это не нужно... Работать нужно, работать. Оттого нам невесело и смотрим мы на жизнь так мрачно, что не знаем труда…»

И у трех сестер Тодоровского жизнь маетная, суетная. Они копаются в себе и в других. Морочат головы, ищут смысл жизни – своей и чужой. Тоже плачут. Можно подумать, что зрители никогда не слышали такого гвалта. Вот придут поздно вечером, да еще не очень трезвые Коля и Фима, мои старые одесские знакомые, и вы услышите, какой спектакль им закатят жены.  Хотя, что я вам рассказываю, приходите, как стемнеет, на Молдаванку и вся эта картина маслом будет перед вами…

Интересно при этом – Чехова в XIX веке пустили в Одессу, а Тодоровского в XXI – нет. Точнее, Валерия Петровича встретили в славном приморском городе, поговорили по душам и попросили представить список людей, которые приедут вместе с ним. Он спросил: «Зачем?» Ему ответили: «Чтобы узнать, всем ли разрешено въезжать в Украину».

Тодоровский забеспокоился, потому что знал, что исполнитель главной роли Леонид Ярмольник такого права не имел: что-то когда-то не то сказал. И другие актеры, возможно, тоже.

Накануне то ли украинские националисты, то ли какие-то активисты сорвали творческий вечер Константина Райкина. Тодоровский представил, что привезет группу в сорок человек, и на съемки придут те же или другие люди и сделают какую-то гадость. Поэтому режиссер решил снимать фильм про Одессу в Таганроге. Местные улочки, переулочки и дворы стали одесскими. А таганрогский рынок стал Привозом. Но название фильма осталось – «Одесса».

Жаль, но бывает. В кино же часто все наоборот. Лето снимают зимой, зной – в стужу. Актеры прыгают в январское море и делают вид, что им жарко. В общем, кино, оно на выдумки хитро.

Ладно, Одесса так Одесса… Там живут одесситы: пожилые родители – Раиса со странным отчеством Ировна в исполнении Ирины Розановой. И Григорий Иосифович, в которого «вселился» Ярмольник.

У них гостят две дочери, «почти» чеховские сестры – Лора ( Ксения Раппопорт) из Ленинграда и Мира (Евгения Брик) из Минска – с мужьями. Третья мадам живет в Москве, и в картине ее нет, слышен только нервный голос в телефонной трубке. Ее замещает муж, благополучный и вальяжный журналист Борис (Евгений Цыганов), который приехал из столицы с сыном Валерой (Степан Середа).

Я уже сказал, что сестры постоянно ругаются. Но апогей скандала начинается, когда Мира сообщает, что собирается уехать в Израиль. Тут вся мишпуха, то есть семья, окончательно всполошилась. Больше всех – папа, конечно, член КПСС, большой советский патриот, поскольку тут же засобирался в местный КГБ «на Бебеля».  

Интересно, о чем папаша собирался просить милых сотрудников этого ведомства? Может, хотел, чтобы они уговорили Миру остаться, иначе она принесет большой «цурес» папе и маме…

И тут – вспышка холеры. Холера – это и символ, метафора. «Холера» на все четыре дома – родительский в Одессе и трех дочерей – в Москве, Минске, Ленинграде. Потому что они не слышат друг друга, не в силах понять и, тем более, договориться. Ожесточение пылает, в разгорающийся костер семейной войны летят все новые и новые «дровишки».

В это время из включенного телевизора сыплются предупреждения, назидания, что надо соблюдать осторожность, кипятить воду, мыть руки и все остальное. Это – аллюзия. Героям надо  не только мыть руки, но и душу. Смыть раздражение, ожесточение…

Но холера не позволяет разъединиться, держит семейство в доме, лицом к лицу. Неприязнь грозит превратиться в ненависть. И от того все безумствуют. В том числе, Боря. Но его безумство особого рода – он, взрослый мужик, крутит шашни с малолетней, смазливой Иркой. И, может, даже мысленно благодарит холеру, которая дала ему возможность так чудесно провести время.  

Увлечение захватывает его и несет, как песчинку. Прошлое забыто, выброшено из памяти – редакция, где его ждут, жена, которая его ищет. Журналист сбегает из дома родственников – с сыном и подружкой, чтобы обосноваться на стоящем в порту теплоходе. Там шумно, весело – музыка, танцы, шампанское. Воистину, пир во время холеры…

Не знаю, таков ли бы замысел создателей фильма? Возможно, все было проще – набор картинок из жизни еврейской семьи: жили – не тужили, ходили на Привоз за синенькими, делали форшмак, болтали с соседями. И тут молодых потянуло в Израиль. «Мишигинер», что они там нашли хорошего?  

Похоже, создатели фильма хотели показать жизнь, но получилась имитация – выражений, поведений, страданий. Розанова натужно изображала еврейку – рябую, угловатую. По фильму ее героине за шестьдесят, а актриса изображает древнюю старуху. Ярмольник выглядит более естественно, но и ему перевоплощение в пожилого одесского еврея дается не без труда. Это

явно не лучшая его роль.

