Не мы ищем безвестных солдат. Безвестные солдаты ищут нас…

О первых днях войны всегда говорили с горечью и неохотно: чем уж тут гордиться? Одна сплошная беда, одна погибель, отступление, плен. Разве что Брестская крепость, явившая миру пример истинного воинского героизма…

Опять мы отходим, товарищ,

Опять проиграли мы бой.

Кровавое солнце позора

Заходит у нас за спиной…

/Константин Симонов/

Чёрная дыра    

Я не  могу говорить об этих  событиях с хладнокровием историка, отстраненно. Да и как отстраниться  от самого себя, от военной  судьбы отца, от своего детства  – ведь оно прошло именно  в этих местах, лесах, городках, где  разыгрались первые бои Великой  Отечественной, где впервые во  Второй мировой вермахт  сбился с победного шага, понес  ощутимые потери и где молния  блицкрига ушла в землю. В ту  самую землю, на которой мы, дети, собирали землянику, грибы, ловили  стрекоз и бабочек. Кто же знал? Да никто из взрослых ничего  толком не знал о тех самых  первых боях и сражениях. А  кто знал, тот угрюмо молчал. Слишком  много было в том знании  нелицеприятной правды. Не знали  мои родители – они приехали в  эти места после войны, не знали  и наши соседи – они хоть и  пережили все напасти сорок  первого, но знали только то, что  видели их глаза, слышали их  уши. Даже школьные учителя ничего, кроме казенных словес, не могли  нам ничего рассказать. Не доводили им, учителям, на семинарах всю правду о том времени. А не доводили, потому что их наставники тоже были «не в курсе».

Так и утвердилась огромная «черная дыра» в нашей истории на обширном пространстве, размер которой не мал: свыше двухсот километров – от Бреста через Белосток до Гродно.

Увы, мы почти ничего и сегодня не знаем о героической трагедии Белостокского выступа или Озерницко-Зельвенского плацдарма с его боями, подвигами, героями. Долгие годы существовал негласный запрет на изучение катастрофического начала войны.

Между тем, мы в огромном долгу перед теми, кто встретил первые часы, первые дни, первые недели войны с оружием в руках, вступил в бой, прикрыл страну, перекрыл путь на Москву, и лёг костьми в Белоруссии, под Брестом, Белостоком или Гродно. Мы, ныне живущие, конечно же, в долгу перед этими бойцами – молодыми, почти юными, перед бывалыми и пожившими…

Вот уже многие годы, и не я один, веду речь об одном из самых трагичном эпизоде тех лет – исходе Десятой армии из Белостокского выступа. Здесь перед войной была сосредоточена самая крупная, самая мощная, готовая к приграничным боям армия – Десятая армия с мощным броневым кулаком  в виде двух механизированных корпусов, кавалерийским корпусом, стрелковыми дивизиями и авиационным соединением.  Так сошлись звезды – на генеральских петлицах, и так легла карта – оперативно-тактическая карта, что всей этой великой и мощной армаде пришлось выходить из Белостокского выступа, уходить по одной единственной дороге, ведшей из Белостока, через Волковыск и Зельву на восток, к спасительным, как тогда казалось, городам Слониму и Барановичам.

Мировая история войн не знала такого исхода войск, такого скопления пехоты, кавалерии, танковых и конных колонн,  да еще уходивших от врага по одной-единственной дороге. Немецкие летчики, облетавшие дорогу от Белостока до Зельвы, потрясенные, сообщали: «Колонна русских войск просматривается на семьдесят километров, и конца ей не видно!»

Как они все там оказались? Почему именно там скопились сотни тысяч красноармейцев?! И почему они не нашли своего главного боевого применения? Стратегическая рулетка крутанулась не в ту сторону, и все они стали заложниками маршальских просчетов. Однако замысел генштаба РККА был весьма логичным: встретить дивизии противника прямо на границе, заранее выставив мощный заслон, и дать ему увязнуть в приграничных сражениях, а к тому времени подтянуть из глубины страны главные силы. Но немцы не стали ввязываться в приграничные бои. Они обошли укрепрайоны РККА, как под Брестом, так и под Белостоком, совершив весьма рискованный авантюрный танковый охват на грани фола. «Танковые клещи» с размахом в триста километров сомкнулись за Минском. Неожиданный маневр удался. Так образовался Белостокский котел. Немцы попытались замкнуть его в Слониме. Но вышло не совсем так, как они хотели. Котел замкнулся не сразу и не везде. Под огромным давлением дал два, как минимум, мощных выброса – в Беловежской пуще под Порозово, и на реке Зельвянке перед Озерницей.

