«Я русский обыватель – я просто жить хочу!»

Читал – не в первый уже раз его стихотворения, смотрел на фотографии, пробегал глазами по воспоминаниям. И стало казаться, что этот человек с пронзительными, живыми глазами из далеких лет – мой давний знакомый. Написанное им – поразительно умно и остроумно. Слова отточены, иллюзии сверкают, метафоры играют. Но дело не только в совершенстве стиля. Поэт, в жизни молчаливый и замкнутый, с читателем, наоборот, приветлив и откровенен. Зовет вместе с ним погрустить и посмеяться над явлениями жизни.

Жил он давно, многое с тех пор, казалось бы, переменилось. Впрочем, это касается лишь внешних атрибутов. Самих же женщин и мужчин, как и прежде, движут чувства. Они встречаются, расходятся, любят и ненавидят. Так что, он – вполне современный. И – актуальный.

…Саша Черный – это его прозвище еще с детских времен, пригодившееся, когда стал литератором. Так он – Александр Михайлович Гликман, родом из Одессы. Его называли комиком, но – трагическим. Он говорил, что «в литературном прейскуранте я занесен на скорбный лист: «Нельзя, мол, отказать в таланте, но безнадежный пессимист».

Да и каким ему быть, если вся Россия тогда была страной беспокойной, суетной, бредущей словно впотьмах невесть куда. Царь уединился в Царском селе и редко подавал голос. Депутаты государственной думы – октябристы, кадеты, монархисты и прочие господа затевали споры до хрипоты, но толку от этого не было никакого: «Что ни слово – то реформа, что ни шаг – идут вперед… Расширяется платформа – сторонись, честной народ! Резолюцию выносят: всем свободу и права, воли требуют – не просят – надоели всем слова…»

Сам поэт сторонился партий, с усмешкой наблюдая бесполезную толкотню со стороны, сетовал: «Слишком много паразитов, фарисеев, иезуитов, губернаторов, удавов, патриотов, волкодавов…» Вконец отчаявшись, он возопил: «Молю тебя, Создатель (совсем я не шучу), я русский обыватель – я просто жить хочу!»

Героями человека в потертом пиджаке и мятых брюках – поэт презирал быт и жил без мыслей во что одет и что на обед – были обычные россияне без титулов и званий. Над одними он посмеивался, другим сочувствовал. Как, например, семейству из стихотворения «Обстановочка». Тут и сынок, который «побит за двойку с плюсом», и жена, что «на локоны взяла последний рубль», и супруг, «убитый лавочкой и флюсом».

В доме – полная безнадега: денег нет, еды – тоже, и даже чижик в клетке голодный. Надежды на будущее угасли, «сырость капает слезами с потолка». Как же жаль это несчастное семейство! «А за стеной жиличка-белошвейка поет романс: "Пойми мою печаль…"»

И в других стихах Саши Черного фигурируют «маленькие люди» – «родственники» гоголевского Башмачкина. На службе дела у них не клеятся, и в любви не везет. Их поэт искренне жалеет и вместе с ними роняет слезы.

В одной из рецензий Николай Гумилев писал: «…У него достаточно вкуса, чтобы заменять иногда брюзгливую улыбку улыбкой благосклонной и даже добродушной. Он очень наблюдателен и в людях ищет не их пороки… а их характерные черты, причем не всегда его вина, если они оказываются только смешными».

Саша Черный любил детей, с удовольствием писал для них. И – развлекал. Современники видели, как он их катал по Неве на лодке. Ничуть не обижался на их фамильярность – они звали его на «ты» и просто «Сашей». Он получал истинное удовольствие от общения с маленькими пассажирами – волосы его растрепались, плечи выпрямились…   

 Слава поэта была огромной! Корней Чуковский писал: «Получив свежий номер журнала, читатель, прежде всего, искал в нем стихов Саши Черного. Не было такой курсистки, такого студента, такого врача, адвоката, учителя, инженера, которые не знали бы их наизусть...»

Тут необходимы ремарки. Речь – о работе Саши Черного в «Сатириконе», самом насмешливом и едком журнале дореволюционной России. Но вот парадокс – в издании, где расцвел его талант, поэту было неуютно. Журнал стеснял его творческое дыхание, заставлял рифмовать смешное, насмешливое в угоду читателю. Но он хотел вырваться из этого плена. У него зрели другие идеи.

