«Когда душа поранена…»

Выдающемуся русскому поэту и прозаику, советскому писателю Александру Яковлевичу Яшину исполняется сто лет. Теперь уже можно писать через запятую: Константин Батюшков, Александр Яшин, Василий Белов… Все они – вологжане.

И он, Яшин, все последние десятилетия для нас как живой. Потому что будит наш ум, тревожит совесть, вызывает на спор и восхищает словесным мастерством. Яшина вспоминают постоянно читатели, и чтят, что самое отрадное, его терпеливые и добрые земляки. А здесь, во глубине России, и память покрепче, и авторитет по делам и заслугам. Не зря в северных краях семь веков хранились в крестьянской памяти былины Киевской Руси, от поколения к поколению передавались, пока не стали достоянием мировой культуры.

Яшин начинал печататься в 30-е годы ХХ века, когда еще томился и мучился в пересылках и тюрьмах Николай Клюев. Сопоставив даже мысленно эти два имени, удивляешься их разности, чисто человеческой несовместимости: они как из других миров, и в жизни, и в литературе. Но это только внешне, а внутреннее сходство, и очень глубокое, имеется. Клюев – раскольник, грешник, деревенский вещун, а таковой всегда – страдалец и изгой, и Яшин – из породы, как он сам гордился, христиан-самосожженцев. Не знаю, не для красного ли словца это написано, что-то не помнится – были ли в его тихом хлеборобно-молочном краю такие страсти, но факт – Яшин горел на огне, и военном, и творческом, и в результате ушел из жизни рано, в 55 лет. Это и связало его с Клюевым:

Когда душа поранена,

Непросто боль унять,

Непросто северянина

Оттаять, раскачать.

«Выбиваться в люди» Яшин начал с районного педагогического техникума, с учительства в деревне. А с 1935 года его приняла к себе Москва. Эта расхожая формула насчет сельских людей была десятилетиями привычна: ну, как не понять уехавшего земляка, если у него имелись таланты?! Зачем их зарывать в свои суглинки и супеси?! Котомка на плечи – и вперед, в большой и радостный мир. Без всяких сожалений и укоров уходили, с радостью бежали. Что это было – невысказанная обида, молодая тяга к перемене мест, страсть к самоутверждению? Уже в начальной судьбе Александра Яковлевича отразилась душевная надежда, а потом и боль от потери малой родины миллионов русских людей.

Как и безотцовщина.

У большинства писателей-северян, у Рубцова и Белова, у композитора Валерия Гаврилина, у поэтов Ольги Фокиной и Александра Романова, отцы или погибли, или ушли из семьи. И это еще одна драма, и еще одна зарубка на сердце.

Но какой же стойкий нужно было иметь характер, какое получить воспитание, чтобы такие трагедии превозмочь, вытерпеть и принести людям добро и свет. Но и здесь Яшин был и постарше, и посуровее, и порезче:

Давно друзья по правилам

Живут – вся боль прошла,

Моя лишь не оттаяла

Душа – не отошла.

Александр Яковлевич всю жизнь хотел излечить свою больную душу, настроить ее по-другому, но так и не смог. Добровольцем ушедший на фронт, он писал о войне мало, как-то неохотно. Известны его военные дневники, а в стихах он к ней не любил возвращаться.

После Победы, уже будучи известным поэтом, он с энтузиазмом стал воспевать колхозную новь, «советского человека» (так он назвал одну из своих книг). Яшину очень хотелось создать что-то эпическое, самое современное, чтоб заметили все. Об этом он не раз сообщал Александру Фадееву, тогдашнему руководителю Союза писателей СССР, получая от него всяческую поддержку. И всю свою силу поэта он вложил в поэму «Алена Фомина», названную им «повестью в стихах» (1949).

В следующем году Яшин получил за поэму Сталинскую премию 2-й степени. Это был огромный успех – от финансовой составляющей награды в 50 тысяч рублей до квартиры, машины, дачи, спецпайка, что и было положено сталинскому лауреату.

Казалось бы, гордись, Александр Яковлевич, что на груди носишь медаль с профилем вождя, что приезжаешь на родину в бостоновом костюме и в галстуке, что мужики считают тебя «своим поэтом»! Но в середине 50-х годов Яшин от поэмы напрочь отрекся, всячески осудил ее. И это был уже чисто яшинский жест. Хотя, если сегодня «Алену Фомину» прочитать, то никакой особой «крамолы» в ней не найти. Всё в тексте по-северному скромно, обыденно, нацелено на незамысловатый сюжет: в родную деревню возвращается фронтовик, начинает мирную жизнь в колхозе, где председательницей трудится его знакомая. Их непростые взаимоотношения и составляют основу поэмы. Ни плясок, как в кинофильме «Кубанские казаки», ни колхозных пиров...

Вот когда сработало в Яшине всё, – и его учительская жилка, и то, что он сам «выбился в люди», и всесоюзная известность, и его бурный характер, и недовольство апломбом молодых писателей, которые, как он говорил, выросли на нашем навозе, и жизнь в московской либеральной писательской среде в годы перемен.

