Марк Розовский: «Во главу угла я ставлю человечность и пытаюсь ее отстаивать»

Его жизнь трудно уложить в определённые рамки. Она у него яркая, разнообразная, насыщенная бесконечным, всепоглощающим творчеством. Одно только перечисление его регалий, которые могут занять не одну страницу, уже говорят сами за себя. Он член многих творческих союзов, лауреат многих премий, а ещё – кавалер орденов «Почёта», «За заслуги перед Отечеством» IV степени, ордена Ломоносова и Звезды миротворца. С 2000 по 2002 год – член Комиссии по помилованию при президенте РФ, член Общественного совета Московского бюро по правам человека… И это всё он – Марк Григорьевич Розовский – великолепный рассказчик, интереснейший человек, талантливый во всём.

Свой золотой возраст он встречает новыми спектаклями, новыми книгами и, как всегда, грандиозными планами, ибо спокойная и размеренная жизнь не про него. Нам остается лишь поражаться и восхищаться его энергией и колоссальным трудолюбием.

– Марк Григорьевич, как вам это удается? Как вы всё успеваете?

– А кто вам сказал, что я всё успеваю? Я только пытаюсь. Если бы я всё успевал, сколько бы я ещё всего сделал!

– Ну, вам грех обижаться. Давайте немного вспомним ваше детство, откуда идут ваши истоки.

– Давайте. Родился я 3 апреля 1937 года в Петропавловске-Камчатском в семье инженеров: мои родители по окончании Московского университета отправились на Камчатку строить судоремонтный завод. Вскоре там появился на свет я, а через полгода моего отца арестовали, отправили в лагеря на целых 18 лет. Вот такая грустная картина.

– И вас воспитывала бабушка, которая забрала вас в Москву?

– Да. Когда подрос, пошёл в школу. Учился в 170-й московской школе, где вместе со мной учились будущие светилы: драматург Эдвард Радзинский, актеры Василий Ливанов, Андрей Миронов, дирижер Евгений Светланов… По окончании школы поступил в МГУ на факультет журналистики.

– И начался у вас интереснейший этап жизни…

– Молодость – это всегда интересно. У нас, она была очень бурная, мы учились и работали взахлеб. Во время учебы в университете организовали там студенческий театр-студию «Наш дом», и я стал его художественным руководителем. Мы были молоды, полны энтузиазма, энергии, фантазии было – хоть отбавляй. Мы жили этим театром, упивались им. Он пользовался у зрителей бешеным успехом. Забегая вперед, скажу, что впоследствии оттуда вышло немало известных, знАковых людей: актеры Александр Филиппенко, Семен Фарада, Геннадий Хазанов, Михаил Филиппов, Юрий Солодихин, Александр Карпов, поэт Юрий Ряшенцев, драматурги Людмила Петрушевская, Виктор Славкин, писатели-сатирики Григорий Горин, Аркадий Арканов, Александр Курляндский, Аркадий Хайт, композитор Максим Дунаевский и др. Мы всё делали сами: сами сочиняли, сами ставили, сами мастерили декорации и сами играли. Наверное, поэтому и нам самим, и всем, кто приходил на наши спектакли, было интересно. Как-то однажды, к нам заглянул на огонек Зиновий Гердт. Он послушал нас и сказал: «Такое впечатление, что у вас здесь как будто коллективный Райкин». Кстати, Аркадий Райкин нас всегда очень поддерживал, помогал, подсказывал что к чему. И к его юбилею мы сделали ему подарок – написали песню, которую посвятили ему. Песня ему очень понравилась, и он просил нас записать ее на магнитофон.

Наш театр, я уже говорил, пользовался большим успехом у зрителей, всегда был аншлаг. Но и на разных фестивалях, конкурсах нас тоже не раз отмечали. Без ложной скромности скажу, что широкую известность, например, получил спектакль в моей постановке «Целый вечер, как проклятые» (1964). Это был первый опыт в стиле театра абсурда, который был отмечен премией на 1-м Всесоюзном фестивале студенческих театров эстрадных миниатюр в Москве (1966), а также «Золотой маской» на фестивале в Варшаве. Да, мы были молоды, наверное, излишне самоуверенны, не боялись острых тем, и казалось, так будет всегда. Но вскоре нас разогнали, и театр был закрыт, как сказали наверху, за «антисоветчину». И мы разлетелись кто куда, кто – учиться, кто – работать. Но, тем не менее, наш театр просуществовал 12 лет, хотя я, как руководитель, не имел тогда даже режиссерского образования.

