Юрий Лотман в поисках истины

Литература и жизнь для него были единым целым. Говорил, что «жить нам надо в человеческом мире, который накладывает на нас муки выбора, неизбежность ошибок, величайшую ответственность, но зато дает и совесть, и гениальность, и все то, что делает человека человеком...» Но Лотман не только так говорил, но и так жил.

Круг его интересов был необычайно широк – он занимался не только литературой, но и историей, культурологией, театром, кино, живописью. И везде являл себя большим знатоком. Его суждения были необычны, порой просты, иногда извилисты и даже парадоксальны. Короче говоря, Лотман уникален – таких, как он, мало.

Всю жизнь он исследовал русскую литературу второй половины XVIII- середины XIX веков. Его книги – «Александр Сергеевич Пушкин: биография писателя», «Сотворение Карамзина», «Культура и взрыв» – становились предметом бурных дискуссий. Из-под пера Лотмана вышли многие сотни научных и научно-популярных статей. Миллионы зрителей собирались у телеэкранов, когда шли «Беседы о русской культуре».

Ученица Лотмана, литературовед Любовь Киселева вспоминала: «Я помню его «непедагогические» советы нам, первокурсникам: надо стараться урывать время от сна, для того, чтобы читать – всегда, везде, все время читать. Сам читал очень быстро и много, но всегда сетовал на то, как мало успевает прочесть…

Он умел овладеть аудиторией, добиться ощущения полета  – того волшебного состояния «отключения от реальности», когда лектор и аудитория полностью углублены в тему и составляют как бы единое целое. Недаром лекции Лотмана вызывали у слушателей ощущение праздника». 

Другой его ученик, филолог и философ Вадим Руднев вспоминал: «Лекции его были совершено удивительными, их даже трудно описать. Это было какое-то волшебство. Он открывал и закрывал книги, что-то цитировал, как-то странно, немножко неправильно картавил. На его лекции собирались со всех факультетов – экономического, медицинского, математического…»

Юрий Михайлович казался человеком из другого, давно исчезнувшего романтического мира – был галантным, обходительным, неизменно вежливым. При встрече с женщинами поднимал шляпу, целовал им руки. Да и облик у него был «старинный»: пышноусый человек, с пронзительным взглядом и гривой волос.

Его называли «Эйнштейном – не только за внешнее сходство, но и за глубину и логичность мыслей, которые он мог донести до любого человека.

Труды Лотмана – не заумные и тяжелые, а легкие, привлекательные. Далеко не все авторы могли этого добиться, увлекали читателей в густые научные дебри, по которым нужно было долго и утомительно брести в поисках смысла. «Популяризация – трудный жанр,– говорил Юрий Михайлович. – Очень сложно упростить тип разговора, не упрощая содержания. Ломоносов однажды заметил: ясно говорят, когда ясно понимают. С массовым читателем может говорить только очень квалифицированный автор. Я долго считал себя не готовым к такой работе».

Он вопрошал: «Итак, чему же учатся люди?» И сам же отвечал: «Люди учатся Знанию, люди учатся Памяти, люди учатся Совести. Это три предмета, которые необходимы в любой Школе, и которые вобрало в себя искусство. А искусство это, по сути своей, Книга Памяти и Совести. Нам надо только научиться читать эту Книгу».

Все называли Лотмана Юрмих. Первый слог – «Юр» звучал кратко, быстро, энергично, второй – «Мих» казался уютным, веселым. Прозвище подходило, поскольку его обладатель был прост в общении со всеми, независимо от чина и звания, много шутил, заразительно смеялся. Впрочем, порой его смех был грустным.

…Лотман провел детство в городе на Неве, причем, в особом его месте – на Невском проспекте, 18. В XIX веке в этом доме помещалась кондитерская Вольфа и Беранжера. Здесь Пушкин в январе рокового 1837 года встретился со своим секундантом Константином Данзасом и отправился на трагическую дуэль. В том, что Лотман жил в доме на Невском, было не простое совпадение. Это был некий знак судьбы – первое прикосновение к личности Пушкина.

