Гиль в «Ленкоме»

Ничего более скучного и примитивного не видела давно. Самые большие усилия я потратила на то, чтобы не встать и не уйти через 10 минут после начала. Жаль было 4,5 тысяч рублей за место в десятом ряду партера. Да и профессиональный долг, как говорится, велит. О, цены тут вполне «европейские». Вот только в Европе, я думаю, зрители вполне могли бы подать в суд и отсудить деньги за нанесенные культурные травмы. У нас же, как выяснилось, такое не предусмотрено.

Хотя, судя по форуму, зрители пытались уже (и не раз) это сделать – вернуть деньги. Еще бы, на два билета из семейного бюджета вынуто десять тысяч, а вместо Пушкина некий Богомолов перекраивает Пушкина под прикрытием «свободы творчества» и «авторского видения». Но ни того, ни другого на самом-то деле нет.

Дорогая дрянь – модный тренд

Раньше про балаганы говорили: заплатил грош и получил кучу удовольствия! Сегодня «новые толкователи» обещают кучу дряни – только… за большие деньги. Дорогая дрянь – модный тренд. Но не у всех цена и ценность совпадают. А потому через десять-пятнадцать минут после начала спектакля зал покинули две женщины, сказав громко вслух: «Как эту чушь можно смотреть?». В антракте уходило уже несколько десятков человек. Моя приятельница, человек совсем не театральный, посмотрев спектакль, все следующее утро звонила в «Ленком», и пыталась узнать – можно ли вернуть деньги, потому как «авторское видение» Богомолова сочла попросту обманом. Администратор Александр бодро ей сказал, что, мол, «вы же знали куда шли! это не Пушкин, а Богомолов!».

Но она знала Пушкина и «Бориса Годунова», а вот Богомолова не знала.

Из разговора с администратором стало ясно, что перед тем как посетить «Ленком» и классические постановки, зрители должны стать следопытами. Во-первых, прочитать рецензии на спектакли Богомолова. Но на сайте театра «Ленком» нет никаких рецензий и описаний «режиссерско-авторского» так сказать извращения! Там значится, что это «по Пушкину» и всё! Следовательно, зритель-следопыт должен искать эти самые рецензии на других ресурсах интернета, а потом еще провести мониторинг ситуации и выяснить, что за критики и с каких позиций писали о спектакле: близкие Богомолову, или его оппоненты. В общем, отдав десять тысяч за пару билетов, зритель должен еще потратить пару дней для всяческой подготовки, или, можно сказать и так – должен сам позаботиться о своей эстетической и культурно-нравственной безопасности.

…Моя «вредная» приятельница не удовлетворилась ответом администратора об «авторском видении» и продолжала искать правды в театре «Ленком», защищая свои культурные права. Но не нашла – ведь даже секретарь приемной не знает, как зовут в их же театре зам. директора по работе со зрителем! Прямо какая-то сплошная профнепригодность!

Вот тогда она позвонила мне и спросила: «Скажи, вот если по замыслу режиссера, актер (как в данном спектакле) сидит среди публики, а потом вдруг нечаянно наступит (упадет) кому-то на ногу и сломает палец (нанесет сильный удар), то будет театр отвечать за это?». Я, конечно, ответила, что это прецедент, требующей ответственности по закону. «Но тогда, – продолжала «вредная», – почему они не хотят отвечать за нанесение мне культурной раны, за обман, за спекуляцию на имени Пушкин? Могу сказать и так: они должны ответить за ложную рекламу и за то, что «услугу» театр мне не предоставил, вынудив покинуть спектакль?».

Действительно, поддержала разговор я, – почему свободному художнику можно ВСЁ, а зрителю нельзя ничего!

Зрителя нагло берут в заложники и под видом свободы творчества (священной коровы всяких бездарей, понимающей ее именно как «можно всё») заставляют рассматривать какие-то свои мозговые искривления под видом «интерпретаций».