Белостокский кровосток

И все-таки, как назвать ее, ту дорогу? Дорогой смерти? Не совсем верно: смерть властвовала  на обочинах, а между ними, по дорожному полотну, шествовала жизнь, живой поток уходил от преследующей его смерти. Сегодня о той дороге знают разве что историки да  краеведы. Сегодня от той дороги почти не осталось и воспоминаний. Сегодня – это образцовая шоссейная трасса. Красивая, ухоженная, живописно ныряющая с горки на пригорок с великолепным краснолесьем по сторонам. Лишь кривые сосны напоминают трубы полкового оркестра, музыкантов выходивших из окружения с инструментами и винтовками. Лежат здесь они, солдатушки-бравы ребятушки, вычеркнутые из жизни. Но не из истории. И все это – роскошь дорог и комфорт машин, все эти пицерии, бульбяные. рестораны, кафе – не для них. Но что кроется под этим гламуром современности?

Туман. Как белый экран, на котором смутно проступают тени страшного прошлого…

Вот он великий скорбный шлях. Дорога жизни между берегов смерти, между откосов, устланных мертвыми телами, вымощенными черепами. И это не метафора. Ее кюветы стали братскими могилами. Откосы  – кладбищами техники. А между ними в этой теснине пробивалась жизнь – поток людей, спешащих выйти из западни...

Полная  неопределенность. Хаос. Смятение. И на каждом шагу ты под угрозой ежеминутной смерти от шального осколка, от прицельной пули в спину, от слетевшей с неба авиабомбы. Пытаюсь представить себе состояние этих людей, не только военных, а всех, кто оказался в той ночной огненной заварухе.  Страх? Да. За себя, за жен, за детей.  Отчаяние? Несомненно. Ибо ты совершенно беззащитен. Кто-то отдавал приказы, кто-то куда-то выдвигался, занимали позиции, но чаще всего не там, где надо, без точного знания обстановки. Смерть нависала с неба. Смерть разила из-под облаков, смерть пикировала на дорогу с воем…

Люди падали, вскакивали и разбегались, прятались и застывали, истекая кровью. И только аисты безмолвно взирали на всю эту суету. Они, может быть, и боялись стальных птиц, но куда деваться с насиженных гнезд, столь похожих на терновые венцы?        

Да, люди уходили. Уходили по здравому розмыслу, подкрепленному позже приказом высоких штабов. Потом их всех назвали «окруженцами», «отступленцами», а то и вовсе «беглецами». А они никуда не бежали, они отходили, пытаясь оторваться от противника, успеть выйти из окружения и занять, как многие верили, «заранее подготовленные позиции».

Они уходили воевать, а не прятаться в тылу. Они первыми испытали на себе мощь немецкого оружия и, прежде всего, авиации. Те, кто не нюхал пороха, чурались их, мол, вышедшие из ада «окруженцы» деморализуют Красную армию. Но это была ложь. Их оболгали те, по чьей вине они стали заложниками большой стратегической ошибки. Это они сделали все, чтобы скрыть правду о Белостокском исходе. О тех, кто прошел по «дороге смерти», постарались забыть как можно быстрее. Никто из придворных летописцев не видел в Белостокском исходе ничего героического. Все героическое отдали на откуп Брестской крепости. Она же, воистину героическая, невольно заслонила всех остальных защитников западных рубежей. В том числе и Белостокский исход… «Кровавое солнце позора заходит у нас за спиной…» С такой «кочки» зрения судили и рядили о тех, кто там оказался: «Да какие подвиги могли они совершать, когда они уходили, подставив спины противнику?!»

