«Слушайте Революцию…»

В дневниках композитора и русского мыслителя Георгия Свиридова находим такое высказывание: «Русская душа всегда хотела верить в лучшее в человеке (в его помыслах, чувствах). Отсюда восторг Блока, Есенина, Белого от революции (без желания стать “революционным поэтом” и получить от этого привилегии). Тысячи раз ошибаясь, заблуждаясь, разочаровываясь, – она не устает, не перестает верить до сего дня, несмотря ни на что!».

В год 100-летия двух русских революций с новой пристальностью прочитываются и такие слова Г. В. Свиридова, кажущиеся сегодня чрезвычайно актуальными: «Художественная среда представляет из себя вполне сложившееся явление (“свой круг”), на редкость “косное”, высокомерное, живущее в сознании своей “избранности”. Это нечто вроде нового дворянства (интеллектуальная элита). Эта среда безо всякого интереса относится к народной жизни и, если удостаивает простой народ своего внимания, то обычно изображает его носителем мрачного, грубого, низкого, сознательно культивируя такое отношение из поколения в поколения. Часто народное изображается как лакейское: кучера, кормилицы, дворники и т.д. … Такое отношение к русскому народу укоренилось глубоко в сознании “музыкальной интеллигенции”. Оно пришло на смену “народной идее” великой русской литературы (и искусства), идущей еще от Пушкина, Л. Толстого, Достоевского. Ими народ рассматривался как “высший судья” поступков человека, воплощение стихийного начала. Сравните, например, в “Борисе Годунове” – “Народ безмолвствует” – многозначительную ремарку Пушкина. Или покаяние преступника перед народом: “Преступление и наказание”, “Власть тьмы”. То же у Глинки (“Сусанин”), Мусоргского (“Борис” и “Хованщина”), Бородина (“Князь Игорь”) и т.д.

Если современный художник пытается изобразить народ не грубым, глупым, жестоким и низким, а найти в нем элементы возвышенного духа, тут же будут говорить об “идеализме”» и т.д. Но народ – ни добрый, ни злой, он бывает и таким, и другим, он – всякий, он – стихия. А интеллигенция – культура, т.е. надстройка, верхний слой с большим количеством пены, как в океане».

В этой связи внимательно вчитаемся в поразительные слова неслучайно упомянутого Свиридовым поэта Александра Блока (некоторые считают, что самого любимого композитором русского поэта), высказавшегося на счет роли интеллигенции в русской смуте в двух своих статьях, нами сегодня подзабытых, а вспомнить их ой как пора.

В ноябре 1908 г. Блок опубликовал статью «Народ и интеллигенция», назвав эту оппозицию «двумя станами».

Читаем.

«Иногда сомневаешься в этом, но, кажется, это действительно так, то есть действительно не только два понятия, но две реальности: народ и интеллигенция; полтораста миллионов с одной стороны и несколько сот тысяч – с другой; люди, взаимно друг друга не понимающие в самом основном. …

Есть между двумя станами – между народом и интеллигенцией – некая черта, на которой сходятся и сговариваются те и другие … та самая “недоступная черта” (пушкинское слово), которая определяет трагедию России.

Эта трагедия за последнее время выразилась всего резче в непримиримости двух начал – менделеевского и толстовского; эта противоположность даже гораздо острее и тревожнее, чем противоположность между Толстым и Достоевским, указанная Мережковским».

«Понятны ли эти слова интеллигенту? – вопрошал Блок. – Увы, они и теперь покажутся ему предсмертным бредом, вызовут все тот же истерический бранный крик, которым кричал на Гоголя Белинский, “отец русской интеллигенции”.

В самом деле, нам непонятны слова о сострадании как начале любви, о том, что к любви ведет Бог, о том, что Россия – монастырь, для которого нужно “умертвить всего себя для себя”. Непонятны, потому что мы уже не знаем той любви, которая рождается из сострадания, потому что вопрос о Боге – кажется, “самый нелюбопытный вопрос в наши дни”, как писал Мережковский, и потому что, для того, чтобы “умертвить себя”, отречься от самого дорогого и личного, нужно знать, во имя чего это сделать. То и другое, и третье непонятно для “человека девятнадцатого века”, о котором писал Гоголь, а тем более для человека двадцатого века, перед которым вырастает только “один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста” ... “Черствее и черствее становится жизнь... Все глухо, могила повсюду” (Гоголь). Или действительно непереступима черта, отделяющая интеллигенцию от России?»

В наши дни, как видим, и жизнь стала стократ черствей, жестче, железней и атомней, чем мог вообразить Николай Васильевич полтораста лет назад. А про глухую могилу повсюду рассказал бы Гоголю Вий кровавого ХХ века, с кровью же перетекшего в третье тысячелетие от Рождества Христова.

И снова вчитываемся в пристального Блока, ухватившегося в своих рассуждениях за цитирование Гоголя словно за спасительную соломинку:

«Нужно любить Россию, нужно “проездиться по России”, писал перед смертью Гоголь. “Как полюбить братьев? Как полюбить людей? Душа хочет любить одно прекрасное, а бедные люди так несовершенны и так в них мало прекрасного! Как же сделать это? Поблагодарите Бога прежде всего за то, что вы – русский. Для русского теперь открывается этот путь, и этот путь – есть сама Россия. Если только возлюбит русский Россию, – возлюбит и все, что ни есть в России. К этой любви нас ведет теперь сам Бог. Без болезней и страданий, которые в таком множестве накопились внутри ее и которых виною мы сами, не почувствовал бы никто из нас к ней сострадания. А сострадание есть уже начало любви“... “Монастырь наш – Россия! Облеките же себя умственно рясой чернеца и, всего себя умертвивши для себя, но не для нее, ступайте подвизаться в ней. Она теперь зовет сынов своих еще крепче, нежели когда-либо прежде. Уже душа в ней болит, и раздается крик ее душевной болезни. – Друг мой! или у вас бесчувственно сердце, или вы не знаете, что такое для русского Россия!”»