На II съезде советских писателей (1954), когда Александр Яковлевич каялся за все явные и мнимые прегрешения, Михаил Шолохов тоже писал о возвращении фронтовика к мирной жизни в рассказе «Судьба человека». Есть там известный эпизод бегства героя из немецкого плена. Но мы-то теперь знаем, чем такие возвращения заканчивались. И Шолохов в рукописи, не отступая от правды, начал писать сцену допроса Андрея Соколова офицером СМЕРШа. Но затем весь этот эпизод перечеркнул красным карандашом. Его литературному секретарю Федору Шахмагонову эта правка не давала покоя: как же так, ведь это же правда? Шолохов ему ответил: «А ты, Федор, сам посуди. Отправь я Андрея в наш лагерь, я бы тем самым вылегчил тему. Им, фронтовикам, и без того после войны тяжело досталось».

В России одни писатели всегда стояли за «правду», а другие страдали за «истину». Яшин после 1953 года бросился в бой за правду. Рушил за собой все мосты, забыв про вологодскую мудрость: «Не вымолвишь, так выболит».

Ждать он не хотел, словно предчувствуя скоротечность своей жизни.

В конце 1956 года «полунезависимый» альманах «Литературная Москва» (второй выпуск) опубликовал среди прочих материалов небольшой рассказ Александра Яшина «Рычаги». Мое определение альманаха условно, он собирался и издавался столичной интеллигенцией на общественных началах, что для того времени было ново и необычно. Политические события требовали перемен, прежде всего в литературной политике. Но яшинские «Рычаги» забежали в этих переменах так далеко, что дальнейшие выпуски альманаха прикрыли, а сам автор подвергся уничтожающей критике. И было за что. Яшин в открытой манере, как в агитке, развенчивал лицемерие, трусость, раболепие и кого? – членов КПСС, парторганизацию северного колхоза, ругающих почем зря райкомовцев, которые, как писал Яшин, и опираются на таких послушных и безгласных «рычагов». Но стоило начаться партсобранию, как роли поменялись, теперь уже деревенские коммунисты превратились в замшелых бюрократов. В общем-то, памфлет, фельетонная картинка. Все свои обличительные формулировки вложил Яшин в уста земляков, их речевые характеристики не прописаны, характеры героев не развернуты. Конечно, это был явный вызов, который совпал по времени с разгромом профашистского мятежа в Венгрии, начавшегося тоже с писателей «клуба Петефи». Но это были и месяцы сразу после ХХ съезда… На этом сломе эпох «Рычаги» громко «сработали».

Сегодня эмигрировавшие наследники составителей альманаха «Литературная Москва» вспоминают, конечно, не Яшина, а то, как он разоблачил тогдашнее «двоемыслие», которое описано еще Оруэллом, о котором он-де по своей темноте и не слыхивал. Нет, Яшин писал не по Оруэллу, а по правде, но эта правда всё равно была узка и прямолинейна. Очень она напоминает такого же рода «разоблачения» недавней перестройки.

Александр Яковлевич выбрал для разносной критики не каких-то там высоких чинуш, «наследников Сталина», а, как говорили тогда, низовое звено, простых районщиков, тянувших на себе опустевшие на мужиков колхозы, встречавших своего земляка-лауреата с поезда и на аэродроме, отвозивших его в родные места, гордившихся им.

В лучших воспоминаниях о Яшине Федор Абрамов, и сам не сахар, с горечью пишет, как они пришли в гости к другу Александра Яковлевича, работнику райкома, который искренне любил его, помогал ему, чем мог. «На близком-то человеке, – вспоминает Федор Александрович, – Яшин и отоспался: «Заелись, забурели, сволочи… До чего народ довели… Не вороти, не вороти рыло-то, правду говорю…» Горный обвал, кипящий водопад! Мне, не знавшему тогда такой слабости за Яшиным, было дико всё это слышать, но хозяин и не думал сердиться на гостя. И это еще больше выводило из себя Яшина».

Не хотел бы я здесь вспоминать и мемуары Юрия Нагибина, но, поскольку он в том номере «Литературной Москвы» тоже пострадал за свой рассказ, который в отличие от «Рычагов» никто не помнит, то добавлю и его оценку ситуации. Юрий Маркович сравнивает альманах «с детищем Василия Аксенова «Метрополем», предтечей второй оттепели в 80-е уже годы, называя его «альманахом одноразового использования». Здесь нагибинский цинизм к месту, и не потому, что он был в 1956 году пострадавшим (впрочем, как он откровенно пишет, довольно быстро извернувшимся, восстановившим свои писательские позиции), а потому что начинал всё Яшин, остальные были к нему приложением, как другие к Виктору Астафьеву в перестройку.