– После этого вы успели поработать и по своей прямой специальности на радио, в журнале «Юность», в «Литературной газете». Но театр, судя по всему, не отпускал вас. Вы, я знаю, создали театр при Государственном литературном музее. Работали главным режиссером Московского Государственного мюзик-холла, а также много ставили спектакли в других театрах. И в это же время активно уже занимались драматургией.

– Да, я написал пьесы «Красный уголок», «Концерт Высоцкого в НИИ», «Раздевалка», «Триумфальная площадь» и др., и сделал многочисленные инсценировки. В эти годы я осуществил постановки в Большом драматическом театре (БДТ имени Г.А. Товстоногова), театре оперы и балета им. Кирова (ныне Мариинский театр), Академическом театре русской драмы им. Пушкина, театре им. Ленсовета в Ленинграде (ныне Санкт-Петербург), театре русской драмы в Риге, во МХАТе, театре им. Маяковского, Государственном театре кукол им. С.В. Образцова, польском театре во Вроцлаве и др.

– И даже в 1975 году поставили первую в СССР рок-оперу «Орфей и Эвридика», которая, как писали в рецензиях, выдержала 2000 постановок (!). Остается только поражаться вашим многогранным талантам и потрясающей трудоспособности. Вы также являетесь единственным российским драматургом и композитором, чей мюзикл «Strider», или «История лошади», исполнялся на Бродвее – на сцене театра Хелен Хейс (сезон 1979-1980) и получил прекрасные оценки в рецензиях «Нью-Йорк Таймc» и других американских изданий. Об этом мы поговорим позже. Сначала расскажите о своей первой встрече с Товстоноговым, как вы познакомились с ним, стали сотрудничать? Ведь, насколько известно, поводом для вашей встрече с ним послужила та же эпохальная, в определенном смысле, пьеса «История лошади»?

– Когда наша пьеса была готова, мы с моим другом и соавтором поэтом Юрием Ряшенцевым поехали в тогда еще Ленинград, в театр БДТ Товстоногова, читать пьесу на худсовете. Каждый автор хочет понравиться, ну и я так нескромно, чтобы понравиться, после прочтения пьесы на те стихи, которые написал Ряшенцев к спектаклю, спел все песни без всякого аккомпанемента. Товстоногов внимательно выслушал. Я задал вопрос о композиторе. «А никакого композитора не надо, вот как вы спели, Марк, так пусть и останется», – сказал Георгий Александрович. Он тотчас вызвал зав. музыкальной частью театра Семена Ефимовича Розенцвейга, светлая ему память, который сел за фортепиано и с моего сиплого голоса стал подбирать на инструменте мои мелодии. Так эта музыка и осталась в его аранжировке в спектаклях БДТ и других театрах, и даже за границей. Конечно, я никакой не композитор, я даже нот не знаю, а просто, использую стилизации, какие в театре возможны – степной распев, русская песня, цыганская мелодика, даже бардовские оттенки. Доходило до смешного, когда я начал петь песню табунщика из этого спектакля. В тот день, чувствую, немного не так звучит, а я не знаю, как Семену Ефимовичу профессионально объяснить, чего я хочу, я говорю ему: «берите правее, правее», и он смотрит на меня одним глазом и берет правее, то есть ноту выше. Вот так мы вместе с ним и переложили на ноты все песни из этого спектакля.

Потом этот спектакль игрался в театре «Хелен Хейс» на Бродвее в огромном зале на 800 мест и с моей музыкой. Я, правда, не слышал всё это, так как был тогда не выездным, как и многие из нас. Так она и осталась в аранжировках Розенцвейга. Вот так неожиданно для себя, я стал единственным советским и российским композитором, чей мюзикл исполнялся на Бродвее. Представляете, в течение года по восемь раз в неделю игрался этот спектакль! В это трудно поверить. И мне приятно отметить, что помимо Бродвея, спектакль с успехом обошел ещё многие сцены мира. Был поставлен в Национальном Театре в Лондоне, Статстеатре в Стокгольме, Королевском театре в Копенгагене, в Нью-Йорке, в Сеуле, в Японии, Германии, Италии, Швеции, Финляндии, Испании, Бельгии, Голландии, Австрии... И не только этот спектакль. Например, пьеса «Кафка. Отец и сын», написанная мной по произведениям Франца Кафки, также с большим успехом была поставлена в театре «Ла Мама» (Нью-Йорк), а пьеса «Красный уголок» – в Бонне и Дюссельдорфе. Так что, Запад мы в те годы очень даже покорили своим творчеством.

