Память правды и правда памяти

Мемуары М. Пичугина и Г. Кирпича поражают своей безыскусной правдивостью и сведениями из первых рук о той, уже исчезнувшей жизни, но по-прежнему волнующей, назидающей, направляющей нас сегодня в дни уже нашей войны — СВО. Ирина Пичугина, автор нашумевшей книги «Шебекинский дневник», о которой писало «Столетие», собрала их под одной обложкой в только что вышедшей своей новой книге «Комиссар и комбриг».

1. Не убит подо Ржевом 

В нашей литературе есть правдивые страницы о событиях в районе Ржевско-Вяземского выступа 1942-1943 гг., оставленные нам известными писателями Константином Воробьевым, Вячеславом Кондратьевым, Еленой Ржевской, Александром Твардовским о том самом «Ржевском котле», в котором нашли свою погибель или плен более миллиона воинов РККА. У живущей на Белгородчине Ирины Пичугиной своя «ржевская правда». Выросшая из правды её деда Михаила Павловича Пичугина, воевавшего подо Ржевом. 

Внучка, изрядно озаботясь судьбой дедовой рукописи, в которой изложены малоизвестные события Великой Отечественной войны, можно сказать, совершила гражданский подвиг, расшифровав найденные в семейных архивах самодельные тетради деда-партизана и разрозненные записи на старых истрёпанных листах, сделав литературную редактуру и опубликовав их. 

Выпущенная издательством «Вече» в канун 9 мая к 80-летию Победы, выстраданная И. Пичугиной книга «Комиссар и комбриг» — это армейско-партизанские мемуары Михаила Пичугина и Герасима Ки́рпича.

События, описываемые в первой части «Повести о Великой войне» — это взгляд стойкого бойца, комиссара полевого госпиталя. Последствия Ржевского котла, попытки вырваться из окружения, плен, фашистский концлагерь для военнопленных в Белоруссии, леденящие душу подробности побега, блуждания по лесам и зимовка в лесной землянке-«могиле»… 

***

«Итак, наш госпиталь занимался только подготовкой раненых для хирургического госпиталя, который расположился тут же в саду. В одно из моих дежурств стояла сильно морозная погода. Температура на улице доходила до минус сорока градусов, госпиталь был уже заполнен ранеными, но прибывали всё новые и новые партии. И скоро весь двор больницы был заставлен машинами с ранеными. Мороз давит, раненые стонут, многие почти замерзают, молят поместить их хотя бы в коридоре или ещё где-либо. Они вырвались из когтей смерти там, на поле боя, не для того, чтобы умереть на дворе госпиталя.

Вбегаю в здание, смотрю: палаты заполнены так, что свободно можно переставить койки и разместить ещё столько же раненых. Коридоры тоже совершенно свободные! Кричу санитарам, сёстрам и прочим, чтобы немедленно сносили раненых со двора в госпиталь, а мне отвечают, что дежурный врач больше не разрешает принимать раненых.

Сказать, что меня это сильно удивило, — не сказать ничего. Я кинулся в комнату дежурного врача. За столом сидел седой человек и спокойно писал что-то в толстый журнал.

— Знаете ли вы, — закричал я, — что во дворе в машинах на сорокаградусном морозе замерзают раненые!

— Что же я могу поделать, — ответил врач, — я и так принял в госпиталь больше, чем положено по плану, и больше принять не могу ни одного человека.

— Дурак! — не вытерпев, закричал я. — Да разве на фронте в боях ранят и убивают ежедневно по плану? Да знаете ли вы, что пока мы с вами разговариваем, здесь, у самих стен госпиталя, люди умирают из-за вашей тупости и преступного равнодушия!

Врач вскочил на ноги с перекошенным от злобы лицом и закричал:

— Я не позволю оскорблять меня! Я — дежурный врач и сам отвечаю за всё! И не ваше дело вмешиваться в мои распоряжения! Я на вас буду жаловаться начальнику санитарного отдела армии.

Потеряв самообладание, я схватил этого идиота за руки, вытащил из-за стола, ударил рукояткой пистолета по столу и крикнул:

— Если через десять минут все раненые не будут внесены в госпиталь, я застрелю вас как собаку!

С силою швырнул его в коридор. Сам сел за его стол, положив перед собой часы и пистолет.

Прошло десять минут, врач не показывался.

