Столетие
ПОИСК НА САЙТЕ
29 марта 2024

Будем жить!

На вологодских проселках: заметки писателя
Анатолий Ехалов
28.04.2016
 Будем жить!

На святом источнике

Вечером 19 января в моей квартире раздался телефонный звонок. Незнакомый голос предлагал встретить Крещение на святом источнике Параскевы Пятницы в Сямженском районе. Мне сказали, что машина сопровождения – серая «вольво» – будет ждать меня под фонарем на центральной площади села. И я поехал, хотя на дворе уже начиналась ночь.

Через полтора часа я был в Сямже, серая «вольво» помигала мне фарами и сорвалась в ночь. Я помчался в снежной круговерти вслед за красными огнями иномарки по совершенно пустынному проселку. По сторонам был то заснеженный лес, то мрачные поля, зарастающие кустарником, изредка попадали деревеньки с наглухо заколоченными окнами, без следов человеческой деятельности. И вновь пустынные леса, обезлюдевшие деревеньки…

Было такое ощущение, что жизнь навсегда оставила эти края.

Но вот через какое-то время проводники свернули на почти непромятый проселок, показалась наполовину поваленная изгородь, темные дома…

Какой-то человек на обочине, в фуфайке и валенках, остановил меня взмахом руки, сел в машину и под его руководством мы стали спускаться по заснеженной дороге куда-то вниз. Спуск был так долог, что мне показалось: мы спускаемся в преисподнюю. Мы вышли из машины в кромешной темноте. Было невероятно тихо. Я услышал хруст: это лошадь хрустела сеном. Невидимый возница сказал, что привез баб, и что они сидят сейчас в часовне, дожидаясь полуночи.

Я нащупал стены часовни, по стене добрался до двери. В часовне горела свеча, и несколько женщин смиренно сидели на скамье, держа в руках тарки по святую воду. Было без пяти минут двенадцать. И я с печалью подумал, что когда-то давно сюда шли массы народа, чтобы причаститься крещенской водой Параскевы Пятницы. А на сегодня здесь только я, эти бабы да мои незнакомые проводники...

Я вышел на волю. Все-таки мои глаза стали привыкать к темноте. Оказалось, что часовня стоит в чахлом лесу, и что рядом с ней небольшой сруб, видимо, ограждавший святой источник.

Я пошел было к источнику, и тут с удивлением заметил, что этот чахлый лесок заполняется людскими силуэтами, они словно делились в геометрической прогрессии. И через пару минут весь лес, все пространство, примыкавшее к часовне, были заполнены людьми!

Это показалось мне невероятным чудом. Все происходило в тишине, и я грешным делом подумал - не тени ли наши забытых предков пришли сюда… Но это были реальные люди. Они молча раздевались, доставали из колодца воду, и, сдержанно охая, обливали себя этой водой.


Каким-то образом я был узнан, для меня тоже притащили ведро воды, и я, как и все, совершил этот крещенский обряд у часовни Параскевы Пятницы.

Обратная дорога уже не показалась мне такой мрачной. Я понял, ощутил всем сердцем, что народ жив, душа народная жива. Она, как потаенное семя, ждет своего времени…

Дорога на Сондугу

Вожбал – старинное купеческое село, по преданиям – родина Ермака Тимофеевича, ныне оказалось далеко в стороне от торговых путей и торной дороги рыночных преобразований.

Постепенно край этот приходит в запустение, вымирают деревни, и смотрят пустыми глазницами окон на проезжающих охотников да грибников огромные, схожие с крепостями, избы и дома ушедших в прошлое крестьянских поколений.

Часа через полтора пути по размытой и разбитой дороге встретили мы пожилого мужичка с почтовой сумкой на груди, правившего пешим в недальнюю деревушку на взгорке.

– Что за деревня?– спросили мы.

Мужичок окинул нас оценивающим глазом и ответил рассудительно:

– Это еще как посмотреть! Ежели вы надумаете письмо сюда направлять, то надо писать – Захаровская, а по-настоящему называется она Заречьем. Вон та, следующая деревня пишется у нас – Марьинское, а зовется Шильниковым, еще подальше будет Степановская, по-устному – Талашово, там вон, на взгорке, деревня по названью Кузнецово, пишется Ильюхиным, ну, и крайняя к озеру по-письменному будет Никитинская, по-устному – Конец.

