«Картины мои поймут потаённым умом…»

Выставка так и называется – «Предвоенная жизнь в графике Льва Александровича Юдина». Она проходит в филиале ГМИ СПб, Музее петербургского авангарда, который в нашем городе ласково называют Домиком Матюшина. Нынешний год в России объявлен Годом защитника Отечества, в память о событиях Великой Отечественной войны. А Лев Юдин как раз и является защитником Отечества.

Он ушел на фронт из Ленинграда, хотя мог воспользоваться бронью Союза художников. Ученик Малевича, деятель авангарда, прекрасный рисовальщик, знаменитый силуэтист… Бронь он получил, уже находясь на передовой. И тут же от неё отказался. Мотивировал тем, что не может предать бойцов своего взвода. У него взвод был в подчинении. И он своих бойцов не оставил.

Окончив краткосрочные курсы командиров во Всеволожске (или как тогда говорили, во Всеволожском), Лев Юдин получил звание младшего лейтенанта. Он сдал все зачёты буквально перед своим днём рождения 29 октября. Их отправили на передний край. Тридцативосьмилетний художник пал в первом же бою, под Усть-Тосно, в одном из самых кровавых мест Ленинградского фронта. Последнее письмо он отправил жене 6 ноября. А накануне, 5-го, сообщил, что «наконец-то запломбировал зуб и вырвал корень». Правда, без наркоза, но врач, мол, очень хороший. Теперь на фронте не будет мучить флюс. Боже мой, жизни ему оставалось всего четыре дня. Он погиб 9 или 10-го. Бой был таким плотным, что сказать точно, когда это случилось, невозможно…

В музее петербургского авангарда есть рисунки, акварели, офорты – то, что осталось в его архиве. Архив сохранила жена, Мария Горохова. И передала потом в этот Музей. В письмах Лев называл её своей радостью, жизнью, ненаглядной, солнышком, другом. Вот эти строчки: «Моя подруга, моя художница, как мне дорого, что ты художница…». Он почитал искусство больше всего на свете. Искусство и своих учителей. Считал: тот, кто вкусил творчество понимает, нет такой силы, что могла бы победить искусство. Ощущал себя художником всегда. 

Из письма 4 ноября 1941 года: «И в холод, и в стужу, под ледяным ветром я волновался от упругих линий снежных холмов, тусклого серого неба, острого узора веток на снегу, одиноких винных и чёрно-зелёных пятен кое-где оставшейся листвы… Мне захотелось работать, опять зазвучали во мне, закипели цвета и формы, и я понял, что до конца жизни останусь художником, как бы ни сложилась моя судьба». 

А рядом была война, был фронт. Он писал письма практически каждый день. Жене Марусе, сестре Ане, своим друзьям по ГИНХУКу, Дмитрию Исидоровичу Митрохину...

В письме к Митрохину признавался: «Хотел бы и я выдержать испытание и пережить это время (или уйти из жизни) человеком и художником». Так оно и вышло.

У него остался маленький сын. Находясь за несколько шагов до смерти, он не мог не думать о девятилетнем Саше. Душа его наверняка вздрагивала, когда он представлял их себе одинокими, без его плеча, жену и сына.

«19 октября 1941 года. Сын наш – совсем новый человек для меня теперь. Ведь дети так быстро растут, меняются. Как-то мы с ним встретимся… Вспоминаю его сонную, раскрасневшуюся мордочку, ручонку, которая всегда выбивалась из-под одеяла, его мусорное гнёздышко на столе. Делается так больно, так мучительно больно…».

И вместе с тем нашёл в себе силы отказаться от брони.

Лев Юдин был очень нежным, незащищённым человеком. Он просто физически не мог обмануть, подвести, предать. Чувство долга всегда в нём превалировало. Трогательность соединялась с надёжностью. Редкий сплав. 

Он верил в то, что картины его поймут потаённым умом. Потому, наверное, что и сам был – человеком потаённого ума. Такие люди не бросаются в глаза, не умеют рисоваться, чаще всего молчаливы. Слушают и думают. Вместе с тем, это был крепкий профессионал. 

Перспективный ученик Казимира Малевича и Дмитрия Митрохина, открывшего для него офорт, он более всего почитал этих великих мастеров.