Я вышел в коридор. Там уже стояли носилки с ранеными, в палатах койки были сдвинуты и приняты новые раненые. Я вышел во двор, ни одной машины с ранеными во дворе не было. В течение ночи прибыли ещё две партии, и все были приняты. Вместо положенных трёхсот пятидесяти мы приняли тысячу четыреста пятьдесят человек, нарушив всякие правила.

А на второй день вызвали меня к приехавшему начальнику санитарного отдела армии военврачу третьего ранга Рязанову. Встретил меня высокий лет тридцати пяти мужчина богатырского сложения -- физически развит, красивое простое русское лицо. Перед ним лежал рапорт побеждённого мной ночью врача.

— Читайте! — жёстко сказал Рязанов.

Я прочитал.

— Ну как, товарищ батальонный комиссар?

— В этом рапорте всё истинная правда, товарищ начальник санитарного отдела армии!

И надо сказать, что врач действительно ни одного слова не выдумал и не убавил.

— Я восхищён объективностью мошенника, — сказал я.

Рязанов долго и внимательно смотрел мне в лицо, потом, чуть улыбнувшись, сказал:

— Я понимаю обстоятельства, заставившие Вас поступить так, но… категорически запрещено так делать.

Впоследствии мы стали хорошими друзьями и с Рязановым, и с врачом, который прямо заявил мне, что он был совершенно дурак до стычки со мной и что эта стычка заставила его смотреть на обстановку иными глазами».

*** 

«В этот раз наш госпиталь был действительно инфекционный. Раненых мы не принимали. Их увозили дальше в тыл. Да и мало тогда их было, так как боёв после февральского наступления не было. Но сильно свирепствовали заразные инфекционные болезни: тиф и, особенно, дизентерия.

С наступлением весны армия наша стала сильно голодать. Дорога "рухнула", как только растаял снег. Командующий тылом армии генерал-майор Коньков палец о палец не ударил, чтобы подготовить дорогу к весне. А ведь все условия для этого были: лесу — сколько угодно, народ в деревнях сидел по домам и ничего не делал, да и солдат можно бы было использовать!..»

*** 

«Но никому до строительства дороги не было дела. Такого благодушия и беспечности я не видел даже в Первую мировую войну. Армия голодала, начались болезни. В нашем госпитале, рассчитанном на 250 коек, число больных достигло 800-1100 человек. Больше всего болели дизентерией. Солдаты бродили по полям, копая гнилую прошлогоднюю картошку, попрошайничали у населения, моральный дух падал. Армия таяла, как снег весной. В дивизиях вместо 15 тысяч оставалось 3-4 тысячи солдат. К нам везли, когда исхудалый, измученный солдат не мог уже сам ходить. Кожа да кости. Зайдёшь в палату, и ужас берёт: худые, как скелеты, испражняются кровью! Вонь, духота! Каждый день хоронят 5-8 человек.

Но всё же молодые солдаты, попав к нам в госпиталь, поправлялись быстро. Умирали по большей части пожилые. Кормили мы больных хорошо. За зиму госпиталь сделал большие продуктовые запасы. В этом, без всякой похвальбы, была моя заслуга. Я не жалел водки, чтобы "угостить" интендантов тыла. И водка делала чудеса. Кроме этого, нам помогало продуктами и местное население, беспрекословно обеспечивая наш госпиталь свежим мясом. Дело доходило до того, что жители оставляли одну корову на две семьи, а вторую отдавали больным солдатам на пропитание. Каждый день я посещал палаты, читал больным газетные новости. Беседовал с нашими пациентами. И передо мной всё более и более раскрывалась жуткая картина положения нашей армии».

…2 июня 1942 года — день завершения полного разгрома наших частей, окруженных вражескими войсками. Более миллиона солдат Красной армии нашли здесь свою смерть или оказались в плену. Автор мемуаров рассматривает итоги ржевской трагедии и сокрушается, что всё могло повернуться иначе, если бы стиль и методы руководства более соответствовали наступившим новым условиям ведения войны. 
Вряд ли мы из своего «прекрасного далёка» вправе судить участников событий тех лет, но мы вольны знакомиться с правдой свидетелей, делать исторические выводы и проецировать на сегодняшний день — хорошо бы с пользой.