– Что за притча? – удивились мы.

– А вот так повелось исстари,– развел руками мужичок.

– Как хоть зовут-то вас?– поспрошал я его.

– Кичигиным. Николаем...

– Это по-письменному. А по-устному?

Мужичок хохотнул:

– Все-то вам и скажи...

В деревню Конец приехали мы уже под вечер. Дорога здесь заканчивалась, и далее начинался сплошной лес да болота на десятки километров.

На подходе к деревне встретил я своего давнего знакомого. Потряхивая густой черной с проседью бородой, посверкивая глазами из-под кочковатых бровей, похожий на лесное диво, одетое в фуфайку, огромные валенки с калошами и спортивные брюки с яркой надписью “Евроспорт”, он стоял перед мольбертом и старательно растирал краски. Перед ним на пожухлом лугу торчали два кособоких, потемневших от дождей стожка, очертания которых знакомый мой трепетно переносил на холст.

Человека – это лесное диво – звали Николаем Прокопьевичем Сажиным.

Николай Прокопьевич – член Союза художников России. Он известный на Вологодчине художник, хотя профессионального образования и не имеет – самоучка. Несмотря на грозный облик свой, он тих, мягок и застенчив.

Увидев меня, Сажин заторопился, собрал мольберт, и мы в сопровождении огромного козла, голову которого венчали острые витые рога, двинулись к дому. А из калитки, вытирая передником руки, уже спешила навстречу жена художника.

– Анфея Ивановна,– радостно представилась она,– или Анфимия. А кто дак и Амфибией назовет. Давайте-ка сразу к столу. Самовар готов.

Теплый, ласковый вечер опустился на Сондугу. Всё живое: и куры, копошившиеся в траве, и голуби, ворковавшие на крыше, и козы во главе с рогатым предводителем своим, и перелетные птицы, устало севшие на поля – все радовалось последнему солнцу, наполнившему щедро золотым сиянием своим окрестности и самую крохотную деревеньку Конец, в которой две трети домов стояли с порушенными крышами, зарастая пышными султанами иван-чая. И казалось, что в сиянии света и тепла ничто не предвещает тоскливой октябрьской непогоды, что скорые метели и вьюги переметут дороги и тропинки и отрежут Сондугу от всего мира.

Но Сажины так и не соберутся в город, в теплую квартиру, а, словно медведи лесные, до весны замкнутся в своей избушке и будут жить летними да осенними припасами, печи станут топить да баню, хозяйство нехитрое вести да окрестную красоту на холст переносить.

Грешным делом, и сама хозяйка Анфея Ивановна к кистям да краскам пристрастилась. Да и не только к краскам, но и к стихам.
Хорошо в дому у Сажиных: тепло и покойно, на стенах картины.

Круторогий знакомый козел, полный достоинства, снегири на ветках, словно живые, окрестности деревни и весной талой и зимой студеной, клюква на холсте и в сенях, травы под притолокой, веники. Ружья на гвоздях и стреляные тетерева в доме – сын Прошка егерем служит, с родителями живет.                           

Грей

Деревня Зубарево стоит на берегу Кубенского озера. В ней до недавнего времени жили знакомые мне старики: тетка Катя и дядька Вася Богатыревы. Старик ловил рыбу, а старуха доила свою корову.

Корова была не молода. Ей было уже шестнадцать лет, а это, в пересчете на человеческую жизнь, глубокая старость. Но так уж устроена коровья психология, что она, корова эта, все свои ресурсы коровьи, не считаясь с возрастом, отдавала хозяевам, И даже зимой принесла теленочка. Будет летом молоко дачникам! Ведь на всю деревню одна корова – богатыревская…


Только вот, бабушка Катя вроде как и не рада этому обстоятельству. Васе своему выговаривала уж не раз:
– Сбегу я от тебя в монастырь. Или в дом престарелых. Сил моих больше нет… с этим хозяйством окаянным. Погляди-ка, на руки мои…
Молчит Богатырев. Сказать нечего. Верно говорит старуха. Уж который год с руками мается, суставы артрит проклятый ломает… Только вот, без хозяйства – все равно что приговор себе подписать. Да и всему деревенскому укладу Зубарева.