К 1963 году, к своему 50-летию, Александр Яковлевич вроде бы оправился от «Рычагов», его можно было бы и «посеребрить», потому как свежие публикации и книги у него выходили, слава правдолюбца за ним по пятам шла. Яшин оттачивал в литературе малый поэтический жанр – дидактические стихотворения, без всяких вторых смыслов, нараспашку, как он и всё писал. Многим они не нравились, слишком прозаичны, в упор, но и за ними зримо стоял яшинский характер, где не было места каким-либо компромиссам. Писал, как думал.

В 1961 году вышла его книга стихов «Совесть», которую он считал самой «выстраданной». Отныне и навсегда это состояние души и человеческой сущности стало для Яшина определяющей «меткой». Против совести не пойдешь, не солжешь, с ней не струсишь.

Такой малый зазор между творчеством и жизнью для многих писателей весьма опасен. Читателю все-таки необходимо домысливание, больше воздуха в произведениях. Вероятно, и сам Александр Яковлевич это чувствовал. Он, как писатель, всё больше склонялся к прозе, но, будучи открыто социальным, никак не мог совместить лирику с суровыми, на его взгляд, реалиями, выходило где-то посередине.

Его повесть «Вологодская свадьба» сначала была им определена как очерк. Повествование и начинается с рассказа об авторской поездке в родные места на свадьбу родственников, но потом Александр Яковлевич расписался, вновь дал волю своему чувству, в результате получился и не рассказ, и не очерк, который был опубликован в «Новом мире» в последнем номере за 1962 год. Яшин по традиции послал свою новую публикацию в районную библиотеку с припиской, чтобы журнал «пустили по рукам», и дальше следовала интересная просьба: «Только, пожалуйста, не ищите прямых параллелей, чтоб не было никаких обид на меня». Ну, как не искать, если всё начистоту, сказано прямо, без каких-либо экивоков?!

Деревня журнал прочитала и онемела, родственники отвернулись, а колхоз бросил строительство домика для Яшина на Бобришном Угоре. Вокруг истории с «Вологодской свадьбой» навертели-накрутили в то время немало лишнего, подключились к полемике и провинциальные пропагандисты. То писали письма с протестом, то защищали автора, проводили обсуждения-собрания… В общем, Яшин заварил кашу.

Федор Абрамов был из тех же правдолюбцев, но хитрее, рассудительнее. Приехал он в Блудново сразу после «Свадьбы», и всё увидел своими глазами. «Сухо, – вспоминал Федор Абрамов, – неприязненно встретили. Как чужих. Даже чашки чая не предложили, что по деревенским обычаям равнозначно чуть ли не оскорблению».

Яшин, несолоно хлебавши, конечно, взорвался: «Чертов народ! Ты для него – всё, жизнь готов отдать, а он первый же тебя копытом!»

Абрамов подивился яшинской наивности: «А как? «Прославил» своих земляков на весь свет и еще хочет, чтобы его благодарили. Да для иного деревенского жителя всякая популярность, выделяющая его из общей массы, просто невыносима».

Те события давно отошли и забылись... Но «Вологодскую свадьбу» использовали снова как таран: вот она, какая, деревня, вот он, какой народ!.. И сегодня, читая без всякого предубеждения этот длинный рассказ, видишь, как автор скор на расправу. И кого Александр Яковлевич так сердито судит? А не тех ли, кто остался в деревне, кто пахал всю жизнь и сеял, да часто и за «палочки», бесплатно, чтобы нас накормить?! К ним, изработавшимся, не выбившимся в люди, никогда не было уважения, как и ко всему сельскому укладу жизни, они только и слышали в свой адрес брань и понукания. И вот эти герои Яшина бегают, как туземцы, с пластмассовой челюстью в руке, тыча ей гостям в лицо, хвастаясь обновой, а другие дерутся, охальничают и бьют своих баб…

Северная традиция в литературе всегда во главу угла ставила идеальное, искала пример, а не исключение, жила верой в совершенство человека. Это – наша античность, но затем помноженная на православное чувство любви и на сострадание к ближнему. Всё это мы восприняли от наших «греков» – древнерусских киевлян, сохранили их искусство, литературу, оплодотворили своим народным искусством, деревенским продуманным и совершенным бытом.

Александра Яшина в наше либеральное время пытаются отзолотить, оставив от него лишь «Рычаги» и «Вологодскую свадьбу». Официально же, с другой стороны, его делают поэтом сельской аркадии. И здесь, и там ложь.

Мы всё равно будем с ним, как с живым, вернее, как с не дожившим своё, спорить и не соглашаться. А, значит, будем читать. Что может быть важнее для писателя?!

Наслаждаться и прекрасной повестью «Сладкий остров», утешаться светлым рассказом «Угощаю рябиной», восхищаться чудесными строчками о Бобришном Угоре. Непрост и неодномерен был все-таки Александр Яковлевич!

Перед кончиной у него пошли стихи, проснулся азарт к уходящей и ускользающей жизни…

И только смерть вылегчила его пораненную душу.