Солдат русской литературы

Этого самобытного военного писателя нам открыл Константин Симонов: «Я не побоюсь сказать, что образ Сашки - в свои двадцать лет человека идейного и несгибаемого, дерзкого, храброго, справедливого, неунывающего, - такой образ советского солдата, действующего в самых тяжелых условиях войны и не теряющего на ней ни своих принципов, ни своей человечности, кажется мне существенным приобретением нашей современной военной прозы. Больше того, мне даже кажется, что, не прочитай я «Сашку», мне бы чего-то не хватало не в литературе, а просто-напросто в жизни».

Цитата из предисловия к повести, вышедшей в феврале 1979 года в журнале «Дружба народов» и ставшей на какое-то время бестселлером номер один в Советском Союзе. В библиотеках на журнал люди записывались на полгода вперед. На черном рынке книжка ежемесячника стоила в двести (!) раз дороже номинала. В застойные годы ажиотаж вокруг какой-нибудь книжной или журнальной новинки возникал с устойчивой регулярностью - нормальное явление для закрытого общества. Но, согласитесь, одно дело, когда читательский интерес вспыхивает к «Нечистой силе» В. Пикуля, где впервые подробно описывались реальные или мнимые похождения Гришки Распутина, и совсем иное - к военной повести. Ведь чем уж чем, но литературой о войне мы были, откровенно говоря, перекормлены.

Привыкшие к барабанному грохоту, к пушечной пальбе, к выспреннему героизму, вообще к идеологическим красивостям и откровенным передержкам в художественной литературе о минувшей войне, мы вдруг увидели её глазами простого рядового солдата. И были поражены пронзительной правдивостью этой незамысловатой вещи. Ничего подобного о Великой Отечественной нам тогда читать не приходилось. О своем героическом боевом прошлом подробно отчитались сначала маршалы, генералы и адмиралы, а потом и представители всех других офицерских званий.

На некоторое же время Кондратьев стал самым модным военным писателем, хотя в его активе была только одна повесть «Сашка».

Разумеется, и мы, слушатели редакторского отделения Военно-политической академии, пригласили Вячеслава Леонидовича в свой пресс-клуб «Журналист». Кстати, по рекомендации самого Симонова, тоже у нас гостившего. И организацией той встречи довелось заниматься автору этих строк.

Вячеслав Леонидович мне сразу понравился. Впрочем, это неточно сказано. В нём я вдруг почувствовал очень близкого мне по духу человека, несмотря на то, что был он старше моего отца на два года, прошел такую войну, имел мощный интеллект, несравнимый с моим, и принадлежал к кругу людей далеко от меня отстоящих. Общение с Кондратьевым доставляло собеседнику неизъяснимое наслаждение. Он никогда не давил на тебя. Наоборот поощрял к спору. И ни йоты, ни тени, ни толики высокомерия, возрастного жизненного превосходства. Скажу больше: у меня, грешного, даже иногда создавалось такое впечатление, что это не мне - ему нужны были наши посиделки-разговоры. Однажды в порыве хмельного откровения, объясняясь в любви и преданности, я не преминул высказать ему и эту свою догадку: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке … Однако вместо порицания за самодовольство, услышал рассказ, глубинную суть которого постиг лишь со временем:

