Александр Проханов: «Да, я - имперский художник»

Александр Проханов не боится откровенных вопросов и не скупится на столь же откровенные ответы.

- Александр Андреевич, наверное, ни один современный писатель не удостоился таких разных и противоречивых характеристик, как вы. «Соловей Генштаба», «Прикольный динозавр»… Как вы к этому относитесь?  

- Я прожил в литературе довольно большую жизнь, я - литературный сторожил. И моя литературная судьба делилась, скорее всего, не на этапы моих творческих стилей, мировоззрений, а на исторические периоды, на эпохи, которые я проживал. 

На протяжении этих эпох я получал и от доброжелателей, и недоброжелателей прозвища и клички, с помощью которых литературные политики, критики пытались меня остановить, уязвить, причинить мне страдания, демонизировать, отделить меня от моих читателей. Или наоборот: поощрить, похвалить, создать вокруг меня некоторый комфортный мир. 

Мне удалось, как немногим в советскую пору журналистам, и тем более писателям, оказаться в закрытых бункерах таинственной военной техносферы, куда не ступала нога гражданского человека, преодолеть бесконечные пропускные пункты, допуски, шлагбаумы, и увидеть, что из себя представляет советская «атомная триада».  

В то время я был единственным, кто описал ее, и мои недоброжелатели из гуманитарной интеллигентской среды называли меня тогда «соловьем Генерального штаба», то есть человеком, который поет сладкую милитаристскую песню, прославляя советское вооружение и советскую военную экспансию. 

После советских гарнизонов, аэродромов и танкодромов я выезжал в военно-политические командировки в различные зоны мира, туда, где проходило столкновение Советского Союза с Америкой, в горячие точки, разбросанные по всем континентам. 

Я неоднократно бывал на афганской войне. Участвовал в наступлениях вьетнамцев, бороздивших на трофейной американской технике кампучийские джунгли. Трижды побывал в Никарагуа на границе с Гондурасом, где шли бои сандинистов и контрас. Работал вместе с советскими советниками на юге Анголы, в сельве Мозамбика. Посещал Эфиопию в момент ее кровавой безнадежной войны в Эритрее. И когда по горячим следам я создавал сначала репортажи в газете, а потом мобильные геополитические романы, объединенные мною в большую книгу «Горящие сады», меня называли «советским Киплингом», певцом советской империи, советской экспансии. Должен сказать, мне льстило это прозвище.

Когда ломалась советская империя, когда наступили чудовищные дни августа 91 года и последующие события, описанные мною в романе «Последний солдат империи», вся моя деятельность - публицистическая, политическая, писательская - была направлена на поддержку ГКЧП, на последние безнадежные усилия советского строя удержаться. После разгрома ГКЧП за мной устойчиво держалась кличка «идеолог путча». 

Девяносто третий год - год кровавой бойни на баррикадах, выстрелы ельцинских танков запечатлены мною в романе «Красно-коричневый». «Красно-коричневый» - это кличка, которой я был наделен своими недоброжелателями из либеральной среды еще до разгрома парламента. А во время разгрома, и уж, конечно, после, этой кличкой меня пытались превратить в «коммуно-фашиста», заставить замолчать, сжаться, ожесточить против меня моих прежних читателей и поклонников. 

Я никогда не оправдывался, когда меня называли красно-коричневым. Мне казалось, что, не отмахиваясь от этого клейма, я не отказываюсь от горящего Дома Советов и от разгромленных ельцинскими танками баррикад. 

За роман «Господин Гексоген» я получил премию «Национальный бестселлер». Это роман, с которого внезапно оборвалась демонизация моего имени и моей персоны. В тот период за мной некоторое время удерживалась кличка «господин Гексоген». Мне нравилось это сравнение. И у меня начался период аномальной популярности. Я был нарасхват в телепрограммах, меня приглашали на свои страницы гламурные журналы, я участвовал в самых невероятных ток-шоу, на меня приходили подивиться люди из закрытых клубов. Это время одарило меня колоссальным опытом общения с новой, неведомой мне средой, которая народилась в то время, пока я сидел в заточении. 