Молчит Богатырев да косы клепает. Сенокосная страда скоро. А она все жилы вытянет. Того гляди, потеряет Богатырев старуху.
Рядом с дядькой Васей сидит и смотрит на хозяина преданными глазами огромная овчарка – Грей.

– Надо ведь сенокосить, Грей? – спрашивает Богатырев. – Надо. А где силы взять? Это надо траву свалить, сколько раз валки перетрясти граблями, огрести в копны, из копен в стога сметать, потом стога эти к дому перетащить, да опять же из стогов тягать до кормушки…

Сидит Грей, слушает. Все понимает Грей. Из ума, можно сказать, сложен.

Пока дед на пилораме работал в Прилуках, Грей вместо лошади служил Богатыреву. У того для собаки и упряжь была пошита и саночки легкие слажены. Утром свезет деда на работу, побегает в Прилуках с собаками, а вечером обратно везет. В санках сам Богатырев да еще мешок-два опилок – корове на подстилку.

– Так что ты, парень, готовься к работе, будешь опять вместо лошади сено возить… Все нам, старым, не упираться…

Все лето трудился Грей, подсобляя старикам управиться с сенокосом. А тут дачники приехали со своей собакой в деревню. Собака избалована до самого некуда, только что хозяевам на подушки не гадит. И вот выходит она на улицу и видит, как другая собака, деревенская, тащит воз сена.

Залаяла городская, аж до хрипа зашлась, бежит рядом, за поджилки норовит Грея укусить.

А тот словно не замечает ее. Притащил воз до двора к тетке Кате и обратно пошел к Васе. Городская фря опять вылетает с лаем:

– Деревня неотесанная! Навозом провонял, лошара!

Тут Грей ухватил горожанку за шиворот, поднялся вместе с постромками на дыбы, тряхнул обидчицу так, что та с воем улетела в дом, и дальше пошел, полный достоинства…

Вечером хозяева горожанки пришли к Богатыревым за молоком.

– Вот что, ребята, – сказал дядька Вася. – Вы мне прошлую ночь спать до пяти утра не давали. Музыка гремела, мотоциклы рычали. Ведь у меня в пять утра рабочий день начинается. Так что если молока надо – вместе со мной на сенокос. Молоко заработать надо…

В лугах под Парижем

Каждый день около полудня со стороны деревни появляется в лугах белое пятно. То и дело распадаясь и соединяясь вновь, оно медленно продвигается в мою сторону. До деревни метров пятьсот, и через десять минут уже можно явственно видеть маленькую старушонку в белом платке, черном суконном пиджаке, красных шароварах и коротких сапожках, бредущую вдоль реки в сторону леса.

Бабуся опирается на еловый, отполированный руками посох. За спиной ее мешок, сооруженный из наволочки, в котором, я знаю, лежит скипа присоленного хлеба, три вареные картошины нового урожая, да еще сапоги с долгим голенищем, чтобы перейти у речки Леденьги ручей Перовку, не намочив больных ревматизмом ног. Вслед за бабкой, то обгоняя ее, то возвращаясь, следуют белая козочка Милка с сыночком Яшенькой, у которого уже начинает кучерявиться над крутым лбом нахальный козлиный чубчик.

Бабуля бредет к устью реки, где в старопрежние времена были привольные монастырские угодья. Там ее нынешний сенокос, нарезанный властями – соток семьдесят заливных лугов. До лугов еще километра четыре, и бабка едва ли к вечеру попадет к своим стожарам.

Бабкина дорога лежит через мой дом.

– Толька, – еще издали кричит она. – Как там в Вологде-то? Здоров ли хоть губернатор-то?

– Да говорят, что здоров, хотя кто ж его знает, разве нам скажут, – отвечаю я уклончиво.

– То-то и оно, – подтверждает бабка. – Борька вон, Битюков сказывал, что упетался с выборами-то, намаялся, так за границу улетел отдыхать, чтобы никто не тревожил. Эстолько народу надо было уговорить...

Она присаживается передохнуть на скамейку у дома. Мила с Яшенькой укладывается у ее ног, пережевывая жвачку, поглядывая на меня мудрыми, всё понимающими глазами. Старую добрую мою знакомую зовут Ниной Ивановной Крюковой.