- Как-то после очередного захлебнувшегося нашего наступления на Овсянниково, что подо Ржевом, вызвали меня по какому-то делу в штаб батальона. А по пути встретился мне наш батальонный комиссар Шумаков. У него в петлицах - по две шпалы (майор - М.З.), а у меня, сержанта, - по два треугольничка - разница в званиях, как ты понимаешь, преогромная. О возрасте уже не говорю: мне тогда было двадцать, а комиссару, наверняка, за сорок. Что общего вроде? Разве что были мы с ним оба москвичи. Ну, я поприветствовал земляка как следует, ножку дал, все же был кадровым унтером, умел держать выправку. Посмотрел на меня комиссар, на растерзанную мою телогрейку, на почерневшее лицо, покачал головой и пригласил присесть на завалинку покурить. Угостил легоньким табачком (сам курил лишь для того, чтобы подчиненных был лишний повод угостить). Задымили мы, а он после паузы вдруг спрашивает меня: как думаешь, Кондратьев, почему наше наступление снова захлебнулось? Ей-богу, меня даже оторопь взяла: с чего бы вдруг такие расспросы? Но раз спрашиваешь - я по всей правде-матке и отвечу. И начал говорить, что плохо было организовано наступление, не продумано, на авось. Огонь дали весь по центру, о флангах позабыли. Ну и так далее... Комиссар слушал меня внимательно, не перебивал. И то была отнюдь не его минутная слабина, служебная демократичность. Знать, разглядел он во мне не просто младшего по чину, подчиненного, того самого винтика, но равноправного участника общего дела, разделяющего вместе с ним и боль, и ответственность за все происходящее...

В так называемые перестроечные годы Вячеслав Кондратьев стал, не побоюсь этого слова, властителем дум советских людей, поверивших в возможность благодатных общественных перемен.

Его читали, его слушали, ему верили больше, чем кому бы то ни было из советских писателей, прежде всего потому, что он, в отличие от многих из них, имел незапятнанную репутацию: не служил льстиво своим творчеством, как прочие, власти.

Писатели-перевертыши, приспособленцы, вмиг поменявшие свои идеологические азимуты, били себя в грудь, тщась доказать свою демократичность, а Кондратьев оставался таким, как есть. В одном из интервью с ним я попытался развить эту тему, примерно в такой же прямолинейной детерминации, но был столь же жестко окорочен Вячеславом Леонидовичем.

- Во-первых, - сказал он, - я поздно вступил на литературную стезю, почти в шестьдесят лет, так что ещё неизвестно, каким бы я был по отношению к властям, начни писать вместе с ровесниками. А, во-вторых, ты сам не поддавайся температуре момента, не будь скорым на ярлыки и расправы в оценках людей, тем более - творческих.

О Кондратьеве я написал очень много. Не было в то время ни одной военной газеты, где бы я не опубликовал интервью с ним. Временами Вячеслав Леонидович даже смущался: не перебарщиваем ли мы с тобой, Михаил, по части нравоучений перед военной аудиторией.

- Вячеслав Леонидович, - успокаивал я его, - редактор моей окружной газеты Борис Рыбин любил повторять: полковник ничему солдата не научит. Лишь своему брату-бойцу поверит другой боец. А вы в нашей литературе - единственный рядовой...

Родился Кондратьев в Полтаве. После школы Вячеслав поступил в институт, но по так называемому Ворошиловскому призыву был взят в армию. Служил в железнодорожных войсках на Дальнем Востоке.

- В народе не зря говорят, что никакое знание за плечами зря не носится. Сущая правда. Солдатская наука впоследствии не раз спасала мне жизнь, когда пришлось воевать в пехоте.

С первых дней войны мы, молодые люди, воспитанные в духе преданности советской власти, стремились на фронт всей душой. Но только в марте 1942 года наша отдельная стрелковая бригада прибыла подо Ржев. Это было самое близкое от столицы место, где засели фашисты. Овсяниковское поле лежало под снегом. А по нему серыми комочками были разбросаны убитые. Те, кто поближе находились к нашим позициям, - лежали в исподнем: на передовой не хватало одежды, приходилось раздевать мертвецов. Я об этом написал в «Сашке», а цензор убрал «излишнюю подробность»...

Тема цензурных ограничений в войну и после неё, вообще система запретительства, в наших с Кондратьевым беседах затрагивалась множество раз. Для него самого это был едва ли не самый болезненный вопрос.

