Рожденные от Евангелия

С Валентином Григорьевичем Распутиным мы познакомились в 2007 году, когда во МХАТе им. Горького Татьяна Васильевна Доронина взялась устроить праздник ко дню его 70-летия.

Доронину и Распутина связывали долгие годы почтительной дружбы. Не единожды писатель вставал на защиту МХАТа во дни тяжких гонений, которые устраивали «доронинцам» либералы, желавшие уничтожить национальный театр и заполучить роскошное здание в самом центре Москвы. Как известно, нет более проверенной и надёжной дружбы, чем фронтовая – стоящие по одну сторону баррикады два русских гения представляли мощную связку, против которых на тот момент не мог пойти никто.

В то время на сцене МХАТа уже очень давно шёл спектакль «Прощание с Матёрой» по повести Валентина Григорьевича – шёл уверенно и с неизменным успехом, правда, давали его нечасто. Необыкновенно русский и очень атмосферный – это был спектакль для избранных. Говорят, Распутин – писатель-деревенщик. Однако со времён МХАТовской «Матёры» я так и не смогла понять, почему. Какое-то прокрустово ложе для великана. Нет, в моём представлении творчество Распутина – это русский космизм, или мистический реализм. Произведения писателя привольно существуют в пределах христианской эсхатологии, а по своей глубине и многослойности напоминают более всего притчи, в которых говорится прикровенно, ненавязчиво, но неизменно о вечном.

Работая во МХАТе, я не пропустила ни одной «Матёры» и знала текст повести фактически наизусть. Перед зрителями поднималась огромная и страшная тема «гибели», как катастрофической неизбежности...

Конечно же, «Прощание с Матёрой» Распутина на самом деле было прощанием с Россией. Сама Россия уходила под воду, унося с собой царственное величие помазанницы Божьей на века.

Боль страдающего сердца писателя обострялась до крестной, пронизывала всё сценическое пространство, глубоко раня сердца зрителей и моё тоже. Распутин оказался, в высшей степени, художником реалистическим, и было совершенно невозможно отделить пространство художественного вымысла от того, что происходило в то время в стране, в умах и сердцах людей. Я столкнулась с настоящим таинством и подлинным искусством. Конечно же, любовь к творчеству Распутина не была для меня случайной.

В силу возраста и личных особенностей в юности я много чувствовала, но мало понимала – жила как-то более интуитивно, на ощупь. Точнее, даже не жила, нет… выживала. Это было какое-то маленькое мученичество – поиск себя в мире, в котором моей душе словно не было места, где неизбежно я оказывалась чужой: не вписывалась, не могла смириться – пропадала. Поэтому на тот момент Распутин и стал моим «alter ego», ведь он тоже – будто бы не жил, не вписывался. В нём чувствовался сильный надлом. Да, он был великим и безмерно талантливым человеком, а я простой девчонкой, ещё совсем недавно студенткой – но болели мы с ним одной болезнью. Поражало, главным образом, то, как человек претворял свою боль в творчество. Моё «небытие» меня уничтожало, спихивало на обочину жизни, а его «небытие», каким-то чудесным образом, созидало.

На воспалённом нерве страдающей души рождались потрясающие по глубине и драматизму произведения литературы. Глядя на подвиг жизни писателя, я постепенно понимала, как, каким образом в этом уходящем под воду русском мире можно выживать.

Несмотря на то, что Распутина считали «певцом конца», почти все произведения которого пронизаны русской эсхатологией, для меня он вдруг стал писателем жизнеутверждающим. Пройдут какие-то полгода, и я пойму, как много света зиждилось в трагедии Распутина, жизнь которого обреталась вопреки и руководилась законами божественной логики, не имеющей с человеческой ничего общего. Здоровое созидательное «бытийство» Распутина-человека вдохновляло и вселяло надежду – долгожданную и вполне выстраданную …

«Мученичество не для того, чтобы умирать, но для того, чтобы жить вечно» – в прикровенном разговоре скажет мне позже Валентин Григорьевич. Удивительно, но мне, на тот момент ещё не воцерковлённой, откроется именно духовный смысл сказанного писателем. Более того, вскоре слова Распутина прорастут в душе и станут принципом жизни. И это было, конечно же, от Бога!

Первый раз вживую я увидела любимого писателя в кабинете Дорониной. Обсуждали сценарий юбилейного вечера. Обсуждали – это, конечно, громко сказано. Распутин молчал. Он очень смущался и не смел глаз поднять на великую русскую актрису. Но ведь и он был великим, уже давно признанным, любимым и востребованным. Словом, я была поражена! Какая-то необычайная чистота и скромность.

Под конец «обсуждения» Валентин Григорьевич, точно извиняясь, аккуратно спросил у Татьяны Васильевны: «А может, всё-таки не надо?». Имея в виду, что не стоит вообще затевать никакого вечера, все эти банкеты, гости… не любил он пафоса – всего показного не любил.