Через много лет Пушкин станет спутником ученого. Великий поэт стал для Лотмана не просто объектом исследования. В одном из интервью, когда Лотмана спросили, чье мнение имеет для него значение, он ответил: мнение Пушкина. Ученый знал его досконально, было впечатление, что они действительно знакомы и часто беседуют друг с другом.

В «Беседах о русской культуре» есть глава, посвященная дуэли Александра Сергеевича. «Дуэль – предрассудок, – пишет Лотман, – но честь, которая вынуждена обращаться к ее помощи, – не предрассудок». Он говорил от имени исторических персонажей, современников Пушкина. Но наверняка и сам считал так же.

Ученый активно занимался творчеством Николая Карамзина. В советское время Карамзин считался реакционером, монархистом. Многие современники, в том числе Пушкин, критиковали Карамзина за консерватизм. Лотман же защищал писателя, выдвигая собственные аргументы: «Они хотели, чтобы консерватор Карамзин надел их, либеральный, мундир, но не понимали, что мудрый Карамзин вообще не хотел носить чей-либо мундир».

Лотман был пристрастен к писателю, ибо изучил его труды, разглядел сквозь толщу лет его образ. И, возможно, видел какое-то сходство карамзинского характера со своим. Лотману, кстати, всегда были симпатичны его герои. Впрочем, так и должно быть. В противном случае полноценный портрет у биографа бы не получился.

…У Лотмана есть небольшая книга под названием «Не-мемуары». То есть не подробные воспоминания, а сюжеты из жизни. Он хотел отредактировать свои записки, что-то исправить, может быть, дополнить. Но не успел. Однако «Не-мемуары» все равно очень интересны, потому что они – портрет Лотмана, пусть и не самый подробный.

Он родился в феврале 1922 года в интеллигентной петроградской семье. Родители – Михаил Львович и Александра Самойловна приохотили своих детей, а их было четверо – к книгам. Лотман вспоминал, что «мы очень много читали, прямо как опьяненные. За последние два школьных года я перечел собрание Толстого, отец мне купил 12-томник Достоевского. У нас в семье детям дарили только книги. На это денег ни при каких обстоятельствах не жалели. А читал я как осатанелый».

Но это был еще не выбор профессии, а пока лишь увлечение. И как у любого молодого человека, у него поначалу их было много: «Я вдруг понял, что в школе (он учился в бывшей гимназии Peter-Schule, где многие предметы были на немецком языке – В.Б.) может быть интересно. В 9-10-м классах я неожиданно для себя стал хорошо учиться. Меня увлекала тригонометрия, математика вдруг перестала быть мучением, и особенным увлечением неожиданно стала литература. Я зачитывался Достоевским. Толстого к этому времени я уже прочел всего (издание с черными томами – приложение к журналу «Огонек»). «Войну и мир» прочел несколько раз (до сих пор читаю ее непрерывно и не знаю, сколько раз читал, хотя, наверное, помню уже наизусть). Особенно меня поразили сказки Толстого…»

В 1939 году Лотман поступил на филологический факультет Ленинградского университета. Проучился, впрочем, недолго – со второго курса его забрали в армию и отправили служить в Грузию, но в сорок первом перевели на западную границу.

Лотман вспоминал, что он «твердо решил на приближающейся войне не показать себя «хлюпиком» и все свободное время делил между французскими книгами и турником, так что к началу войны без большого труда сдал все спортивные нормы.

…Когда началась война, его и товарищей охватило чувство радости и облегчения, как будто вырвали больной зуб. Слишком долго говорили вокруг о том, что предстоит схватка с гитлеровцами, и они постоянно думали об этом, боялись и хотели помериться с ними силами. Красноармейцы отступали, и девушки из приграничных деревень забрасывали их цветами и просили: «Не пускайте к нам немцев!» 

Увы, это не удалось, Пришлось отступать и очень долго. Потом наступать – и тоже долго.

Лотман с иронией писал, что рассказывать о войне трудно, потому что, что это такое, знают только те, кто никогда на ней не был. А он воевал «от звонка до звонка», и не раз был на волосок от смерти. Был награжден орденами Красной Звезды и Отечественной войны, медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги».