  Чтобы зрители не забывали, что перед ними – еврейская семья, актеры то и дело переходят на идиш. Шпарят целыми фразами, но – с русским акцентом, вряд ли понимая, что говорят. Зрители уж точно остаются в неведении. А в это время муж одной из дочерей – русский – спускается в подвал и глушит домашнюю наливку. Тоже как-то не очень достоверно: вместо того, чтобы просто по-русски хряпнуть стакан, он долго и мучительно сосет алкоголь из трубочки. Напивается, но уж больно фальшиво…

Фильм, как уже было сказано, снят на основе воспоминаний Тодоровского о своем одесском детстве. Мальчик в фильме – это он, Валера, который попал в холеру…

К слову, эпидемия 1970 года обозначена в фильме лишь легкими штрихами и тоже не совсем достоверно. На самом деле все было по-другому. Бурлящую, говорливую Одессу закрыли от туристов, и она просто опустела.

Приезжие, не успевшие уехать, попали в резервацию – их заперли на турбазах, в санаториях, домах отдыха. Или, как в фильме, они отсиживались в квартирах родственников, изнывая от жары, поскольку пляжи закрыли.

«В магазинах от вашего появления начинается здоровая суета, – вспоминал Жванецкий. – В трамвае вы могли уступить место женщине без опасения, что на него тут же ринется быстрый конкурент. В городе стало так чисто, что можно было лежать на асфальте. На улицах появились растерянные такси с зелеными огоньками, чего не наблюдалось с 13-го года».

Цены на Привозе упали до копеечных. А на вино – наоборот, взметнулись, потому что оно, как говорили врачи, было профилактикой против холеры. Мужикам эпидемия даже полюбилась – когда они приходили с работы, жена с порога кричала: «Сема, выпей сразу, чтобы я не имела головную боль!» И подавала наполненный до краев стакан с красненьким.

Вообще-то эпидемия – не повод для шуток, но одесситы продолжали острить. В народе ходила частушка на стихи Лени Заславского и музыку Булата Окуджавы: «Ваше благородие, госпожа Холера, / Судя по фамилии, вы жена Насера. / Двадцать граммов хлорки / В арабский коньяк - / Не нужна касторка / - Пронесет и так!»

Шутки шутками, но люди умирали. Однако в киношной еврейской семье на опасность не обращали внимания. Как ругались, так и продолжали ругаться. Григорий Иосифович дошел до того, что захотел отравиться и выпил водичку из моря. Но попытка суицида не удалась, хотя суматоха была изрядная – ведь в воде могли быть вредоносные бациллы…

Мальчик Валера, который весь фильм пребывал в тени, в финале выходит на первый план. На него обрушились два потрясения. Вид обнаженной женщины, которая с какой-то блажи решила перед ним разоблачиться, он худо-бедно пережил, но, увидев, что отец целуется с Иркой, не выдержал. В отчаянии выбежал на палубу теплохода и прыгнул за борт.

Борис и Ирка – вслед за ним. В воде они находят друг друга и, дрожа от холода и угасающего страха, обнимаются. Оживленно разговаривают и как-то не спешат возвращаться на теплоход…

Эти кадры, надо полагать, символизируют очищение. Одессы – от холеры. Бориса – от безрассудного увлечения. Еврейских родителей – от вечной, не угасающей тревоги за детей. Но в финале картины они успокоятся, и будут думать, как отправить детям посылочку с фруктами – по почте или с проводником поезда. Вероятно, Мира все же осталась в СССР. Возможно,

из-за маминой истерики с криками: «Только через мой труп!» А, может, дочку, по просьбе папы-патриота уговорили товарищи из КГБ…

Прошу извинить меня тех, кого фильм привел в восторг. Надеюсь, что не слишком оскорбил чувства смотревших. Да и у Валерия Петровича Тодоровского хорошее чувство юмора. Жаль, что в фильме оно почти не проявилось.

Впрочем, режиссер говорил, что вопреки расхожему мнению, жители Одессы не острят беспрерывно, а только по случаю. В фильме же и такие случаи не представились.

Глядя «Одессу», я невольно вспоминал «Ликвидацию» – сериал режиссера Сергея Урсуляка. Там действие тоже разворачивается в приморском городе, но – после войны. И в том фильме фигурировала еврейская семья – мама, тетя Песя Шмуклис (Светлана Крючкова) и ее сын, адвокат Эмик (Александр Семчев). У них все было правдоподобно – и скандалы, и примирения, и радости, и огорчения. Говор был совершенно неповторимый, интонации вкусные, как мамин штрудель.

Напомню лишь одну сцену, когда сын и его жена Циля наводят марафет и собираются трапезничать в городе. Тетя Песя в панике:

– Эмик, что вы потеряли в том ресторане?

– Вы не видели красивой  жизни, мама!

– А что, разве нельзя  покушать со вкусом дома? Я  с утра уже все приготовила: и гефилте-фиш, и форшмак, и синенькие...

– Ой, мама, не смешите меня!

– Ой, вэй, как будто у него нет дома, у этого ребенка. Эта Циля, откуда она взялась на мою голову, она ведет себя, как румынская проститутка! Какое счастье, Эмик, что твой папа не дожил до этого дня, когда он видел, чтоб ребенок пошел в ресторан от мамы…

Я улыбаюсь и плачу от умиления. Мне хочется смотреть в лицо этой женщины, любоваться ее улыбкой, ее морщинами и повторять: «Я за вами скучаю…»

Мне не хватает той Одессы. Мне снятся ее улицы, бульвары, дома, парки, корабли в тумане, говорливые девчонки и молчаливые старики. Как сказал Жванецкий, из Одессы можно выезжать, можно уехать навсегда, но сюда нельзя не вернуться.

Как же хотелось туда вернуться! Но, увы, фильм мне лично этого не позволил…