Он говорил: «Ещё Твардовский утверждал, что если какое-то явление жизни не отражено литературой, то его как бы и нет вовсе. Нашу насущную жизнь - тяжёлую, бедную, бесправную, с репрессиями и всевозможными перегибами - литература того времени не отражала. Она живописала в основном желаемое, а не действительное. И получалось, что нашей подлинной жизни словно и не существовало, а была лишь другая, мифическая жизнь из лозунгов и призывов. Впрочем, не только литература молчала о действительности - и мы сами, между собой, не говорили о подлинной жизни, это было табу. Любой откровенный разговор, любое недовольство являлись уголовно наказуемыми преступлениями – «антисоветскими поступками», то бишь, антисоветской агитацией. Так и жили мы в двух мирах: на страницах газет, журналов, книг, фильмов и - в повседневности. Это фантасмагорическое существование продолжалось на протяжении стольких лет, что вошло в нашу кровь и плоть. Мифологизировано было не только настоящее, но прошлое».

Именно по совету Вячеслава Кондратьева я написал большое эссе «Тайна - ржавчина социализма или Секреты советской цензуры». Вячеслав Леонидович пристально ознакомился с моей рукописью, сделал по ней немало замечаний и около десяти страниц собственных добавлений. Позже я опубликовал «Тайны…» в журнале «Ковчег».

Писатель сам «болел» этой темой и потому щедро делился со мной своими соображениями. Хотя сам был непоколебимо уверен: распространенная в те постперестроечные годы аналитическая публицистика - не его стезя. Главной его заботой была художественная правда о минувшей войне. И об этом мы много переговорили.

- Я глубоко убежден, что ничего выдумывать о войне нельзя. Во-первых, потому что она давала такие случаи, которые и придумать-то невозможно. А, во-вторых, по-моему, безнравственно фантазировать в таком деле, как война. Поэтому я лично почти всегда пишу лишь на основе пережитых мною фактов, событий. В моих повестях практически нет никакого вымысла: даже маленькая деталь имеет документальное подтверждение. К примеру, Мария Петровна Разумихина, приютившая меня в своей избе, в первый же вечер принесла армейскую газету. Читаю отчеркнутую заметку, в которой говорится, что Виктор Разумихин, брат её, вступил в партию на пепелище родной деревни. Воевал, был ранен, попал в госпиталь, вернулся на фронт, а фронт - возле дома... Такое может придумать только жизнь. Я даже фамилий своих героев почти никогда не выдумываю. Называю подлинные имена. Почему? Зову оставшихся в живых ребят, с кем меня фронтовое лихолетье породнило. Но, похоже, некому уже меня услышать: за все годы только двух однополчан и разыскал...

Вообще я считаю, что настоящий писатель должен говорить только о своём поколении. Почему литераторы моего возраста ничего не пишут о современной молодёжи? Очень трудно, да и невозможно это сделать.

В глубине души очень надеюсь и верю, что мои книги помогут нынешней молодежи узнать правду о тяжелейшем для всего нашего народа времени, помогут кому-то стать чище, лучше, благороднее, -подчеркивал он.

И не стану лукавить: от молодых, берущихся за военную тему, не жду откровений. Заведомо знаю, что она будет вторична. Взять фильм по моей повести "Сашка" Александра Сурина. Фронтовой быт режиссёр воспроизвел точно. И Андрей Ташков - Сашка, по-моему, попадание в яблочко. Но есть в фильме для меня странные вещи. Например, эффектно подана сцена пленения немца - и нарушилась правда жизни. Вторая натяжка случилась в любовной сцене Сашка - Зина. Броскостью и красивостью начисто снята вся духовность этого эпизода. Досадно это.

Берясь за труднейшую военную тему, режиссёры стараются привнести в неё свои собственные понятия о правде жизни, а они-то, понятия эти, далеки от самой жизни, и поэтому зачастую наивны, даже примитивны. Возьми ты киносмерти, киноранения... Ох, как долго умирают на экране герои, как много говорят при этом, какие позы принимают перед тем, как упасть. А ведь воевавшие знают: удар пули в плечо валит человека с ног, в грудь - тем более. А в ином фильме, случается, смертельно раненный солдат и приподнимается, и переваливается в окоп, и ещё успевает произнести целую тираду. Утверждают: бывает, мол, правда жизни и правда искусства. Но кто видел, как умирают люди на войне, тот никогда не поверит в такую правду.