2. Про молодого комбрига и седого комиссара 

Внучка комиссара, нашедшая и отредактировавшая самодельные рукописные тетради деда и разрозненные записи на истрёпанных листах, логично соединила их с воспоминаниями командира партизанской бригады «Чекист» Герасима Ки́рпича, под командованием которого Михаил Пичугин воевал после побега из фашистского концлагеря.

«Чекист» — партизанское соединение, эффективно действовавшее в шкловских лесах Белоруссии с 1941 по июль 1944 года. Обоим авторам «Комиссара и комбрига» пришлось сражаться вместе и пройти два тяжёлых грозовых года бок о бок. На фотографии 1 мая 1944 г. они запечатлены рядом — молодой комбриг и седой комиссар.

Под аккомпанемент ракетно-снарядной канонады ВСУ, вознамерившихся стереть белгородский городок Шебекино с лица земли, — так работала Ирина Пичугина, причём одновременно над военными мемуарами прошедшей войны и хрониками войны нынешней — «Шебекинским дневником». Отзвуки разрывов слышны в предисловиях к обеим книгам, где И. Пичугина проводит параллели между шебекинским «огневым валом» ВСУ и началом «завязывания горловины Ржевского котла» фашистами Второй мировой войны, совпадающих даже по датам, — 1 и 2 июня соответственно.
Тяжело было советской армии в полуокружении, но сколько выпало на долю каждого, когда группировка РККА оказалась в полном немецком окружении!

Из записок комиссара Пичугина:

«Мина, разорвавшись рядом, оглушила меня. Я увидел перед собой огромную чёрную и бездонную яму. От неё меня отделяют 3-4 метра. Кто-то сильно толкает и катит меня к этой яме… Я ужасно не хочу туда падать. Кричу, но вместо крика издаю слабый стон. Напрягая все силы, цепляюсь руками за траву, за землю, делая отчаянные усилия откинуться назад от страшной пропасти. <…> Я открыл глаза. Солнце светило мне в лицо, передо мной стояла группа немцев. Поставили винтовки к ноге и смотрят на меня ничего не говорящими оловянными глазами. Офицер стоит сбоку, направив на меня автомат, рука его слегка дрожит. Четыре красноармейца стоят с лопатами и в гимнастёрках без ремней. Грязные, немытые. Один, нагнувшись, очистил моё лицо и рот от набившейся земли. «Что это такое, — думал я, — где я и что со мной?» И вдруг — всё вспомнилось! И меня оглушило страшное, смертельное отчаяние. Я не умер, я в плену».

И вот как описаны в книге отчаяние колонны пленных, страшные картины концлагеря — фабрики смерти и успешный побег:

«Ночь на 8 сентября 1942 года выбрана для побега. С вечера лил сильный дождь, сверкала молния, гремел гром, стало так темно, что буквально не видно ничего рядом. В бараке все уже спят, одиннадцать часов ночи. …Я поднимаю нижнюю проволоку, и мой товарищ лезет в образовавшуюся дыру. Всё тихо, патруль, по-видимому, где-то укрылся от дождя. Козлов запутался в проволоке между высокими рядами, шинель трещит, слышу озлобленную ругань шёпотом, снова треск шинели, звон проволоки. <...> Теперь моя очередь. Я поднимаю нижний ряд проволоки, готовясь пролезть по следам моего предшественника. Вдруг громкие голоса немцев раздаются в углу проволочного заграждения нашего лагеря. Яркий свет двух карманных фонарей направлен в мою сторону. Немецкий патруль движется прямо на меня, но пока ещё не ближе, чем двести метров… Положение становится критическим! Пролезть обычным путём я теперь не успею. И я решился на отчаянный шаг. Сразу закинул ногу на четвёртый ряд проволоки, подпрыгнул, ухватился рукой за вершину столба и в одно мгновение перекинулся через проволочный забор первого ряда. Встал ногами на короткие колья. Два, три шага по коротким кольям, проваливаюсь между ними! Вскакиваю, шинель, штаны летят в клочья, из разорванных рук льётся кровь… Ничего не чувствую, никакой боли, в голове одна мысль: «Смерть или свобода!». Добрался до второго ряда проволочного забора, закинул ногу на четвёртый ряд, ухватился за вершину столбика… Как ветром перекинуло меня на другую сторону. В ладонь и пальцы правой руки глубоко впились колючки проволоки… Ох! Всей тяжестью повис рукой на проволоке, не доставая ногами земли. Дёргаю руку, слышу, как хрустит рвущееся мясо на руке и пальцах, но боли почти не чувствую, всё тело горит в каком-то внутреннем огне. 