«Два этих человека имели решающее значение в моей жизни», – так он говорил. «Они пробудили во мне такие чувства, которые могут погибнуть только со мной вместе!»…

Когда обучался у Малевича, постоянно сомневался в себе. Самодовольство и успокоенность – это не про него. Наоборот, он постоянно был собой недоволен, пытался сломать стереотип, прийти к чему-то новому, безупречному. Сейчас бы сказали: перфекционист.

С 1923 года – он сотрудник Формально-теоретического отдела ГИНХУКа. Занимался оформлением теории Малевича о прибавочном элементе в искусстве по разделу кубизма.

Много сотрудничал в детских журналах «Чиж и «Ёж». С удовольствием иллюстрировал обэриутов. У него был поразительный дар – вырезать. Искусство рейзеле пришло к нам из средневекового Китая. Юдин резал даже без рисунка, ножницами сотворяя силуэты. Они были такие же отточенные, как и его рисунки, его офорты. И очень изящные.

Малюсенькие человечки, зверушки – всего в один-два сантиметра. Но в них вмещалось столько деталек! Композиции с силуэтами он придумывал сложные, затейливые. Часто выступал перед ребятами и учил их этому виртуозному искусству. А ещё «ваял» почти абстрактные скульптуры из бумаги, а потом выставлял свет и фотографировал их. Выходило объёмно, необычно и очень красиво. Вместе со своей коллегой по ГИНХУКу Верой Ермолаевой он придумывал книги-игрушки. Да мог придумать что угодно, креативность в нём бурлила в избытке!

А в 1937 году увлёкся офортами. Ему казалось, его рисунки, становясь офортами, словно прибавляют в весе и значении.

До войны их семья жила в Удельной, под Ленинградом, на Лиственничной улице (которой больше нет) на Лихачёвой горе. Теперь там расположен велотрек.

В коллекции Музея и эта улица, и эта гора оживают в акварелях Льва Юдина. В это время, в конце тридцатых, он отошёл от беспредметного искусства, занимался «видимой реальностью». 

В его рисунках нет ни капли красивости, наигрыша. Это просто жизнь – старые дома с горбатыми крышами, сараи с бурьяном вокруг, зеленеющая яблоня под окном, усталая лошадь, прохожие – каждый движется со своим настроением, своей походкой. Но почему-то на это всё так хочется смотреть! И рассматривать. 

Под окном у них росла яблоня. Коренастенькая такая, с угловатым стволом, точь-в-точь как на акварели. В ней живут отголоски и блокадной поры. В Удельной много было яблонь. Люди сажали их и не срубали даже в блокаду. Берегли. Ольга Константиновна, жена Михаила Васильевича Матюшина, хозяйка Домика, где сейчас расположен Музей петербургского авангарда, вспоминала, как увидела в Удельной человека, который выхаживал тогда свою яблоньку. Он сказал ей: сын вернётся с фронта, встречу его с яблоками. Бог весть, вернулся ли сын. Может, так же, как и Лев Юдин сложил голову за свой родной город…

На курсах командиров рядом с Юдиным оказался друг Шварца Левин. Скорее всего, это критик Лев Левин, который на войне, к счастью, уцелел. Они спали на соседних койках, ели из одного котелка. Времени не было совсем, учения шли сутками, но эти двое находили минутку и говорили об искусстве, о литературе, забывая невзгоды. «Он читал мне хорошие стихи, в морозные ночи, когда мы вместе ходили в патруле. Читал неизданную Ахматову, Мандельштама, Гумилёва. Редкие вещи Лермонтова, которые мне неизвестны. Как современно они звучат! Левин рассказывал мне о писателях, а я ему о художниках… Несколько замечательных стихотворений Блока я тоже выучил наизусть».

А это из письма от 24 октября 1941 года. «От дней войны, от дней свободы кровавый отсвет в лицах есть…» Мне отчего-то кажется, что он запомнил именно эти строки. 

В том, как он пишет о мире, как восхищается друзьями и учителями, близкими и ближними к нему сейчас, как ироничен по отношению к самому себе, проглядывает недюжинная отвага перед тем, что его ждёт. Ни жалоб, ни намёка на усталость. Одно лишь жгучее желание – поскорее вступить в бой. 