Сразу поправим: уходили не спиной, а лицом к противнику, который перекрыл им пути отхода, и фронт обернулся так, что наступать надо было не на запад, а на восток. Уходили с боями – атаками и прорывами. И подвиги они совершали. Но, увы, по большей части мы ничего о них не знаем. И, тем не менее,  даже то, что нам известно сегодня, позволяет говорить о таком же героизме этих людей, каким отмечена оборона легендарной Крепости. Они, бойцы Четвертой, Десятой, Третьей армий, плоть от плоти все той же легенды. Как их невозможно обвинять в бегстве. Конечно, были и трусы, и паникеры, и дезертиры… Но, единицы. Иначе, кто же тогда заставлял немцев устраивать свои кладбища на наших погостах? Кто заставлял их окапываться и откатываться хотя бы от того же Перемышля или той же Ельни?

Но отношение к ним на официальном уровне было такое: «Ты виноват уж в том, что не вписываешься в благостную картину Великой победы. Что, без вас, «окруженцев», этой Победы бы не было? Вы вправду так думаете?» Думается, и вправду бы не было…

Веду немой спор со своими незримыми оппонентами. Возражаю: но ведь блицкриг с первых же дней пошел не так, как его планировали. И Гитлер очень гневался, когда узнал, что Минск взят не на третьи сутки войны, как он планировал, а через неделю после начала боевых действий. Четыре дня в такой войне, где на всё про всё отведено 60 суток, немало. И эти сутки были выиграны именно этими бойцами, которых потом окрестили «окруженцами». Окрестили и открестились…

Да, зряшных жертв, как на любой войне, было немало. Но каждая из них, каждая солдатская жизнь, легла в основание Победы, коль Победа состоялась

Да, Десятая армия, хоть и, замедлила выход вермахта на назначенные рубежи, однако это замедление далось сверхвысокой ценой, сотнями тысяч жертв. Как складывается подобное «ценообразование» на войне – разговор особый. Отчасти он решен в песне «мы за ценой не постоим..». Конечно, число потерь могло быть и не таким.  Но уменьшать их задним числом, махать кулаками после драки, мол, надо было сделать то-то и то-то. Это, как сказал классик: «Всяк мнит себя стратегом, видя бой со стороны…»

Ни один генштаб, ни один гениальный стратег не вычислил бы более удачный день для нападения, нежели тот, в который немцы обрушили свой удар на западные границы СССР. Всё работало на агрессора: и изъятые к тому времени зенитные батареи из советских полков и дивизий, и пополнение дивизий новобранцами, половина из которых (среднеазиаты, горцы) не знали языка своих командиров, и собранные для строительства укрепрайонов саперные подразделения, изъятые из состава дивизий, и разоружение танков и самолетов, чьи боекомплекты отправляли на склады… Всего не перечтешь. Потом говорили, что это все сделали генералы-предатели, вступившие между собой в антисталинский сговор.

Но не было никакого предательства и сговора. Во многом это было чисто чиновное головотяпство, были обычные надежды «на авось», страшились начальства больше, чем вероятного противника. Не было и злодеев в стенах Генштаба. Разгром Западного фронта – чисто военный проигрыш.

Проиграли в стратегии и тактике, в разведке и в оперативном искусстве, проиграли в боевой подготовке и в системах связи, во взаимодействии родов войск. Но это был героический проигрыш – с крепко стиснутыми зубами, с кровавой испариной от нечеловеческого напряжения. Это был честный проигрыш, ибо он был оплачен тысячами, десятками тысяч жизней. Проиграли, чтобы потом – летом 44-го – отыграться по полной, раз и навсегда. Мы проиграли приграничное сражение, они же проиграли войну…

Думается, Белостокско-Слонимская «дорога смерти» берет начало от крепости Осовец, с ее знаменитой «атакой мертвецов», спустя десятилетия она продолжилась в том же отчаянном духе.

Те первые три недели боев на западных границах, воистину – черная дыра в нашей истории. И проникнуть в нее более, чем сложно. Иногда, кажется, вообще невозможно. Ведь в архивах сохранился весьма скудный набор документов о тех событиях. Участников и очевидцев почти не осталось. Ну, разве что глубокие старики, которые встретили войну 10-12 летними мальчишками.

