Толстые журналы – анахронизм?

В России происходит катастрофическое падение тиражей толстых литературных журналов, привычной и обязательной принадлежности жизни многомиллионной отечественной интеллигенции.

Нам в этой связи предлагается несколько вроде бы очевидных причин.

Говорят, что дело в крайнем обнищании читателей. И это правда. Но только отчасти: денег у читающих людей действительно нет, но на книги, - тоже, к слову, катастрофически подорожавшие, - деньги все-таки находятся.

Говорят еще что, читатель просто разлюбил читать. Его теперь больше интересуют газеты и ток-шоу по телевизору, так как жизнь оказалась гораздо увлекательней литературы. Но и этот тезис кажется сомнительным. Ведь в книжных магазинах народ все равно толпится. Да и, кроме того – никто ничего не разлюбливает вдруг.

Еще высказываются в том смысле, что нынешний слом культурного кода выдвигает на первый план картинку и звук, поэтому слово, то есть литературу, вытесняют телевизор и компьютер. И это есть объективный общемировой процесс.

Боюсь, что и в этом утверждении просматривается то, что Пушкин назвал в свое время «…слабоумным изумлением перед своим веком, слепым пристрастием к новизне, наобум приноровленным ко всему». Ведь «Гарри Поттера» или «Властелина колец» издают и читают десятки миллионов. Только не говорите мне, что это плохая литература. На это можно многое возразить.

Для того, чтобы слово уступило свою коммуникативную функцию чему-то другому, требуется, чтобы принципиально изменился сам человеческий мозг. Возможно, это и ожидает нас в некоем фантастическом будущем. Но пока речь идет только о смене носителей – вместо бумажной книги появилась компьютерная или аудиокнига. Почему бы и нет? Пришла же однажды печатная бумажная книга на смену рукописному папирусу.

Думается, что речь идет об утрате читателем интереса вовсе не к чтению вообще, а именно к толстым литературным журналам с их «текущей литературой» и застарелой амбицией быть властителями дум.

Во-первых, это уже совершенно другой читатель: окно в мировое литературное пространство прорублено - он уже прочел всю прежде закрытую для него зарубежную литературу и всю великую русскую литературу ХХ века, изгнанную из страны большевиками. Разве можно после всей этой роскоши удовлетвориться текущей журнальной литературой?

Во-вторых, это уже другая текущая литература. Она резко сместилась в сферу обслуживания: это или масслитература для развлечения профанов, или так называемая «высоколобая», невыразимо скучная и приспособленная ко вкусам литкритики, поскольку именно она контролирует печатные площади и раздачу литературных премий.

Что же в этих обстоятельствах делать толстым журналам?

Печатать только выдающиеся произведения? – на всех не хватит.

«Раскручивать» посредственных писателей, раздавая им лауреатства? – неприлично. Да и опасно. Это окончательно отвратит читателя от журнально-литературного истэблишмента. Гром-то уже грянул – Набоков и Умберто Эко стоят на полках.

Когда в России родилась и укрепилась традиция толстого литературного журнала, вся страна периодически получала некий набор литературных произведений, независимо от жанра и национальной принадлежности отобранных на вкус редактора. Но редакторами-то были и Пушкин, и Некрасов... В результате был воспитан уникальный русский читатель.

При большевиках журнальная жизнь определялась в большой степени общественно-политической мыслью и идейной борьбой. Журналы различались и привлекали степенью оппозиционности. Но и тогда редакторами были и Твардовский, и Симонов – то есть крупные писатели.

Теперь не то. И оказавшись без читателя, журналы, еще вчера в силу инерции продолжавшие культивировать некие (непроизносимые вслух) идейные разногласия, сегодня готовы публиковать любой, даже «чуждый» текст.

Функция журнала сводится к тому, чтобы быстрее этот текст раздобыть. Точнее, сбегать за деньгами. Так журналы теряют остатки былой индивидуальности.

И есть опасность, что завтра они будут представлять собой однородную печатную площадь, ежемесячную почтовую отправку новых текстов для сведения издательств (которые в услугах такого рода, собственно говоря, не очень-то и нуждаются, что блестяще доказывает любая маринина). Но и в этом почтовом качестве их быстро съест Интернет, выполняя техническую функцию быстрее и дешевле.