Режиссер Богомолов не уважает зрителя. Любители абсолютных свобод ни в грош не ставят свободно-личностное пространство других людей (публики). Они нагло переступают эту заповедную черту, и, посещая такие спектакли у тебя нет гарантии, что ты не будешь насильно втянут в то, что тебе как личности не свойственно и глубоко отвратительно. Например, художник-акционист предлагал как-то посетителям выставки «заглянуть вглубь России» - это значило заглянуть корове-муляжу под хвост, в родовое лоно… А Богомолов использует такой прием: по залу были рассажены актеры под видом публики (в партере и в амфитеатре). Эти самые актеры и сыграли «роль на опережение», нанесли залу, так сказать «превентивный удар», отдав актерам реплики того самого «консервативного зрителя», который, как моя «вредная» приятельница», не готов принимать такое пустое и межеумочное «новое искусство».

Эти подсадные утки кричали в начале спектакля примерно так: «Прекратите это безобразие!», «сколько можно ждать..», «что вы делаете?», и даже обращались к Збруеву (игравшему Бориса Годунова) как к человеку, а не как к актеру: «Александр Викторович! Как вам не стыдно играть в этом спектакле!»…

Тогда Збруев, находясь на сцене, стреляет в «зрителя», на белоснежной сорочке которого появляется красное пятно «крови», и все понимают, что их «развели». Публике же остается чихать и кашлять от вонючих пистонов выстрела...

В общем, театр (режиссер) заранее скомпрометировал нормальную (онтологическую и этическую, эстетическую и трагедийную, историческую и национальную) точку зрения на Пушкинского «Бориса Годунова» как устаревшую.

История изгнана со сцены

Можно, конечно, утверждать, что от режиссерских новаций Пушкину ни жарко, ни холодно: кто Пушкин и кто Богомолов, отказавшийся от духа пушкинской трагедии и подлинности? Солнце и Мошка. Конечно, они несовместные. Ну, никак. Ну а уж если до Пушкина не дотянуться (как не дотянуться до Бога, власти), то остается одно – потаскать их (Бога и Пушкина) «за бороду» (с властью, на всякий случай, поостеречься). Спрятать свое бессилие за гиль (очень точное в данном случае слово). Чепуха, вздор, ерунда – иначе.

Но есть и другое выражение: гилем пришли. Буйным скопищем, толпой. Толпой пришли в современный посттеатр нынешние пострежиссеры: Серебренников любил классику втиснуть в рамки советских официозных штампов; Кулябин из Новосибирска загнал в пустоту современности Евгения Онегина; Богомолов – царя и Патриарха, Гришку и Шуйского – втиснул в современный светский костюм. Все равны – все в костюмах. Разница только в том, что «царь» не носит галстука и ходит в костюме с небрежным шиком, как какой-нибудь миллионер Прохоров или покойный Березовский. У других костюм – это безличностность, футляр власти.

Собственно люди в костюмах и управляют миром: верховная власть плюс патриаршая, плюс военная (генерал регулярной армии, дописанный режиссером), плюс судебная (прокурор). Впрочем, люди в костюмах уже были у В. Фокина в Александринке в «Ксении», представляя, так сказать, ФСО-КГБ-ФСБ в разных мизансценах. Фокина, конечно, мы не относим к пострежиссерам, а просто указываем на «вчерашний суп», не первый раз «подогреваемый» – теперь Богомоловым. Фиксируем, так сказать, наличие отсутствия новизны у режиссера «Ленкома». Можно напомнить и о фильме В. Мирзоева «Борис Годунов» 2011 года – где задолго до Богомолова действие было перенесено в современность, а герои одеты во все те же костюмы. Правда, фильм несравненно сложнее, потому как там пушкинский текст был важен, как и экзистенциальные вопросы выбора, болезни совести, и хода истории представляли интерес для режиссера и актеров.

В ленкомовском спектакле текст Пушкина вообще не важен: его обкорнали со всех сторон, убрали сцены, дописали новые реплики и ремарки; его совершенно одинаково (с простотой, что хуже воровства) в одной «отстраненной» манере зачитывают артисты.