Солдаты сорок первого… Они и по сию пору лежат там, где приняли свой первый и последний бой. И лежат они там – в Беловежской пуще, под Брестом, вдоль стокилометровой «дороги смерти» от Волковыска до Слонима, лежат не сотнями даже, и не тысячами, а десятками тысяч бойцов – с оружием, подсумками, гранатами и смертными медальонами, где могут быть и их фамилии, и адреса семей…

Они там лежат. Их можно увидеть, но уже не лица, а останки. Можно даже «услышать», прочитав их предсмертные записки, если успели написать, или последние письма домой. Но, увы, не расспросить их, не разузнать. – ничего этого нельзя. На то она и «черная дыра». Но все же, попробуем в нее заглянуть…

Идём с поисковиками. Вот этот порох и этот патрон, они из сорок первого года. Порох должен был сгореть 85 лет тому назад. Но сгорит сейчас… Может, чем-то этот язычок пламени той войны что-то высветит в этой «черной дыре»… Вот и вспыхнул, вот и сгорел, и запах пороха остался, запах сорок первого года. Но вот что интересно, кроме запахов – как не странно, как не неожиданно – остались голоса в эфире, звуки из радио-эфира. Оказывается, все еще можно услышать радиосигналы 85-летней давности. Вот этот сигнал, записанный на пленку. Можно сказать, реликтовая морзянка 41- го, и она несется как раз из этой самой «черной дыры», куда мы пытаемся заглянуть. Его можно расшифровать. А если не удастся, так и кажется, что можно взять телефонную трубку полевого телефона и позвонить в сорок первый год – в штаб приграничной 49-й стрелковой дивизии, которая держит там, в июне, оборону, и спросить у комдива полковника Васильева: «Как дела у вас, ребята? Сколько еще сможете продержаться?» Или сказать что-нибудь ободряющее: «Держитесь! Мы о вас знаем. Мы вас помним!» Но молчит полевой телефон, мембраны его проржавели, провода истлели, раскрошились. И есть только один способ разглядеть в этой дыре, что-то различимое, распознаваемое, увидеть и понять в ней что-то. Это фотографии. Большой частью они трофейные, сделаны немецкими солдатами на память о своих победах, о своих успехах. Но, если повнимательнее вглядеться в них, то они тоже начнут что-то рассказывать о той войне, может быть, даже то, что ни хотели сказать их авторы, солдаты вермахта.

Вороны живут долго. Невероятно долго. Возможно, еще живы те самые черные птахи, которые пировали на телах убитых красноармейцев под Брестом и Гродно, Минском и Могилевом. Вот добыть бы ту информацию, которая заархивирована в их памяти!

… Время от времени, благодаря энтузиастам-поисковикам, которые ртскуют заглядывать в эту «черную дыру», и даже проникать в нее, прорисовываются чьи-то смутные силуэты, высвечиваются чьи-то имена… Хотя находиться в этой «черный дыре», копаться там – небезопасно.

Ранним уходом из жизни заплатил за попытки проникнуть в запретную зону калининградский историк Дмитрий Егоров. Он первый толком заговорил от тех непамятных событиях. А немецкий писатель с диким воплем выскочил поутру из каземата, решив переночевать в руинах Брестской крепости: он хотел войти в тему войны, настроиться на волну, ну, и настроился... Что его так впечатлило, он не рассказал. Рискует подорваться на старой мине или гранате белорусский поисковик Дмитрий Козлович: который год он бродит по глухомани Беловежской пущи, где шли неведомые миру бои, находит останки бойцов и их вещи. Травит себе душу горечью тех давно забытых миром событий краевед из Волковыска Николай Быховцев. И, наконец, легенда белорусских поисковиков – минчанин Александр Дударенко. На его боевом счету сотни, если не тысячи, «поднятых» солдат 41-го года, десятки восстановленных имен и адресов. Вот уже тридцатый год нет его душе покоя. Опалена его душа пламенем той войны.