Ей скоро восемьдесят. Двоюродная сестра Павла Ивановича Беляева, одного из первых космонавтов СССР. Прежде работала сучкорубом в Бабушкинском леспромхозе, заработала в придачу к малехонной пенсии еще ревматизм, который сживает ее нынче со свету и не дает закончить сенокос.

Она поднимается со скамейки, не в силах уже разогнуть сгорбленную трудами спину.

– Отвези-ка, давай меня до Перовки, – на правах друга предлагает она мне.

И я везу ее на своей колымаге, и у брода высаживаю свою пассажирку.

К вечеру в доме у меня гости: Ани Дибантон, писательница из Франции, с переводчицей. Ани намеревается написать книгу о сельской России, набирается впечатлений. Я хочу познакомить ее с Ниной Ивановной и уже намереваюсь ехать встречать бабулю, как она сама, с Милой и Яшенькой, появляется на пороге. Какие-то грибники подвезли старушонку.

– Пять сотых осталось докосить, – довольно сообщает она с порога, – да две копны накопнила.

Мы усаживаем ее за стол, за самовар с французскими разносолами московского происхождения, и Ани пытается взять у Нины Ивановны интервью.

– А ты из какова царства-государства? – опережает ее Крюкова. – Стало быть, из Франции? Из Парижу? Ну, а вы тоже под президентом живете? И на выбора так же ходите?
– Все то же самое, – отвечает Ани. – У нас тоже много кандидатов, и все борются друг с другом. А вы нынче за кого голосовали?
– Да за его, лешего, сотону! – отвечала бабка. – Знала ведь, что омманет, вот и омманул. А у вас так же омманывают?
– Врут, много врут, – говорит Ани. – Когда демократия, то так бывает всегда.
– Ну, а живете вы тамотко как? Колхозно, либо единолично?
– У нас все индивидуально.
– Значит, не совхозно, не колхозно? А порозно, всяк сам по себе?
– Сами по себе! – вздохнула Ани.
– Значит, и начальства у вас нет?
– Нет.
– Значит, нет и государства? – сделала Нина Ивановна логический вывод.
– Нет, государство есть, – возразила Ани.
– Не пойму я чего-то: начальства нет, а государство есть, –удивилась Нина Ивановна заморским причудам.

Помолчали…

– Ну, а вот этакая страсть, как перестройка у вас была? – спросила Нина Ивановна прямо. Писательница засмеялась.
– Была, но очень давно.
– И так же жили бедно?
– Нет. Жили лучше. И работали меньше.

Нина Ивановна задумалась.

– Ну, а скота-то сама держишь? – спросила Нина Ивановна заинтересованно французскую писательницу. – Может, не сама, так мама твоя?

У Ани от удивления полезли на лоб глаза.

– Нет, я скота не держу. И мама не держит. Мы все покупаем в супермаркете, – почему-то едва прошептала она.
– Тогда, может, сена ставите на продажу? Чем хоть живете-то? – в свою очередь удивилась Нина Ивановна.

Сена Ани не ставила тоже. И Нина Ивановна скоро потеряла интерес к зарубежной гостье. И на вопросы ее отвечала вяло. Да и усталость сморила ее. Мы вышли провожать ее на крыльцо. Августовская бархатная ночь укутала мир. И только звезды щедро сияли драгоценными каменьями над лесным поселком с пугающим названием Тринадцатый квартал, над речкой Леденьгой, пожнями и лугами, в которых едва виднелся белый платок русской крестьянки Крюковой. Наверное, так же щедро сияли сейчас эти звезды и над французской столицей Парижем, где не держат по дворам скотины и не ставят летами сенокосов.

Гармонь Белова

Вспомнилось мне история, как однажды к писателю Василию Ивановичу Белову в гости приехал вологодский журналист, лихой гармонист Александр Рачков. Дело было летом. Напились чаю, Белов поднялся на светелку книжки писать, а Рачков с беловской гармонью устроился у дома на лавочке.

Часа два жарил. Пусто в деревне, некому сплясать, частушечку гаркнуть. И тут видит Рачков: останавливается против него мужик с чемоданами, весь в мыле.

– Ты, что ли, играл?

– Я!