Перед отправкой в войска он напишет: «Скоро начнётся настоящее дело, скорей бы!». И лишь две строчки, затесавшиеся в бодрое письмо к жене: «Только терпение и мужество, родная. А горе нужно спрятать. Будем бороться до конца, до самого конца».

В записной книжке у него лежали вырезки – заставки и инициалы из книги Митрохина про Суворова. О полководце, не проигравшем ни одного сражения. Между прочим, в блокадном городе жило поверье, что никто не возьмёт город, пока памятники великим полководцам – Суворову, Кутузову, Барклаю де Толли будут стоять невредимыми под вражескими снарядами. Обстрелы были жесточайшими. Но памятники уцелели, выстояли вместе с городом.

В предпоследнем письме от 5 ноября Юдин написал Митрохину, что оттиски из Суворовской книжки составят его фронтовой музей и будут напоминать об Учителе. И добавил, что больше всего ему понравилась маленькая буква «с» с солнцем внутри. 

В душе у Льва Юдина тоже светило солнце. Оно согревало и тех, кто был с ним рядом, и тех, кто был далеко. Согревало словом, рисунком, заботой, юмором. Быт, понятно, и на командирских курсах был тяжелым, блокада уже началась, город стоял в вандальском кольце. Но Лев старался говорить даже об испытаниях с улыбкой. 

1 ноября 1941-го. Из письма жене: «Кусок хлеба» – это очень, очень много. Посмеялась бы ты, видя, как я облизываюсь после макарон, если они вдруг бывают в супе. Когда мы встретимся, ты не нарадуешься на меня… Теперь я – всеядное животное. Любая пища кажется мне необычайно вкусной… Да, это время – хорошая школа для мужей. Мои любимые блюда – любой хлеб, любой суп, любая каша. Всё остальное излишества, без которых можно прекрасно прожить…»

В офортах Льва Юдина – ювелирно выверенных миниатюрах, чувства юмора хватает. Оно пробивается сквозь «видимую реальность», как солнечные лучи – россыпью. Он не замахивался на великое, не вставал на котурны, всегда оставаясь самим собой, замечая малую малость.

Вот пивной ларёк. Мы видим его с необычного ракурса – сзади и чуть сбоку. Народ чинно стоит в очереди: мужички в кепках, тётки в платках. Движение передаётся не только в линиях, а даже в том, чего не видим. Продавщица в панамке торопится всех обслужить, одна нога у неё выдвинулась из пространства ларька, вторая угадывается согнутой от напряжения. А какой-то молодой папаша пытается схватить себе кружечку без очереди. Мы видим лишь коляску с дитём, одной ногой папаша «стережёт» коляску, а тело почти вдвинулось в ларёк – резким поворотом – в погоне за кружкой.

Или вот крошечная акварелька – пейзаж с собакой. Сосны обступают дом. Тишина вокруг и безмятежность. Даже собака застыла – задумалась. Есть и интерьеры, обязательно стол, папка с рисунками, а сверху игрушка, клоун, и детская лошадка рядышком. Пиджак наброшен на стул – художник явно работает, какая работа – в пиджаке?! Рассвобождённость царит в этом рисунке. И портрет жены, согретый внутренним светом, выписанный художником, как поэтом. 

Архив не так велик, как хотелось бы. Да и где было его хранить в скромном деревянном домике? Зато из него ничего не пропало. Мария Алексеевна Горохова, жена Льва Александровича (не поднимается рука написать «вдова») постаралась сохранить его. 

Она всю жизнь работала с детьми, в Студии изобразительного искусства Ленинградского Дворца пионеров, вместе с Соломоном Давидовичем Левиным. Сын их Саша окончил Ленинградский университет, стал доктором биологических наук. А Мария Алексеевна так замуж больше и не вышла…

На выставке всего 23 работы. Но они так бережно экспонированы, так правильно размещены. В этом тоже есть отточенность, сродни мастеру, о котором музейщики с теплотой рассказывают. Живая память куполом вознеслась над этим зальчиком. Молодая куратор Майя Гончарова взволнованно произносит: «Мы все горюем, что этот человек погиб. С такими людьми жизнь всегда светлее».

Ох, как я с ней согласна…

г. Санкт-Петербург