Меня часто спрашивают, какая постановка «Истории лошади» вам нравится больше всего? Я отвечаю, конечно, не без доли шутки: «Больше всего мне нравится в театре "У Никитских ворот"». А если серьезно, я не все спектакли видел. Писали в «Нью-Йорк таймс» очень положительные рецензии – это большая удача. Туда пробиться крайне сложно. Нас не выпускали тогда за границу. Бродвей для нас был закрыт, и ставил спектакль американский режиссер, который увидел его в Ленинграде. Но, на мой взгляд, проникнуть в глубины толстовского реализма, и «толстовства», как цельного миросознания, американцу, я считаю, практически невозможно. Ряшенцев написал стихотворение, где в 12 строчках он изложил всю концепцию Толстова, которая продолжает жить не только в литературном произведении, но и на театральной сцене, глубоко задевая наши души, заставляя размышлять о зле и добре, грехе и ответственности за грех, о животном и человеческом, о жизни и смерти. В стихах Ряшенцева выражена самая главная мысль Толстова: что жизнь проходит быстро, что царство Божье должно быть внутри нас. Мы не всегда живем правильно. Толстой призывал нас: «Окститесь, люди!» И это сейчас звучит очень актуально. Важно понимать, что есть зло, и что есть милосердие. Это главная концепция пьесы.

Кстати, о милосердии. Мы часто проводим в театре благотворительные вечера. На этот раз мы хотели провести его в большом зале, чтобы была возможность больше помочь больным детям. Но у нас не получилось. В конце концов, не в этом суть, важно, что люди пришли, хоть и не очень много было их, но они пришли, и спасибо им за это, за то, что есть у них человеческая душа, благородство.

– Товстоногов оказал влияние на дальнейшее ваше творчество?

– Огромное. Это мой учитель, я всегда это помню и очень благодарен ему за это. Я и сейчас в своем театре «У Никитских ворот», которым руковожу без году сорок лет, работаю по его заветам. Работая в БДТ – считаю, одном из лучших театров страны, и ставя спектакли под руководством Товстоногова, я каждый раз, будто сдавал ему экзамен. Потом поставил три спектакля в Риге, в других театрах – это всё мои «университеты», которые вырастили меня, сделали режиссером. Но к Товстоногову, как человеку у меня двойственное отношение. Человек он был не простой…

– Есть у вас любимый драматург?

– Антон Павлович Чехов. У Чехова огромное искусство создания образа. Он пишет слова, которые сами по себе гениальны, но куда важнее то, что стоит за ними – какие мысли, какая глубина, вот это и есть искусство, когда образ возникает вслед за словом.

– Какими критериями руководствуетесь вы, приступая к постановке того или иного очередного спектакля, что вы ставите во главу угла?

– Во главу угла, как вы сказали, я ставлю человечность и пытаюсь ее отстаивать. Если в спектакле нет сочувствия, трогательности, если он не вызывает волнения, смеха или слёз, нет сопереживания судьбам героев, то это не русский театр, а театр формальный, театр без человека. Очень важно, чтобы на сцене были разноплановые персонажи, чтобы каждый характер был единственным в своём роде, и неповторимым, интересным зрителям своими парадоксами и непредсказуемыми изъявлениями, затрагивал души людей своими человеческими, жизненными проблемами, близкими зрителям. Тогда и отклик в его душе будет.

– А как вы находите состояние нынешней театральной жизни в нашей стране.