Всех персонажей ленкомовского спектакля по голосовым интонациям можно разделить на тех, кто демонстрирует характерную «отмороженную» манеру блатняка и братков («ваще»!), и тех, кто говорит лениво, с равнодушно-мертвой оттяжкой – это те же братки, только с гламурным лоском, высоко забравшиеся, на самый пьедестал власти. К первым относятся самозванец Отрепьев (арт. И. Миркурбанов) и летописец Пимен Д. Гизбрехта (монастырь у Богомолова – это буквально тюрьма, Пимен - наркоман-отморозок, он и письмена-то истории пишет прямо на человеческой живой коже – на спинах монахов-сидельцев. Его запросто убьет Гришка-вор, вонзив в ухо острое перо). К элитной группе братков относятся Годунов, Патриарх, Шуйский (Воротынский выброшен, как и многие другие, зато вставлены еще служитель муз, сестра царя – наглая девка вида или проститутки, или «звезды» из шоу-бизнеса. Роль введена, видимо, ради слова «сука», которым награждает ее Борис, почему-то, с какого-то перепугу, просящий у нее «благословение на царство»?! Впрочем, он тут же и ее задушит – не дала ведь стерва благословение!). Пожалуй, только акцент Марины (М. Миронова), панов и ее отца в «польских» сценах немного развлекал интонацией публику и давал передышку от бесцветного, серого занудства и долдонства. Стремление со всего снять пафос, и все слова лишить смысла приводит к какому-то катастрофическому актерскому инфантилизму и одноразмерности (как из инкубатора) всех актерских работ. Актеры так безжизненны, диалоги между ними так мизерны и внутренне статичны, что нужно буквально претерпевать кажущиеся нескончаемо длинными речи ни о чем, ведущие в никуда. Пытка для публики, да и только. Однообразие же мизансцен требует назвать их «диванными»: режиссер часто рассаживает действующих лиц на двух угловых черных диванах, оправдывая, очевидно, замысел появления данных диванов на сцене.

В общем, история изгнана со сцены вместе с ее трагедией, с ее смыслами, личностной борьбой за ценности и «свою правду», с ее сложными героями, костюмами, атрибутами, характерами. Все это – не подлинно, потому что неинтересно пострежиссеру. В рамках его «горизонтального» мира нет никакой разницы между Гришкой Самозванцем и легитимной властью Годунова, между самоценностью пушкинского текста и словом, написанном на заборе (а Богомолов именно написал свои заборные слова поперек пушкинской драматургии).

Но что же есть?

Жалкий либеральный скарб

Сценическое пространство напоминает что-то среднее между офисным помещением и хорошей туалетной комнатой в приличном отеле. Правда, всюду развешены экраны (надо же посттеатру осваивать новые инновационные технологии в искусстве, демонстрировать модную визуальность и современные техники). Экранов много – два больших, несколько средних, и пояс маленьких в глубине сцены. Служитель муз все время кого-то и что-то снимает: все позируют на камеру, в них стреляют, а они потом оживают и снова позируют. Я полагаю, что монтаж экранов дорогостоящ во всех смыслах. Но ради чего эти затраты?

Поскольку сюжет и ясность нынче не в моде, то первая остановка действия совершается тут же – вместо пушкинской народной сцены на Красной площади на мониторах появляется текст: «Народ собрался на площади и терпеливо ждет, когда ему скажут, что будет дальше. Народ – тупое быдло».

Решить, что это – позиция власти (власть считает народ быдлом), а не режиссера нет никаких оснований. Сцена пуста, зрители сидят и ждут, когда же снова начнется спектакль (их превратили в народ-быдло) и минут десять смотрят на мониторы, на которых повторяют одни и те же титры с описанным выше тестом (а в зале подсадные утки-актеры начинают «возмущаться»). Первый монолог Бориса (А. Збруев) «обнажена душа моя пред вами» произносится со всяческим отстранением: чтоб всем ясно было, и души нет, и не обнажена совсем… Все только слова-слова-слова падают как бусины и стучат, стучат, стучат… Пустые.

А текст «не избранный еще народной волей» «подкрепляется» картинкой на мониторах – показывают хронику, кортеж президента Путина, когда он ехал в Кремль на инаугурацию в 2012 году.

Тут, видимо, значимо то, что все дороги были пусты, а демократично было бы так – в пробках проталкиваться в Кремль, опоздать на час-полтора. Пусть «народ ждет»!