Ещё один расхожий штамп. Идет бой, а человек, находящийся возле раненого, перестает его вести и долго с ним разговаривает. И даже звуки сражения в это время становятся тише. Ерунда все это. В настоящей схватке всё, что ты можешь себе позволить, - помочь товарищу перевязаться, а потом вновь стреляешь. Бой ведь не прогулка.

Уже не говорю о рукопашных схватках. Приглашение каскадеров на такие эпизоды всегда вызывает у фронтовиков улыбку.

Настоящая рукопашная - это какой-то хаос, после которого почти ничего не помнишь, кроме удивления: неужели остался жив? Если честно, то большинство немцев были крупнее и натренированнее наших солдат, чей подвиг тем более ценен, и ни в каких приукрашиваниях он не нуждается.

Вообще всякое творчество о войне, по моему глубокому убеждению, - ответственейшая тема нашего искусства, и относиться к ней кое-как просто безнравственно. Я не понимаю, как может актёр, играющий солдата на войне, воссоздавая, строго говоря, своего отца, деда, не привести внешность свою в соответствие с тем временем, когда они сражались и гибли! Как можно играть величайшую народную трагедию без боли, без священного трепета! Ты, наверное, обратил внимание, что в фильме "Привет с фронта" из-за этой причины больше половины бойцов - ранены в голову: не желали стричься для эпизодических ролей - пришлось им бинтовать кудри. О театральных спектаклях я уже не говорю. Там таких примитивов и наивностей насмотришься, что и о действии порой забываешь. Не уступают в этом смысле актерам и актрисы. С таким макияжем лезут в кадр, что прямо диву даешься. Да, женщины и на той страшной войне оставались женщинами, но, кроме скромной опрятности, ничего себе больше не могли позволить. Они тоже ведь были солдатами, подчинялись строгой воинской дисциплине, которая кокетства не предусматривала.

...Честно скажу тебе: война почти перестала мне сниться. А вот светлые воспоминания о ней до сих пор меня не покидают. Война оказалась для нас самым главным делом нашего поколения. Тот чистый порыв любви к своей Отчизне, тот жертвенный накал и готовность отдать жизнь за неё незабываемы. Такого ощущения я не переживал больше никогда. Недавно разбирал архив, и мне попались мои же письма матери с Урала, где формировалась наша стрелковая бригада. Я абсолютно забыл всё, что писал маме. А оказалось, что довольно спокойно и обстоятельно готовил себя и родного человека к возможной своей смерти, писал, что погибнуть у стен родного города не страшно, что самое ведь главное - не допустить врага в Москву. И так далее, в таком же романтическом, но более-менее трезвом духе написаны практически все письма, потому что, прослужив два года, я уже понимал, что такое пехота, в которой мне доведется воевать, знал, как мало шансов остаться в живых.

И потому готовил себя и мать к самому страшному. И удивила меня в этих старых письмах какая-то моя примиренность со смертью, готовность к ней. А был мне 21 год от роду...

Разве ж такое забудешь? И наоборот, я, часто говоривший, что кошмар боев подо Ржевом никогда не забуду - увы, что-то уже начал призабывать…

Первая повесть Кондратьева открыла дорогу в печать другим его произведениям. За ней последовали повести «Борькины пути-дороги», «День победы в Чернове», «Отпуск по ранению», «Дорога в Бородухино», «Селижаровский тракт», «Житье-бытье», «Встречи на Сретенке», «Что было...», рассказы «На станции Свободной», «На сто пятом километре», «Овсянниковский овраг», «На поле овсянниковском», «Привет с фронта», «Знаменательная дата», «Мы подвигов, увы, не совершали», «Лихоборы», «Асин капитан», «Женька», «Поездка в Демяхи», «Не самый страшный день», «Гошка, бывший разведчик». В 1988 вышёл его роман «Красные ворота». Но мало кто знает, что Вячеслав Леонидович ещё сочинял стихи.