Как я провел лето

22 июня, так совпало, – воскресенье, как и тогда в 41-ом. В тот день я уехал в город, где родился, в город, который принял на себя удары группы армий «Центр» в первые минуты войны – в Волковыск, тогдашние врата Белостокского выступа и главный перекресток тогдашней «дороги смерти». Мой земляк-товарищ поисковик Дима Козлович, сказал: «В квартале Беловежской пущи я нашел убитого бойца: вот его подсумки, вот затвор из его винтовки, вот его противогаз… Пойдем его навестим!» И мы пошли, и разыскали в непроходимой чаще ту впадинку, прикрытую хворостом, где лежал еще не поднятый и неопознанный боец. Пробираемся через завалы доисторического леса. Вот и место того боя. Зажгли свечу у изголовья бойца. И вдруг – выстрел! Будто салютный залп. Но это надломился сухостой и рухнул, обламывая ветви, вниз.

… Наверное, это самый неизвестный  солдат, 85 лет никто к нему не  приходил. И вот мы к нему  пришли. Что тут скажешь? Я бы ему сказал, что мой отец, Андрей Черкашин, стрелок 107-й Алтайской стрелковой дивизии, шел ему на выручку. Но эшелон дивизии, мчавшийся из Сибири на Западный фронт, в Белостокский выступ не успел, и ее солдаты вступили в бой под Смоленском, там, под Ельней и Вязьмой они отбросили немецкие части и заставили их рыть окопы. Но под Волковыск, Слоним и Минск – не успели. И если мой отец остался тогда жив, быть может, именно этот боец, которого мы сейчас поминаем, уложил убийцу моего отца здесь, в Беловежской пуще. Кто знает?

И вот занесло меня в эти черные дыры. И зацепило меня, прихлестнуло к той колонне, которая шла мимо окон моего дома за пять лет до моего рождения. Теперь мне многое известно о тех пропавших без вести не только солдат, но и целых полков…

Даже мертвые и забытые, даже спустя пол века, после того, как их вычеркнули из всех списков, кроме архивных, полуистлевших списков «безвозвратных потерь», они все еще побуждают нас, живых, взять и, оставив все дела, найти время, раздобыть старые карты, купить билет и приехать в эти места. А потом вооружиться лопатой и металлоискателем, и откопать их черепа и кости, их каски и винтовки, их истлевшее снаряжение и долго-долго искать их имена, адреса, потомков… И когда все это будет сделано, справить по древнему богатырскому обряду тризну по ним всем – найденным, поднятым, узнанным и неузнанным. А потом уложить их кости в маленькие, почти детские, гробики, пропеть молитвы, овеять ладаном и предать, как положено, земле.

Даже после своей гибели, они взывают нас к себе, не дают покоя ни поисковикам, ни священникам, ни солдатам почетного караула, ни районным чиновникам, ни милицейским следователям, журналистам, телевизионщикам, не говоря уже о потомках – внуках-правнуках, если их удалось найти.

Такие вот дела – загробные и надгробные. Такие мы – павшие и живые.

Анна Ахматова, бродившая по морским берегам Севастополя, писала: «Я собирала пули в подол...» А я – здесь, в Беловежской пуще, собираю их в карманы.

Слова Александра Твардовского, наверняка, сказаны и про этот бой:

«Пусть тот бой не упомянут

В списке славы золотой,

День придет – еще повстанут

Люди в памяти живой».

Пророческие строки!

P.S. 31 июля пришли за нашим бойцом, найденном Димой Козловичем в 302 квартале Беловежской Пущи, археологи из Казанского университета: много лет они сотрудничают с белорусскими поисковиками и их пригласили, как экспертов.

Медальона-смертника при бойце, увы, не оказалось. Нашлась лишь петлица с эмблемой пехотинца да «кубик» младшего лейтенанта. Сапоги сохранились, не «киржачи», а из доброй яловой кожи для комсостава. Известно, что в 49-й стрелковую дивизию за несколько дней до начала войны прибыли из училищ несколько младших лейтенантов, но они так и не успели возглавить свои взводы. Возможно, и наш был из их числа…

Прости нас за то, что так долго тебя искали. Отвезут тебя в Свислочь, районный городок, там и отпоют, и, как положено, земле предадут. А вахта памяти продолжится…

Москва-Волковыск-Порозово

Николай Андреевич Черкашин — журналист, писатель-маринист, автор исторических расследований, советский офицер-подводник.