- Время теперь другое, - говорят нам.

- Другое время это другое сознание, - ответим мы. - Другое сознание рождает другие культурные формы. Но ничего такого «другого» мы в журнальной жизни не обнаруживаем.

Такая вот вырисовывается «гибель Помпеи».

В начале семидесятых годов возникла у нас, навеянная Блоком, идея параллельного чтения, когда «поэтов Политехнического» еще почитали, но читали уже хотя бы «Игру в бисер». Мы были увлечены и обнаружили монтажную склейку между квантовой физикой и блоковской поэмой «Возмездие».

Борис Манвелидзе, тогда еще студент Бауманского института, любитель кино и призер Москвы по легкой атлетике среди юниоров написал «Сценарий», смонтировавший «единый музыкальный напор жизни». Автор настоящих строк даже принимала участие в его написании – в основном, расставляя в тексте запятые (возможно, синтаксис – самая слабая сторона «Сценария»). О том, чтобы снять по нему кино, тогда не могло быть и речи.

Много позже любимая идея у нас всплыла, но уже применительно не к кино, а к совсем другой структуре – к литературному журналу. Или альманаху, если угодно. Все это говорит не только о мерцаниях и рефлексах творческой памяти и воображения, но и о живучести хороших сюжетов и идей.

Если бы нас увлек тогда анализ, и мы сами стали бы искать родственные связи нашего концепта, то нашли бы их, прежде всего, в области кино. Или, возможно, в сфере изобразительного искусства: то, чем мы занимаемся, похоже на коллаж. Или, может быть, нам ближе музыкальные аналоги, скажем, джаз, музыкальная импровизация, когда заданную лейттему интерпретируют и развивают солирующие инструменты. А мы просто перенесли способ существования одного жанра на другой…

То есть затевался оригинальный, не имеющий аналогов литературный организм. Не то, чтобы были мы Феллини, но мы, безусловно, «Прибытие поезда».

В 1989 году мы сделали оригинал-макет первого номера литературного журнала «Другие берега». Отбросив привычные журнальные рубрики, применили максимально плотный монтаж текстов, независимо от их жанра, национальной принадлежности или времени написания. Мы применили Тотальный Монтаж: тексты следовали один за другим, образуя некий внутренний сюжет.

Лейттемой первого номера стала, разумеется, драма секулярного, рационального, «инженерного» ума. Центральным текстом мы выбрали Пушкина - «Пиковую даму». Если обратиться к музыкальным аллюзиям – «Дама» стала тоникой номера. Функции доминанты и субдоминанты выполняли религиозная поэзия Ивана Бунина и вполне сатанинские стихотворения экономиста Карла Маркса, «предчувствие средневековья» Бориса Гребенщикова и «Путешествие» Александра Радищева, этой бедной жертвы европейского Просвещения, и многое другое. То есть мы сконструировали канонический аккорд.

Не могу сказать, чтобы люди одного с нами поколения и профессионального круга обратили внимание на тот факт, что, собственно говоря, «придумано колесо». То есть что-то у нас заимствовалось, конечно. Это закон - новое всегда заимствуется. Но заимствовалось чисто внешне, без внутренней монтажной сути. Поэтому все это быстро исчезло с горизонта, а «о мертвых или – ничего, или – хорошо».

Нас поддержали два великих старика – академики Борис Викторович Раушенбах и Никита Николаевич Моисеев. Они не жалели на нас времени, умели раздвинуть горизонт замысла и подстегивали наш азарт.

Потом к ним присоединился Валентин Непомнящий, потом Олег Ефремов – их участие и поддержка неоценимы.

- Все это хорошо и прекрасно, но что вы, собственно, собираетесь публиковать в вашем журнале при условии, что новой достойной литературы почти не наблюдается, а писатели старшего поколения решительно прекратили писать? - Такой вопрос задавали нам скептики.

- А сколько, собственно говоря, книг вы собираетесь прочесть в течение жизни? - задавали мы встречный вопрос. И предлагали следующий арифметический подсчет.