В общем, мониторы то Сталина покажут, когда Борис вспоминает Грозного царя, то на них напишут для сведения публики, что «теперь он пошел пописать в кусты», то сообщат, что шесть лет прошло, и сын Бориса превратился в юношу (юношу, как и положено в либеральной рамке «гендерных перевертышей» играет девушка без штанов, в короткой рубашке; она же и убиенный царевич Дмитрий… Сын Бориса слов не говорит – она сидит или лежит мешком, пребывая в запредельном «обдолбанном» кайфе). Мониторы, короче говоря, и отражают авторское видение - в России, например, у Пушкина 1603 год, а монитор пишет, что в это время происходит фестиваль в Сопоте и Марина Мнишек там участвует (надо же хоть как-то публику отвлечь от мертвой читки слов – пусть попсу послушают). Опять же, как оправдать появление новых не пушкинских героев, если не написать пост о том, что в «Древней Руси руководство состояло» из четырех человек (царя, патриарха, генерала и прокурора). Естественно, нам тут же и демонстрируют «оргию власти». Монолог Бориса «Достиг я высшей власти» хорошо идет под шашлычки. Их жарят, дела перетирают, напиваются (это, видимо, верх богомоловской «оппозиционности»). Патриарх (он тоже в светском костюме, и, конечно же, не упустил режиссер потрясающе «смелого» жеста – его сценический патриарх снял дорогие часы) не отстает от всех других (он почему-то мне все время напоминал мне Березовского и последнего не преминули показать на мониторах). Вся богомоловская отсебятина экранных реплик – это какие-то тупые посты фейсбука, какое-то наглое воровство зрительского времени, дешевая развлекуха, которая очень быстро утомляет своим монотонным повторением.

Патриаршие часы, эмигрант Гавриил Пушкин и «Познер в изгнании», песня Макаревича «Не стоит прогибаться под изменчивый мир», балаклава на «юродивом Николеньке» (привет забытым уже пуськам!), путинский кортеж, усатый вождь, «гендерные перевертыши», слова-знаки, заменяющие мат (мат-то запрещен, и режиссер явно страдает и сильно не удовлетворен возможностью применения только слов «сука», «пидорасы» и «мля» в качестве глубоко личностных выразительных средств), да еще непременные реплики о «пятой колонне», да еще насмешка над патриотической любовью к русской литературе и Отечеству – все это жалкий либеральный скарб, который режиссер таскает за собой из спектакля в спектакль (впрочем, таскают и другие). Странно, что нет Бродского (или есть все же?)… Ну, естественно, спектакль останавливается и снова надолго, когда в полной тишине по сцене тащат гробы (властная четверка задумчиво стоит тут же и вроде как не видит этих гробов). Гробы свежие, нынешние – намек на современность, Украину и «роль» России, поскольку гробы-то «наши». А будто бы и не на Украину, – пойди, докажи.. мало ли… ведь самозванец с поляками тоже кого-то там убивали…

Увы, провокатор по определению трусоват – никакой социальной остроты, кроме тихого скуления моськи, в спектакле я не обнаружила.

Так полагаю я. А режиссер полагает, естественно, иначе. Все это стереотипы и штампы – слова о русской культуре и русском языке.

А потому даже знаменитое пушкинское стихотворение «Клеветникам России» он заставляет читать актера так, что ясно становится: никаких клеветников России нет и не было, а есть только подозрительные русские маньяки, блюдущие то, на что никто и не нападает.

Говорите, санкции?!

Недоделанное общество, больная страна, эта «древняя Русь», что и говорить!

Пострежиссеры хотят «сбить штампы» со Святой Руси и классики и «снизить пафос» в представлении о власти и государстве, а на самом-то деле получается так, что «своими словами» (в точь так, как постами в фейсбуке) маниакально стараются пересказать нам Пушкина. Коряво. Дико. Примитивно. Неужели такой передел классики с уркой Отрепьевым и есть главный посыл в наш мир: этот Гришка, и этот Борис есть плоть от плоти нас, народа? Неужели «Воскресный вечер в боярском доме» (у Шуйского) проведенный под песню «Russians» группы «Tiger Lillies», где поют «продают империю, продают за фунт эти русские на рынке тут» – это и есть русская правда (под эту песню носили как раз гробы)?! О русской истории как бессмысленном и постоянном движении по кругу давно уже написал Дмитрий Быков. И как-то ничего нового больше нет в либеральных запасниках. Поиздержались.