– Жизнь прекрасна своим разнообразием, каждый интересен своим творчеством. У каждого свои интересы, подходы. Сейчас нет цензуры, в театре разрешается всё, но сам художник должен соблюдать самоцензуру, то есть иметь вкус. Если он у него есть, то он сам почувствует, что допустимо, а что недопустимо, чего нельзя делать. Меня волнует, что в театрах сейчас много бессмыслицы, много, так называемых экспериментов, отсутствует мастерство, много дилетантизма, шарлатанства. Очень часто шарлатанство поддерживают другие шарлатаны. И тогда он сам себе цензор, сам себе редактор и сам себе совесть. Многие режиссёры говорят: «да для меня мнение публики не имеет значения» – это неправильно. Товстоногов учил нас, что искусство делается для людей, для зрителя. Самое трудное – сделать спектакль, чтобы он всем нравился. Порой трудно провести грань, где здесь шарлатанство, а где что-то новое, авангард. Не смотрите на меня, как на ортодокса, в театре может быть все, кроме бессмыслицы. Мы можем противостоять этой пошлости. Есть культура, а есть бескультурье. В нашем театре каждый спектакль не похож на предыдущий – своей концепцией, подходами, по форме, по смыслу, мироощущению. У нас в репертуаре в настоящее время 64 (!) спектакля. Какой театр может этим похвастаться? Да, мы – успешный театр, но нам не хватает денег, у нас маленькие залы. Театр вмещает 150 человек. Много чего, увы, сейчас делается, чтобы театры задушить, чтобы их вообще не было. В Москве около 90 театров. С большими залами гораздо легче выживать. Если я ставлю, например, «Вишневый сад» и МХАТ ставит, то стоимость постановки у них и у нас совсем разная. Сколько стоит их декорации, и сколько у нас? Мы вынуждены выкручиваться как-то. По художественной части нас практически бросили, говорят: «зарабатывайте сами». А как, чем зарабатывать? Мы же артисты! Чиновники должны об этом думать, а не мы.

– Какой метод руководства предпочитаете: политика «кнута» или «пряника», или чередование того и другого?

– Иными словами, не тиран ли я в театре? Видите ли, в театре нельзя приказывать, говорил Станиславский, театром можно только увлечь, заинтересовать. Увлек, значит договорился. Мы прошли долгий путь – от самодеятельного до государственного театра. В 1986 году наш театр «У Никитских ворот» стал профессиональным театром-студией, на полном хозрасчете, не получая от государства дотации. В 91-м году меня вызвали в Министерство культуры и сообщили радостную весть, что наш эксперимент удался, и мы теперь получаем статус Государственного театра. Вот в следующем году нам будет 40 лет. Здесь в кабинете на стенах фотографии самых близких мне людей, некоторых уже нет с нами. Да, театр – мимолетное искусство, но оно имеет еще и замечательное качество: в силу своей мимолетности оно закрепляется в зрительской памяти. Когда мы бывали где-то на гастролях в Америке, Германии, люди, выехавшие когда-то в эти страны, подходили к нам с театральными программками тех лет, когда они были в России. Они подходили к нам и просили подписать программки. Память – этим он, театр, жив. Жизнь побеждает. Зрительный зал в течение почти 40 лет нас помнит, любит, это же счастье! И это не моя заслуга, а всей нашей труппы. Это нас очень греет, вселяет надежду, что работаем мы не зря. У нас прекрасная обстановка, у нас здоровая критика, взаимоуважение, в доказательство этого, в течение всех лет не было никаких расколов, какие случаются в других театральных коллективах, никаких взаимооскорблений. И самое главное нас любит зритель, а мы любим его. Мы трудяги. У нас быстро выпускаются спектакли за спектаклями, не так, как в других театрах.

– Есть у вас какой-то секрет в подборе актеров?

– Есть. Во-первых, важно обладание чувством юмора, свободой движений, мне нравятся синтетические артисты, которые умеют петь, читать, разбираются в литературе, чувствуют ее. Смотришь иногда на девочек, они красивые, но они все одинаковые, нет в них изюминки, а могут быть совсем некрасивые, но в них столько обаяния, силы, может быть даже, хорошая актерская злость, характер, словом – личность. Вот такие актеры нам нужны.

– Вот вы сказали, что вас окружает преимущественно молодежь. К тому же несколько лет вы преподавали в театральном институте, подготовили пять выпусков актеров. Какая она сейчас молодёжь, на ваш взгляд?

– Очень разная. Поколение поколению рознь. У нас была очень непростая жизнь. Конфликт поколений имеет место быть, но это, как я полагаю, и конфликт между культурой и бескультурьем. Да, представителей последних у нас в театрах, к сожалению, сегодня хватает. Но вместе с тем у нас есть прекрасные молодые артисты, трудолюбивые, они постоянно развиваются, они сводят с ума зрительный зал своей игрой, своим интеллектом. Поэтому поддерживая молодое поколение, я поддерживаю в их лице нашу культуру, я говорю о поколении талантливом, богатом душой. Такое поколение я люблю и приветствую.