Вот нестандартный пример кондратьевской любовной лирики – «Смертный» медальон». «Он выдан нам - черный, блестящий,/Похожий на футляр от губной помады.../ Впереди, значит, бой н а с т о я щ и й/ И хранить его крепко надо./ В нем - фамилия, кровь по Янскому,/ Возраст - двадцать коротких лет.../ Почему же в нем нет, не ясно мне,/ Графы для любимой нет?/ Ведь когда от земли отрываешься,/ Перебарывая страх и дрожь,/ Разве е ё не вспоминаешь, Разве е ё не зовешь?/ Разве не важно будет/ Людям потом узнать -/ Кого средь окопных буден/ Ты шел каждый день защищать?/И вот, не боясь последствий -/ Я ж не буду тогда живой -/ Я пишу... И да будет известно/ Имя т о й, что не стала женой...».

Как видим, Кондратьев начал писать задолго до «Сашки». Но тех же стихов, как и других вещей, никогда никому не предлагал. Говорил: «Я знаю их несовершенство. Но так выплеснулось, что ж теперь поделаешь». Возможно, не случись встречи с Константином Симоновым, Вячеслав Леонидович так бы и продолжал писать «в стол». Говорю же: чрезвычайно совестливым, щепетильным человеком был.

Почему он застрелился? Считается, что из-за неизлечимой болезни. Да, и в том числе. Но были и другие побудительные мотивы у этого удивительно тонкого, с обнажённой душой интеллигента...

Он мне несколько раз говорил, например, о том, что очень даже понимает Юлию Друнину, рассчитавшуюся с жизнью именно в те похотливые ельцинские времена. Или вот такое говорил: «Каждый день я вижу на экране телевизора едущих на танках или бронетранспортерах мужчин, улыбающихся и победоносно помахивающих оружием. И не юнцов, какими были мы на той войне, а взрослых мужиков, и мне становится страшно. Они что, не понимают, что едут убивать! Убивать не врагов, вторгшихся на их землю - убивать своих соседей, с которыми жили бок о бок в течение сотен лет, соседей, с которыми, возможно, и дружили, разделяли трапезу, пили... Вижу и другое, с каким азартом, увлеченно суетятся мужички около установок "Алазань" и пускают эту смертоносную ракету по городу или селу, где обитают и женщины и дети! Это уже выше моего понимания. Что же случилось с людьми? А каково слышать из уст вроде бы интеллигентного человека, что Грузия может решить абхазскую проблему, пожертвовав ста тысячами грузин, чтобы уничтожить сто тысяч абхазцев. Эти слова толкуются по-разному. Говорят, что в них вложен был иной смысл. Но меня пугает сама эта страшная арифметика, когда жизни тысяч людей становятся предметом пропагандистского манипулирования. И такое я слышу от представителей древней нации! Слышу на пороге ХХI века! Но никто, по-моему, об этом не задумывается. Что же происходит? Почему разом смыта из сознания миллионов людей элементарная мораль?

Неужто и правда, что человечество пропустило третью мировую войну и накопившаяся агрессивность разряжается сейчас в национальных войнах, причем, воюют они в охотку, воюют с патологической жестокостью, зверствуя, издеваясь над ранеными, пленными, насилуя женщин и мародерствуя. За четыре года Отечественной войны я не видел и не знал ни об одном случае, когда бы пленному немцу отрезали уши, выкалывали глаза. Не было такого. Бывали случаи, когда кто-нибудь из бойцов, чаще всего из тех, чьи родные места были оккупированы, не доводил пленного до штаба, но чтоб издеваться так, как издеваются сейчас - не было! Не кощунствовали над трупами.

Увы, опыт предыдущих поколений, оказывается, никого и ничему не учит. Очень и очень прискорбно это. И очень больно от того бессилия, которое ощущаешь.

…К решению спустить курок боевого пистолета, не исключено, наверняка привело Кондратьева и упорное занятие литературой, которая становилась всё менее востребованная обществом. В 1990 году Кондратьев публикует в «Юности» повесть «Этот сорок восьмой…», как оказалось последнее своё произведение. И вновь – стена молчания: кому нужна была литература в начале девяностых? А ему так хотелось быть услышанным. Может, потому и выстрелил?