– Спасибо тебе. Не гармонь – не дошел бы до дома. Вышел из автобуса в Азле, попуток нет, а надо идти. Чемоданы чугунные. И вдруг слышу: беловская гармонь играет. Откуда силы взялись? Подхватил чемоданы – и ходу! Кончится игра, чемоданы из рук валятся. Так под гармошку и дошел…

                                                 ***

Рассказывают, однажды Уинстону Черчиллю принесли на подпись бюджет Англии.

– А где же здесь культура? – Спросил премьер.
– Какая культура, сэр? Ведь идет война! – отвечал ему министр финансов.
– Если нет культуры, тогда непонятно, за что воюем?

                                                ***
Недавно я побывал по приглашению писателей Сирии в этой воюющей, истекающей кровью стране. 83 государства участвуют в агрессии против Сирии. Идет страшное информационно-идеологическое давление.

И как этой маленькой стране удается противостоять такой ожесточенной агрессии? Министр культуры при встрече сразу определил приоритеты: «Культура – выше политики. Мы защищаем любовь и уважение к достоинству человека…».

                                             ***
Наверное, историки, анализирующие нашу новейшую историю, будут искать те условия, которые удержали от распада в девяностые годы Великую державу – Российскую Федерацию. Мы знаем этот ответ – культура.

И в ней не последнее место отведено народной культуре и ее яркому выразителю, защитнику, собирателю талантов по всей России, Геннадию Заволокину. Его уникальной программе «Играй, гармонь!». Тысячам и тысячам хранителям народной культуры по деревням и селам, которые за гроши сберегали ее для будущих поколений, выполняя задачу сохранения и укрепления нашего государства. Теперь и эти гроши у них отбирают.

Сегодня народная культура, этот цемент, скрепа государственности нашей, нуждается в защите. Современные политики во многом исповедуют поклонение золотому тельцу, отправляя культуру на последнее место в иерархии современных ценностей. И защищать культуру нужно решительно и без компромиссов.

И прежде всего, на законодательном уровне. Иначе, какой смысл в нашей борьбе за будущее Великой России, если в ней не будет места культуре… Грош цена такой державе, которая будет готова рассыпаться при любом дуновении ветра.

Специально для «Столетия»


Эксклюзив
28.03.2024
Владимир Малышев
Книга митрополита Тихона (Шевкунова) о российской катастрофе февраля 1917 года
Фоторепортаж
26.03.2024
Подготовила Мария Максимова
В Доме Российского исторического общества проходит выставка, посвященная истории ордена Святого Георгия


* Экстремистские и террористические организации, запрещенные в Российской Федерации: американская компания Meta и принадлежащие ей соцсети Instagram и Facebook, «Правый сектор», «Украинская повстанческая армия» (УПА), «Исламское государство» (ИГ, ИГИЛ), «Джабхат Фатх аш-Шам» (бывшая «Джабхат ан-Нусра», «Джебхат ан-Нусра»), Национал-Большевистская партия (НБП), «Аль-Каида», «УНА-УНСО», «ОУН», С14 (Сич, укр. Січ), «Талибан», «Меджлис крымско-татарского народа», «Свидетели Иеговы», «Мизантропик Дивижн», «Братство» Корчинского, «Артподготовка», «Тризуб им. Степана Бандеры», нацбатальон «Азов», «НСО», «Славянский союз», «Формат-18», «Хизб ут-Тахрир», «Фонд борьбы с коррупцией» (ФБК) – организация-иноагент, признанная экстремистской, запрещена в РФ и ликвидирована по решению суда; её основатель Алексей Навальный включён в перечень террористов и экстремистов и др..

*Организации и граждане, признанные Минюстом РФ иноагентами: Международное историко-просветительское, благотворительное и правозащитное общество «Мемориал», Аналитический центр Юрия Левады, фонд «В защиту прав заключённых», «Институт глобализации и социальных движений», «Благотворительный фонд охраны здоровья и защиты прав граждан», «Центр независимых социологических исследований», Голос Америки, Радио Свободная Европа/Радио Свобода, телеканал «Настоящее время», Кавказ.Реалии, Крым.Реалии, Сибирь.Реалии, правозащитник Лев Пономарёв, журналисты Людмила Савицкая и Сергей Маркелов, главред газеты «Псковская губерния» Денис Камалягин, художница-акционистка и фемактивистка Дарья Апахончич и др..