Потом стали подавать чай с пирожками, которые испекла Светлана Ивановна, супруга Валентина Григорьевича. «А это наша Марья, – неожиданно произнесла Татьяна Васильевна, и я вздрогнула, – Маша Мономенова, она к нам из газеты «Советская Россия» пришла». Гости резко обернулись, заметив, что всё это время на стуле в углу, оказывается, кто-то сидел. И вдруг Валентин Григорьевич сказал, что знает меня, что читал, и что я молодец. Первый раз за всё время он улыбнулся. Боже, сам Распутин сказал, что я молодец! Счастью не было предела! Отлично зная о моей непосредственности, недолго думая, Татьяна Васильевна усадила меня за стол и… предоставила шанс. Расчёт актрисы и знатока человеческих душ оказался верным: мой детский, но очень искренний лепет сразу растопил сердца гостей – за чаем стало как-то особенно тепло и душевно.

Потом Доронина рассказывала про Товстоногова и БДТ, Распутин – про любимый Иркутск. И тут я поняла, что писатель совершенно не умел говорить, он даже немного заикался. При том богатстве языка, которым изобиловали его произведения, это казалось почти невозможным. Но в нем было столько чистоты, незлобия, скромности, смирения, обаяния, а главное, души, что постепенно я поняла: Распутин должен быть именно таким. Да, я его узнала и не могла поверить своему счастью: любимая мною страдающая его душа смотрела теперь на меня живыми человеческими глазами, показавшимися мне, впрочем, почему-то немного странными. Позже я узнала, что «странными» глаза у Валентина Григорьевича были оттого, что он стремительно слепнул. Это было следствием драмы, о которой рассказывали потом писатели Владимир Крупин и Александр Щербаков. Оказалось, что в семидесятые годы Распутина дважды убивали: в Красноярске и в Иркутске его сильно избили какие-то хулиганы, когда он ночью возвращался в общежитие «технолажки», где они с женой снимали комнату. Избили жестоко, так что пришлось даже делать операцию.

Потом, когда Валентин Григорьевич приходил в театр на прогоны юбилейного вечера, а это было всего два раза, мне поручили встречать писателя и поить у себя в кабинете чаем. Конечно, это были совсем короткие встречи. Короткие, но незабываемые!

Надо сказать, что Валентин Григорьевич расположился ко мне как-то особенно по-доброму, словно даже по-родственному. Я связывала это вот с чем. Не прошло и года со времени трагической гибели его любимой дочери в авиакатастрофе. Между ними, как рассказывали, были очень близкие отношения, и писатель крайне болезненно переживал утрату. Дочку тоже звали Машей – поэтому я и думала, что Валентин Григорьевич так добр ко мне из-за того, что я напоминала ему его Машу, Марию Валентиновну.

Вспоминая сейчас те короткие встречи, не могу не рассказать вот о чём. Ещё в 90-е годы писатель фактически полностью ушёл из литературы в публицистику. Последнее его художественное произведение – повесть «Дочь Ивана, мать Ивана» датирована 2003 годом. Я вполне понимала, почему Распутин замолчал – прежде всего, это было связано с его здоровьем, - но, пользуясь случаем, не упустила возможности попросить его написать хоть самое крошечное, но именно художественное произведение.

«Валентин Григорьевич, – сказала я, – сейчас вам открыто много больше, чем год или два назад. Того Распутина, который сидит сейчас передо мной, литература не знает. Почему-то я уверена, что именно сейчас вам есть, что сказать миру».

Валентин Григорьевич оживился и сказал, что я совершенно права, что именно внутренняя изменчивость, текучесть – являются для него признаком духовного и творческого здоровья.

Советовал никогда не останавливаться на достигнутом и постоянно чему-то учиться. Еще сказал, что, оборачиваясь назад в прошлое, очень часто не узнаёт себя, а старые свои произведения читает, как не свои – столь стремительной была его внутренняя жизнь.

Насчёт того, чтобы что-то написать, он очень твёрдо ответил «нет». «Понимаешь, Маша, – сказал Валентин Григорьевич, – в русском языке нет таких слов и образов, которые могли бы передать масштаб происходящей сегодня с нашей страной и со всеми нами трагедии. Лучше "Апокалипсиса" апостола Иоанна о наших временах всё равно никто не напишет».

Помню, в тот же день, не откладывая, я впервые прочитала самую загадочную книгу Нового Завета – Откровение тайновидца Иоанна Богослова. Это было потрясение! Россия впервые предстала передо мной в образе Земли обетованной. «Рождёнными от Евангелия» назвал однажды русский народ Валентин Распутин. Постепенно я понимала, почему... в моей жизни начиналась «эпоха воцерковления».

Мария Мономенова – член Союза журналистов России