И снова о традиции

Традиция (самая разная) усиленно компрометируется с постсоветского времени: в советское время мы потеряли одни традиции (например, христианские, церковные), а сегодня потеряли вообще вкус к подлинности, без которой и говорить о традиции нечего. В связи же с ленкомовским «Годуновым» будет уместно задать вопрос: такое обращение с традицией в лице Пушкина это нечто бессознательное, или все же тут в наличии волевое, сознательное действие? Сказать, что режиссер Богомолов ушел в «несознанку» ну никак нельзя. Отказ от традиции (от глубины жизни и свободы личностного постижения этой глубины) как сформированная новая традиция – вот что весьма страшит. И это разрушение традиции системно и регулярно повторяется, передается, закрепляется критическими институциями, театральными фестивалями, «национальными премиями», то есть тем самым носит культурный воспроизводящийся характер. Как прежде весь мир должен был быть рассмотрен и описан в категориях классовости, так теперь – в категориях всесмешения и разрушения (художнику можно всё).

Мы охраняем памятники. Если на Кремлевской стене или любого иного памятника архитектуры появятся надписи или рисунки, не говоря уж о более весомой порче – то всем будет ясно, что это порча требует ответственности. Почему же с классикой и словом можно поступать как угодно под видом «авторского прочтения»? А если, например мне, тоже под видом «авторского прочтения», захотелось бы написать, что спектакль Богомолова – это пропаганда сталинизма, тоталитаризма и антисемитизма? Такое мое «видение» понравилось бы режиссеру? А ведь, с его точки зрения, я имею полное на это право – трактовать его спектакль «как вижу»!

А куда идти тому, кто связь с традицией не потерял, и кому новая посткультура призывает не верить? Для нее ведь нет зрителя, который не потерял душевного питания русской классической культурой; нет искренней любви к своей стране, но только «всюду обман и подделка». Я бы сказала, что навязывается необходимость поддерживать «новые поделки» и ставится по сомнение этическое к ним отношение.

Для меня тотальный богомоловский пофигизм и гиль ничуть не лучше прежней тотальной классовости. А потому принимать такое «новое искусство» как искусство и как нормальное я не хочу, так как не хочу распада собственной личности и тех, кто меня понимает.

Они, постдеятели, ничуть не хуже рапповской критики на нюх улавливают угрозы себе, чужеродное им дыхание – даже в оттенках слов, в интонациях, а потому замораживают ценностное и сопереживательное, объявляя человеческую теплоту искусства «плоской психологичностью». Их цель – стать новой традицией, то есть поселиться глубоко в плоти и крови современного человека. Собственно за это и идет борьба. «Если мешает гора – ее нужно срыть» (учил классовый гегемонизм). «Если мешает Пушкин» подлинностью (пафосом в их контексте) – его нужно переписать. Ни забраться на гору, ни «поднять» Пушкина творчески они не могут, а потому доминантой их нового искусства и стало насилие: насилие над зрителями, которые должны вытерпеть спектакль; насилие над пушкинской традицией, над словом и образом. Никакого доверия к человеку, никакого гуманизма!

Под вопли Глюкоzы «Танцуй, Россия — и плачь, Европа. А у меня самая, самая, самая красивая попа» завершается «Борис Годунов» по А.С. Пушкину. И критика радостно поддакивает: «…Народ гуляет. Народ равнодушен. Ему все равно. По меткому выражению Артемия Троицкого, промелькнушему недавно в фб, народ не готов умирать ни за Путина, ни за свободу. Ни за Годунова, ни за Отрепьева. Что, может быть, не так уж и плохо». Эк, хватанули… Ну да, фб и Троицкий – авторитеты! Они всё знают про народ. Куда до них Пушкину.

Вот ведь времена: пострежиссера, который «Пушкину в морду дал», теперь пускают на государственную сцену, дают денег. А то глядишь и «Золотую маску» всучат насильно.