Всё это показалось вечностью, а на самом-то деле я потратил всего несколько секунд. Скорее! Наконец оторвался и кинулся прочь от заграждения — в тёмное поле! Спотыкаясь, падая в ямы, окопы, мы всё же не сбились с пути и добрались до опушки леса в полутора километрах от лагеря». 

В неоконченной маленькой повести «Подрывники», включённой в книгу «Комиссар и комбриг», Михаил Пичугин от третьего лица описал повседневную жизнь партизанского отряда под Могилёвом. В ней в живых деталях описывается, как Михаил Павлович и его напарник встретились с отрядом, вступили в него, как велась рельсовая война с врагом. 

***

«…На полотне железной дороги через болото блеснул яркий белый свет электрического ручного фонаря. Навстречу идущему поезду шёл немецкий патруль. Патруль был из двух немцев и одного русского полицейского… Вдруг — о, счастье! Фонарик отказал! Перестал светить, и пока другой немец достал и включил свой фонарик, рубеж, где была мина, уже был позади. Все облегчённо вздохнули, но радоваться было рано.

Патруль уже ушёл дальше метров на двести, когда на полотне железной дороги засопела немецкая овчарка. Она жадно потянула носом воздух и направилась по следу, туда, где лежали партизаны. Ломко был вооружён винтовкой с бесшумной дульной накладкой. Быстро сообразив, он кинулся навстречу собаке. Приёмы немецкой овчарки несложны, она идёт по следу жертвы молча, чтоб не спугнуть. И когда остаётся один прыжок, она взвизгивает. Преследуемый оборачивается, собака бросается ему на грудь, хватает зубами за горло, но не рвёт, а душит мёртвой хваткой.

На этот раз жертва сама ринулась навстречу преследователю. Собака оторопела и остановилась. Мгновение для прыжка было упущено. Ломко выстрелил в пылающие зрачки. «Бесшумка» хлопнула, как стручок гороха, раздавленный ногой, и овчарка забилась в судорогах смерти. Тяжёлым вздохом загудели рельсы, ночная тишь наполнилась раскатами грохота, поезд мчался к «месту своего назначения». Было двенадцать часов ночи. Поезд шёл без огней, немцы спали… Что снилось в эти минуты «завоевателям Европы»? 

***

«Гады! — злобно прошептал Янек. — Не уйдёте…» Огромный огненный столб высоко поднялся в темноте, озарив ночное небо и окрестности страшным багровым заревом. От сильного взрыва земля заколебалась под залёгшими партизанами. Поднятые силою взрыва песок и щебень градом посыпались на смельчаков. Взрывом разбило в куски паровоз! Далеко разбросало рельсы и шпалы. На одно мгновение показалось, что поезд остановится… Но вдруг, остановленный в своём стремительном беге страшной силой энергии и тяжести, состав ринулся под откос в пучину болота. В визге и грохоте вагоны громоздились друг на друга, лопались, как мыльные пузыри, превращаясь в груды обломков. Машины и танки врага прыгали с платформ в болото. Орудийные стволы танков торчали, как хоботы утонувших в болоте слонов. Снова последовал взрыв, и сплошное море огня и дыма покрыло место катастрофы. Это взорвались цистерны»!  

Повесть была литературно обработана женой комиссара Анастасией, всю жизнь прослужившей учительницей в городе Ирбите. В июле 1942 г., как и тысячам других жён, вдов — на тех, кто попал в Ржевское окружение, — Анастасии Амвросиевне Филиной пришло извещение на мужа, до сих пор хранимое в семейных архивах — «без вести пропал». Как правдиво и горько рассказывает старый фронтовик, белорусские крестьяне корили отступившую Красную Армию, оставившую их, беззащитных мирных, на садистский произвол врага… 

Вторая часть книги «Комиссар и комбриг» посвящена воспоминаниям Герасима Алексеевича Кирпича. Комбриг надиктовал свои воспоминания в 1984 году, будучи уже парализованным и лишённым возможности активно содействовать их публикации. Поэтому так важно, что спустя сорок один год они всё же смогли дойти до читателя. 