Но о фронтовых буднях рассказывал буднично, словно это произошло не с ним, а с каким-то посторонним человеком, который все это ему рассказал,

В конце войны случился забавный эпизод. Лотману поручили охранять пленного немецкого офицера, как оказалось, аристократа. Он был немало удивлен, что простой на вид молодой солдат читал книжку на французском языке. Впрочем, Лотман знал еще и немецкий, который выучил в школе.

Он вспоминал, что окончание Великой Отечественной получилось будничным, каким-то даже безмолвным и совсем не как в фильмах – без музыки и песен. За четыре года войны люди привыкли к грузу тревог, забот и «вдруг, и казалось без видимой причины, нас охватила гнетущая смертная тоска – не скука, а именно тоска. Мы пили по-мертвому и не пьянели. Приходилось вспоминать и давать себе отчет в том, что в эти годы старательно забывалось».

Он с гордостью носил партийный билет и ходил на занятия в Ленинградском университете, куда он вернулся, в вытертой солдатской форме. Будущее казалось замечательным, и улыбка редко сходила с его лица. Хотя ничего удивительного в этом нет – Лотман отвоевался, был жив-здоров, отчаянно и лихо молод.

Огорчения начались позже, когда после блестящего окончания университета его не приняли в аспирантуру. И работу он тоже не мог найти. Точнее, она была, но Лотмана на нее не брали – и все потому, что у него был «непорядок» с пятым пунктом в анкете и паспорте. Проще говоря, он был евреем. А в то время шла ожесточенная борьба с «космополитизмом».

На счастье подвернулась знакомая, которая посоветовала Лотману позвонить ректору педагогического института в эстонском Тарту. Тот молча выслушал анкетные данные Лотмана, никак их не прокомментировал, а только сказал: «Приезжайте, у нас не хватает преподавателя по русской литературе».

«Одевшись в слегка перешитый черный отцовский костюм, единственный мой "праздничный", я поехал в Тарту, где остался на всю остальную жизнь», – вспоминал Лотман. Он стал преподавателем местного института, а спустя несколько лет перешел в университет, где провел сорок с лишним лет.

В одном из интервью Лотман говорил: «То, что моя жизнь привела меня в Тарту и связала с Тарту не только как с городом, не только как с географическим пространством, но и как с культурно-человеческим пространством, это случайно, как всякая удача. Это случайно, как большое счастье».

Лотман стал заведующим кафедрой русского языка и литературы. Проработав на этом посту двадцать с лишним лет, он, ставший уже известным ученым, ушел с должности. Жаловался на здоровье, но на самом деле причина была иная – административные дела мешали научной работе. К тому же появились серьезные неприятности – его вызывали в КГБ из-за дружбы с диссиденткой, поэтессой и переводчицей Натальей Горбаневской. И даже устроили обыск дома. Но все обошлось, никакого компромата у него не нашли. Однако, как говорится, осадок остался – и не только. Лотману долго не разрешали заграничных поездок.

Впрочем, он особо не стремился уехать из маленького уютного городка. Здесь был его мир, мир ученого. Сюда он «созвал» своих героев – Радищева, Карамзина, писателей-декабристов, Пушкина, Гоголя...

Он ходил по улицам и размышлял, шлифовал старые мысли и находил новые. В Тарту к Лотману приезжали со всех концов света. Он стал знаменит – этот небольшой человек с громадным запасом знаний.

«Мир, в котором мы живем, все больше хочет получить важнейшие ценности по самой дешевой цене, – говорил Лотман в одном из интервью. – Это напоминает не очень радивых школьников, которые подглядывают в ответы на задачи, вместо того, чтобы решать их самим. Мы хотим получить истину как можно быстрее, как готовые ботинки, сшитые на «никого». А истина дается только ценой жертвы самого дорогого. По сути дела, получить истину можно только ради нее погубив себя. Истина не бывает "для всех и ни для кого". Рылеев максимально жертвовал, когда пошел на эшафот, а Пушкин, – когда не пошел на эшафот. Истину надо найти для себя свою...»

Свою истину Юрий Михайлович Лотман, безусловно, нашел. И оставил нам ее в наследство.