Это была пора, когда молодежная субкультура, осваивавшая мои произведения и мою личность, ласково и насмешливо называла меня «прикольный динозавр». Я прощал молодежи ее приколы и шуточки. Напротив, я этим дорожил. 

Наступили более тихие времена. Кончились инфернальные девяностые, прекратились взрывы, сломы сознания, и мои тексты, обладавшие в прежние времена избыточной инфернальностью, мучительной метафоричностью, ядовитым босхианством, стали успокаиваться, обретать более философский, метафизический смысл. Я опубликовал свою работу «Симфония Пятой империи», провозгласив формулу империи, ее симфоническую красоту и величие.  

- Среди ваших характеристик, о которых мы говорили выше, есть и такая – «имперский писатель». Насколько она верна?  

– Каждый раз, садясь за новую книгу, роман, я как бы вхожу в аудиторию университета, где невидимый профессор преподаст мне новую порцию знания, мне будет прочитан новый курс миропознания. 

Именно так, проживая долгую жизнь, оказываясь на войнах, в лабораториях, тайных кружках диссидентов, на баррикадах революции, переживая взлеты и крахи моей страны, я пришел к феноменологии Пятой империи. В конце моей жизни у меня родилось представление о русской истории как о таинственной и загадочной синусоиде, то взлетающей к вершинам своего цветения, то ниспадающей в пропасть и ад. 

Именно за работой над романом я отчетливо увидел четыре периода русской истории, с которыми так или иначе был связан.  

Это период древней Киевско-Новгородской истории, которую я остро почувствовал в юности, побывав в Пскове, Новгороде, на раскопках курганов, на могильниках, обмеряя с реставраторами псковские церкви и крепости. 

Второй период истории - Московский, сменивший первую империю русских. Это период моих путешествий по древним русским городам: Владимиру, Ярославлю, посещение храма на Покрова-на-Нерли, период чтения старых московских манускриптов, моего обожание Москвы – Вечного русского града. 

Третий период - романовская империя русских, куда я был погружен моей фамильной библиотекой, где стоят старые издания Лермонтова, Гоголя, Пушкина, Достоевского. Я видел великую русскую культуру Третьей русской империи. Мама водила меня в Большой театр, мы слушали оперы «Иван Сусанин», «Борис Годунов», «Евгений Онегин», «Хованщина». Я пережил эту великую культуру Третьей империи и еще в детстве обожал царское величие, имперскость, с которыми так или иначе были связаны мои предки. 

Сам я – советский человек, сталинист, в детстве видевший Сталина, стоявшего на Мавзолее. Мне было дано постичь советскую сталинскую империю, в том числе – через ощущение огромных потерь, которые понесла моя семья, мой род. Смерть отца под Сталинградом, трофейные выставки, мое присутствие в военной техносфере... 

Я был певцом Красной советской империи, ее глашатаем. Всеми силами я старался вдохнуть в ее вянущие стынущие сосуды живую кровь. 

И вот через все катастрофы, через беду перестройки я перепорхнул в новое время, в Пятую империи русских, которая мучительно, противоречиво стала создаваться на моих глазах, а я пытался быть ее радетелем, певцом, вдохновителем. 

Феноменология пяти периодов русской истории, ощущение страшных черных дыр, разрывающих длинный непрерывный световод русской истории, стремление соединить, спаять, свинтить концы, стыки этого волновода, двигали мною в моих последних романах, таких как «Пятая империя», «Холм». 

Я исповедую как высшее, добытое мною из жизни знание, религию русского чуда, исповедую ощущение того, что в русской истории постоянно присутствует фактор чуда. Он не описан учеными, не фиксируется исследователями, но без него нельзя понять существование России, страны, которая должна была за свою историю четыре раза бесследно исчезнуть, раствориться среди гигантских клубящихся народов, погибнуть среди неурядиц, гражданских войн и кромешных несчастий. И четыре раза таинственное русское чудо, загадочная, невидимая простым глазом икона вымаливала для России новую эру, новое русское государство, продолжение русской истории. 