Вообразим себе, что активным читателем мы стали лет в десять и читали после этого еще сто лет – невероятно много, зато удобно для счета.

Сколько томов средней величины мы способны прочесть за месяц (учебники и книги по профессии – не в счет). - Предположим, что три тома, и эту крейсерскую скорость держим все сто лет.

Стало быть, в год мы прочтем 36 томов.

За десять лет – 360, за сто - 3 600 томов.

Это невероятно мало. Столько книг наберется в хорошей домашней библиотеке средней московской квартиры. Каков же должен быть отбор!

Мы намерены были публиковать только тексты, достойные сохраниться в домашней библиотеке. Чтобы их можно было бы перечитывать и передавать детям и внукам.

В России по-прежнему пишут и читают – это русский национальный пунктик. Даже при нынешнем упадке и растерянности в литературе возникла пара книг, «в которых отразился век и современный человек».

А больше необходимого природа и не вырабатывает – сколько имен составляет великую английскую литературу 18-го века? А сколько – всю английскую литературу за три столетия?

Не думаю, что творчески состоятельные писатели спасут творчески несостоятельные журналы. Представляется, что людям, упорствующим в желании делать толстые журналы, предстоит определиться – или смириться с безличной почтмейстерской функцией, или изобрести новые, неведомые, творческие подходы к делу.

Действительно жутко интригует, как развить русскую традицию толстого литературного журнала на изломе маршрута?

Можно ли делать толстый журнал как, например, театральный спектакль? Который может быть плохим, хоть и поставлен по прекрасной пьесе. И наоборот, хорошим – по плохой. Ведь смотрим же мы «Чайку» у разных режиссеров каждый раз по-разному. А с плохим режиссером и на «Чайке» наскучаешься.

Впрочем, «режиссерский» литературный журнал – только одна из возможных идей.

Когда-то мне довелось беседовать с академиком Борисом Викторовичем Раушенбахом у него на даче в Абрамцево.

– Вы не задумывались, почему в Древнем Египте так странно изображали реальный мир? – говорил Борис Викторович. - Все плоское и странно развернуто.

- Но это очень просто: в Древнем Египте еще не знали законов перспективы.

- Нет-нет. Как раз с геометрией у них все было в порядке. Но если их фрески не просто рассматривать, а иметь при этом в виду школьные уроки черчения, то сразу бросается в глаза: древнеегипетский художник изображал предмет, следуя правилам черчения - вид сверху, вид сбоку…

Из этого несложного наблюдения следуют далеко идущие выводы: задачей художника в Древнем Египте было запечатлеть объект с математической точностью, без отсебятины. Вы понимаете?! – То есть никакого так называемого самовыражения. Творческой индивидуальности нет как таковой! Художник не претендует быть творцом.

- Но это означает, что нет и искусства в нашем понимании!

- Вот именно. Нет искусства в нашем понимании. У нас понимание принципиально другое. Мы имеем дело с другим миропониманием. И, как следствие, - с другой культурой и с другим искусством, - усмехнулся Борис Викторович…

По поводу периодически повторяющейся ломки господствующей культурной традиции есть множество попыток осмыслить и множество теорий. Более или менее убедительных.

Например, сторонники Теории взрывных эпох полагают, что каждые приблизительно четыре века повторяется определенный исторический эпизод: перекраивается карта мира, меняются формы государственного правления, кристаллизуются новые религии или взрываются религиозные конфликты. Все это происходит на фоне усиления геологической и космической активности, возникновения неведомых болезней и невероятного по своим масштабам падения нравов – как следствие, меняются формы культурной жизни.

А по Шпенглеру кардинальная смена культурной парадигмы происходит через каждую тысячу лет – возникает культура совершенно другого генотипа.

Не столь глобальные, но все же существенные потрясения происходят еще и на стыке веков – объяснений этому нет, зато накоплена значительная эмпирика.

Так или иначе, но мы живем как раз внутри этой интересной эпохи - имеются очевидные признаки. А наряду с экономической и геополитической ломкой происходит и ломка сегодняшней литературной жизни.