– Вы преуспели во многих областях культуры. Работаете как сценарист, режиссер, поставив за свою жизнь более 200 спектаклей в разных театрах, пишете музыку к своим спектаклям, хотя, утверждаете, что вы единственный в стране композитор, не знающий ни одной ноты, вы написали и издали более полутора десятка книг. Здесь и художественная проза, и автобиографическая литература, театроведческие книги, и стихотворные сборники. Есть ли среди них книга, которая для вас является самой главной, которая вам очень дорога?

– Главная книга моей жизни – это «Папа, мама, я и Сталин». Я родился в 37 году, на Камчатке, как я уже сказал, куда родители уехали по окончании Московского университета строить социализм. А через полгода по чьей-то наводке пришли за моим отцом и посадили его. Он прошел все ужасы лагерной жизни, этапы, допросы и пр. Его не расстреляли, хотя поначалу приговорили. Ему повезло, это был конец 37 года, вместо Ежова уже заступил Берия. Впоследствии он, конечно, был полностью реабилитирован. Потом была война. Мама и папа, которые бесконечно любили друг друга, об этом и говорили их письма, они любили, как Ромео и Джульетта, но так сложились обстоятельства, что они вынуждены были разойтись. Подробности есть в моей книге. Между этим двумя историями, есть история о Сталине, о моем отчиме, который дал мне свою фамилию, воспитал меня, как родного сына. По этой книге я написал пьесу и поставил в нашем театре спектакль. Это был мой сыновний долг отдать должное, извините за тавтологию, моим родителям.

По моему мнению, сталинизм – это абсолютное зло. Еще Достоевский в свое время называл это бесовщиной и мракобесием. Я всегда был и остаюсь противником всякого насилия, и каждый человек русской культуры стоит на тех же позициях. Достоевский, Толстой, Чехов всегда были противниками любого насилия. И я исповедую их убеждения.

Ну и отдельно, поскольку меня часто об этом спрашивают: моё отношение к своей поэзии, стихам. На старости лет, в семьдесят, я, вдруг, стал писать стихи. Не знаю, зачем это? Пишется и пишется, ну, что я могу поделать? Я и записываю их. И в результате издал несколько стихотворных сборников.

– Вам в эти дни исполнилось 85. Возраст, скажем так, не юношеский. Но вы по-прежнему у штурвала, и, судя по всему, не собираетесь сдавать свои позиции. Вы всё такой же подвижный, энергичный, быстро реагирующий на всё, что происходит в стране и мире. Что вам помогает сохранять бодрость духа и стойкость? В чем секрет вашей душевной молодости?

– Моя работа. Я молодею душой каждый раз, когда прихожу на работу. Потому что меня окружают преимущественно молодые люди, и это здорово, они подпитывают меня своим молодым задором, своей энергетикой. Я не жалуюсь на здоровье, я его не очень чувствую, Я занимаюсь физкультурой, в молодости активно играл в футбол. У нас театр, не просто театр, это фабрика, особенно, когда мы получили две сцены. Хочешь, не хочешь, а, как газета, которая должна регулярно выходить, нам надо выдавать спектакли. Десятилетиями мы работаем без выходных, болеть некогда, и так каждый день. Видимо, это сильный мотиватор и тренажер. Театр – это наш дом. Здесь все полито потом и слезами наших артистов. Конечно, бывают моменты какого-то психоза или депрессии, когда кажется, что нас не понимают, что нас замалчивают, или что-то еще. Зависть, она бывает плодотворная или неплодотворная. Если она тебя съедает, то это беда. Я лично люблю смотреть чужое, но не люблю смотреть чуждое.

– Остается ли у вас время на какие-то увлечения, хобби?

– Какие увлечения, у меня расписан каждый день по часам! Главное мое увлечение, оно же и моя основная работа – это театр. Ну и стараюсь выкраивать время на написание книг. Не знаю, увлечение ли это?

– Ваши дети и внуки пошли по вашим стопам, и, как и вы, активно занимаются творчеством, театром, литературой. Вы счастливы?

– Думаю, да, несмотря на многие перипетии моей жизни. Жизнь мне дала немало, и я это ценю, и благодарю Всевышнего за это.

Беседу вела Фаина Зименкова