Остаток своих сил, своих творческих возможностей я посвящаю исследованию нового русского чуда - пятой русской государственности. Я пытаюсь найти этой государственности слова, описать ее музыку, увидеть ее лидеров, ее преображение, которое неизбежно для русского народа- несчастного, опрокинутого, лишенного цели, пассионарной красоты и веры. Я верю в это преображение. 

Там, где мне дано его увидеть, я стремлюсь примеры этого преображения зафиксировать, пытаясь описать в своих текстах. 

Да, я - имперский художник. Мне дано было жить в Красной советской империи, видеть ее взлет, ее медленное угасание и ее вялый и бесславный конец. 

Мне дано было пережить очередную черную дыру русской истории, в которой исчезла русская государственность, и вместо нее образовалась слепое пятно, наполненное бесчисленным количеством разноцветных уродцев, ярких трупоедов. Я описал этот период. 

Сейчас мне дано жить в медленно поднимающейся начальной синусоиде пятого русского государства, которое я стремлюсь описать, стремлюсь придать ему пластику, цвет и звук.  

- Следите ли вы за современным литературным процессом?  

- Сегодняшний литературный процесс, как и всякий литературный процесс, отмечен этими синусоидами, восхождениями. Я его не слишком хорошо знаю, не слишком улавливаю его звуки, камертоны, биение. Но мне кажется, что главной музыкальной темой нынешнего литературного процесса является тема империи. 

В этом литературном процессе мне дорого и интересно все, что связано с возрождением империи. 

Моими литературными противниками и врагами вовсе не являются талантливые писатели и художники, которые своими работами преграждают империи путь, Ведь они тоже в своих стараниях фиксируют факт появления имперского начала. Нелюбовь либеральных писателей, их негодование по поводу имперских тенденций, служат империи, являются частью новой имперской культуры. 

Имперская культура - не одномерное, не однозначное, не одноцветное восхваление имперских явлений. Она стоцветна, стомерна. Она может быть по сути своей антиимперской, как антисоветским и антиимперским был Солженицын, являясь по существу советским художником, советским писателем, ценимым только в системе советских политических и эстетических координат.  

Такие писатели, как Сорокин, Быков, Пелевин, по существу своему постмодернисты, ненавистники империи, либералы, мне интересны и важны, поскольку они фиксируют факт имперской реальности.  

Такие художники, как Владимир Личутин, Владимир Бондаренко, Павел Крусанов, Михаил Елизаров, Захар Прилепин, Илья Бояшов, - люди имперских взглядов, имперских представлений, народных патриотических взглядов на литературу. Их проза кажется мне важной, питает и вдохновляет меня в моих работах.  

-То есть в литературе вы приемлете всё?  

-Я ненавижу кич, ненавижу тексты, в которых присутствует энтропия, где нет энергии, нет поставленных высоких целей. Я ненавижу гламур, таких писательниц, как Робски. Я терпеть не могу в культуре новоявленную плеяду писателей, вчерашних политиков, которые наводнили книжные полки своими безвкусными и малосодержательными эссе. В литературных пассажах Хакамады и Немцова, мне кажется, есть что-то низкопробное, тлетворное, не связанное с литературой и культурой как таковой. Я в своих суждениях, по-видимому, очень пристрастен, несправедлив. 

Я не участвовал в литературных полемиках и передачах, потому что сегодняшний литературный мир, представленный на телевидении в таких передачах, как «Апокриф» Виктора Ерофеева или «Тем временем» Александра Архангельского, кажутся мне профанацией. Они не ставят перед литературой высоких задач, не пытаются угадать в литературе высоких целей и тем.  

- К какому литературному направлению вы причисляете себя?  

- Я затруднюсь ответить. В литературе я чувствую себя очень одиноким, как и всегда. Я никогда не был близок с деревенщиками, которые жили и живут особняком, своим колхозом, своим собором. Я никогда не был близок к городской прозе, трифоновской, аксёновской, хотя Юрий Трифонов написал предисловие к моей первой книге. Не могу рассчитывать на понимание и пристрастие к себе литературной критики. Разве что в самом оскорбительном и негативном к себе отношении.  

Беседу вела Екатерина Глушак