В разговорах с тем же Чуковским Саша Черный не раз говорил, что чувствует себя в журнале чужим и хочет уйти из редакции. В конце концов, он так и поступил: «Хочу отдохнуть от сатиры… У лиры моей есть тихо дрожащие, легкие звуки…»

И с другими людьми Саша Черный сходился плохо. Часто убегал из Санкт-Петербурга в деревенскую глушь. Вот эхо одной из отлучек: «Крестьяне на шляпу мою реагируют странно: / Одни меня «барином» кличут – что скажешь в ответ? /Другие вдогонку, без злобы, но очень пространно, / Варьируют сочно и круто единственно-русский привет».

Он дружил только с Александром Куприным и Леонидом Андреевым. Но и у них в гостях больше слушал, чем говорил. С сатириконцами не сближался, позже назвал атмосферу в редакции «танцклассной» – за людность и безудержное веселье.

Принесет свои сочинения в особняк на скрещенье Невского и Малой Морской, где располагалась редакция, выслушает комплимент редактора Аркадия Аверченко, выкурит папироску и – адью!

С Чуковским у Саши Черного вышел разлад. Критик при всем своем ласковом и безобидном облике в своих публикациях был не только ершист, задирист, но и беспощаден. И с Сашей Черным «разобрался»: назвал его «удивительным поэтом», который «выводит себя на позор». Заодно обозвал «инфузорией» и «писателем микроскопическим».

Разумеется, тот обиделся. И ответил поэтическим шаржем «Корней Белинский», где вволю покуражился над манерой изложения своего оппонента: «То выедет на английской цитате, то с реверансом автору даст в бок… Кустарит парадокс из парадокса… Холодный пафос недомолвок – гол…»

Впрочем, Чуковский и Саша Черный враждовали недолго и   помирились. В своих мемуарах «Современники» Корней Иванович отдал ему должное. И печалился, что «чужбина явно обескровила его дарование», что «поэт очутился в безвоздушном пространстве – без читателей, без будущего».

По сути, это так.

Он никогда бы не уехал из России, если бы не Октябрьская революция. Старый мир – предмет его наблюдений, был далеко не самый совершенный, но – привычный, уютный. Новый – с кровавыми безобразиями, строгими декретами, суровыми комиссарами – его потряс.

Однако привычная ирония его не оставляла:      

Скажу, как один пожилой еврей,

Что, пожалуй, всего мудрей:

Революция очень хорошая штука, –

Почему бы нет?

Но первые семьдесят лет –

Не жизнь, а сплошная мука!…

Саша Черный уехал за границу, когда ему было сорок лет. В отличие от многих не бедствовал, его литературные дела шли также гладко, как на родине. Он переиздавал старые сборники, выпускал новые. Но это было не в радость – все сильнее одолевала тоска: «И встает былое светлым раем, словно детство в солнечной пыли...»

Но все же порой глаза его вспыхивали. Из того, что Саша Черный написал в эмиграции выделю одну вещицу – прелестную. Называется она «Мой роман». В этом стихотворении поэт описал свидание с… С ней он чудесно проводит время и забывает о невзгодах: «Тихонько-тихонько, прижавшись друг к другу / Грызем соленый миндаль. / Нам ветер играет ноябрьскую фугу, / Нас греет русская шаль. / Каминный кактус к нам тянет колючки, / И чайник ворчит, как шмель... / У Лизы чудесные теплые ручки / И в каждом глазу газель…»

Лишь в самых последних строках поэт открывает читателю «тайну»:

«Для ясности, после ее ухода, / Я все-таки должен сказать, / Что Лизе – три с половиною года… / Зачем нам правду скрывать?»

Писатель Роман Гуль вспоминал: «Как-то я сказал Саше Черному, что всегда любил его стихи и даже (сказал) некоторые помню наизусть. Но Саша (неожиданно для меня) недовольно сморщился, как лимон надкусил, и пробормотал: «Все это ушло, и ни к чему эти стихи были...»

Писатель Глеб Алексеев оставил такой портрет Саши Черного в эмиграции: «У него красивое, покойное лицо, серебро, осыпавшее виски, ласковые глаза, тонкие девичьи руки – во время разговора он любит смахивать со стола пушинки».

Он говорил всегда об одном и том же – о судьбах русской литературы. Эта тема «прожгла его, как раскаленная игла, и не оставила в нем ни одной капли души не кипящей». В своих суждениях поэт старался быть резок и прям, но собеседник видел, что уверить он старается скорее себя, чем его: «Для него ясно, что Россия, какой она была, погибла».

…Он словно шел по полутемному лесу тропинкой, которая становилась все уже и уходила в чащу. Был задумчив, и казалось, что-то мучительно вспоминает. Мысли метались, рифмы стали сухими и ломкими, как желтые листья в погрустневшем, осеннем саду.

…Когда Саша Черный умер, сердце его любимца – фокстерьера Микки не выдержало разлуки с хозяином и разорвалось.  

Фото Культура.рф