Разбором, выверением и уточнением этого наследия комбрига в 700 машинописных листов занялась краевед Ольга Ивановна Яковлева, уроженка тех мест Белоруссии и автор нескольких книг о Великой Отечественной войне. В книге «Комиссар и комбриг» приведены фрагменты мемуаров Кирпича, снабжённые комментариями редактора-составителя Ирины Пичугиной, увязавшей тексты обоих авторов в единое повествование.

Пичугина пишет: «Мемуары Герасима Алексеевича — не просто картины из прошлого, беспорядочный калейдоскоп наиболее ярких воспоминаний о лесной войне, а основательный и скрупулёзный труд кадрового офицера, служившего в РККА с 1932 года, имевшего под рукой фактический материал: партизанские донесения в центр и журналы боевых действий бригады — документы, в которых фиксировались все боевые действия, успехи и провалы, количество трофейного оружия, поверженных врагов, эшелонов, пущенных под откос, разгромленных "опорных пунктов" гитлеровцев…вся бесконечная бухгалтерия войны, записанная кровью и пороховым дымом».

В настоящее время журналы боевых действий бригады «Чекист» переданы в Национальный архив Республики Беларусь. По признанию специалистов, со страниц будто слышались крики, рёв двигателей, автоматная и пулемётная стрельба, крики истязаемых людей и… песни! Суровый комбриг завершил рассказ стихами — сочинёнными партизанами.

Из мемуаров Г.А. Кирпича: 

«В доме Демеш поселились два офицера из группы охраны порядка, и семье Ефросиньи Георгиевны пришлось потесниться в маленькую хижину, немцы не разрешали заходить к ним в комнату, даже уборку в доме можно было делать только в присутствии одного их них. Так зиму и перемучились. Оля, Лидка и Боря на ночь уходили спать в сарай. Ефросинья Георгиевна очень за них беспокоилась: ведь ещё молодые совсем, а немцы, падкие на девочек, могли всё допустить. Она ночами не досыпала, всё выходила и прислушивалась, спят ли дети. Днём девочки ходили чумазые и неопрятные, чтобы не привлекать внимания немцев.

Оля насмотрелась за зиму на издевательства немцев над людьми, которых они принуждали ходить на земляные работы: рыть траншеи, противотанковые рвы. Истощённых людей, которые были не в силах выполнять установленную норму, немцы избивали дубинками, расстреливали на месте, ногами откатывали в сторону, если даже человек ещё жив. Так на морозе и оставляли, пока тот не умирал от холода…». 

***

«…Чёрные клубы дыма и выхлопного газа, смешавшись с пылью, заслонили всё. Справа по грузовикам немцев открыли огонь отряды Красякова и Барановского. Но машины умчались, оставив нам трофеем только одну. Преследовать колонну пустились конные разведчики. Часть Оршанского батальона оккупантов отошла, точней, убежала в направлении Староселья, где по ним со стороны деревни Городок открыли огонь бойцы отряда Симдянкина и Клюшникова. Каратели беспорядочно метались, как звери, не оказывали ни малейшего сопротивления. Вражеский радист, сев под куст, скинул обмундирование и обувь, убежал в трусах, майке и каске. Но рацию — унёс, догнать его не удалось. Поле боя опустело, рожь оказалась сбитой и умятой, колосья торчали редкими пучками».

***

«5 мая 1944 г. на заседании бюро парткома РК КПБ М. Пичугина назначили на должность комиссара 25-го отряда, освободив от обязанностей оперуполномоченного 1-го отряда. По диверсионным операциям было подтверждено, что только за март-апрель 1944 г. группами спущено под откос: 1 отрядом -- 10 вражеских эшелонов, 5 отрядом — 5, 10 отрядом — 3, 20 отрядом — 10, 31 отрядом — 9, 60 отрядом — 6».

***

«8 мая 1944 г. немецкий отряд около 100 человек на машинах внезапно ворвался в деревню Озерище и Толпечицы, быстро согнал 25 человек, из них 8 женщин. Всех усадили в машины, и обе деревни запалили с двух концов. Остальным не давали выскочить из домов, сразу расстреливали. Всего погибло 35 человек. 10-й отряд отрезал путь противнику и отбил население». 

…Завершаются мемуары комбрига описанием особого, «своего» парада Победы, который состоялся в Могилёве 8 июля 1944 г.