Но, утверждает Блок, пока существует непреодолимая грань между народом интеллигенцией, «пока стоит такая застава, интеллигенция осуждена бродить, двигаться и вращаться в заколдованном круге; ей незачем отрекаться от себя, пока она не верит, что есть в таком отречении прямое жизненное требование. Не только отрекаться нельзя, но можно еще утверждать свои слабости – вплоть до слабости самоубийства.

Что возражу я человеку, которого привели к самоубийству требования индивидуализма, демонизма, эстетики или, наконец, самое обыденное требование отчаянья и тоски, – если сам я люблю эстетику, индивидуализм и отчаянье, говоря короче, если я сам интеллигент?

Если во мне самом нет ничего, что любил бы я больше, чем свою влюбленность индивидуалиста и свою тоску, которая, как тень, всегда и неотступно следует за такою влюбленностью?».

Интеллигентных людей, спасающихся положительными началами науки, общественной деятельности, искусства, все меньше, – утверждает поэт, – мы видим это и слышим об этом каждый день. Это естественно, с этим ничего не поделаешь. Требуется какое-то иное, высшее начало. Раз его нет, оно заменяется всяческим бунтом и буйством, начиная от вульгарного “богоборчества” декадентов и кончая неприметным и откровенным самоуничтожением – развратом, пьянством, самоубийством всех видов. В народе нет ничего подобного. Человек, обрекающий себя на одно из перечисленных дел, тем самым выходит из стихии народной, становится интеллигентом по духу. Самой душе народной подобное дело до брезгливости противно. Если интеллигенция все более пропитывается “волею к смерти”, то народ искони носит в себе “волю к жизни”. Понятно, в таком случае, почему и неверующий бросается к народу, ищет в нем жизненных сил: просто – по инстинкту самосохранения; бросается и наталкивается на усмешку и молчание, на презрение и снисходительную жалость, на “недоступную черту”; а может быть, на нечто еще более страшное и неожиданное.

Гоголь и многие русские писатели любили представлять себе Россию как воплощение тишины и сна; но этот сон кончается; тишина сменяется отдаленным и возрастающим гулом, непохожим на смешанный городской гул. Тот же Гоголь представлял себе Россию летящей тройкой. “Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ”. Но ответа нет, только “чудным звоном заливается колокольчик”. Тот гул, который возрастает так быстро, что с каждым годом мы слышим его ясней и ясней, и есть “чудный звон” колокольчика тройки».

Что, если тройка, вокруг которой “гремит и становится ветром разорванный воздух”, – летит прямо на нас? – ужасается Блок. – Бросаясь к народу, мы бросаемся прямо под ноги бешеной тройке, на верную гибель.

Это написано Александром Блоком за девять лет до 1917-го, в котором, по Лермонтову, «настанет год, России страшный год, когда царей корона упадет, Забудет чернь к ней прежнюю любовь, И пища многих будет смерть и кровь…»: «Отчего нас посещают все чаще два чувства: самозабвение восторга и самозабвение тоски, отчаянья, безразличия? Скоро иным чувствам не будет места. Не оттого ли, что вокруг уже господствует тьма? Каждый в этой тьме уже не чувствует другого, чувствует только себя одного. Можно уже представить себе, как бывает в страшных снах и кошмарах, что тьма происходит оттого, что над нами повисла косматая грудь коренника и готовы опуститься тяжелые копыта».

Но десять лет спустя, 9 января 1918 г., то есть месяца через два после Октябрьского переворота, выйдет статья Блока «Интеллигенция и революция», в которой великий русский поэт поддержит революцию.

Он вспомнит свое давешнее состояние: «В том потоке мыслей и предчувствий, который захватил меня десять лет назад, было смешанное чувство России: тоска, ужас, покаяние, надежда».

В новой статье Блок остро публицистичен, антимонархичен: «Витте и Дурново скрутили революцию веревкой; Столыпин крепко обмотал эту веревку о свою нервную дворянскую руку. Столыпинская рука слабела. … Распутин – всё, Распутин – всюду; Азефы разоблаченные и неразоблаченные; и, наконец, годы европейской бойни…».

Теперь он восторженно восклицает: «…Передо мной – Россия: та, которую видели в устрашающих и пророческих снах наши великие писатели; тот Петербург, который видел Достоевский; та Россия, которую Гоголь назвал несущейся тройкой. Россия – буря. Демократия приходит “опоясанная бурей”, говорит Карлейль. России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и – по-новому – великой».

«Что же задумано? Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью».

Вот страшная апология очарованного и упоенного Блока: «Размах русской революции, желающей охватить весь мир (меньшего истинная революция желать не может, исполнится это желание или нет – гадать не нам), таков: она лелеет надежду поднять мировой циклон, который донесет в заметенные снегом страны – теплый ветер и нежный запах апельсинных рощ; увлажит спаленные солнцем степи юга – прохладным северным дождем.

“Мир и братство народов” – вот знак, под которым проходит русская революция. Вот о чем ревет ее поток. Вот музыка, которую имеющий уши должен слышать».

И обязательно воздает – оплеухой – интеллигенции: «…Их просвещали наука, искусство и литература? Ведь они пили из источников не только загаженных, но также – из источников прозрачных и головокружительно бездонных, куда взглянуть опасно и где вода поет неслыханные для непосвященных песни?

У буржуа – почва под ногами определенная, как у свиньи – навоз: семья, капитал, служебное положение, орден, чин, бог на иконе, царь на троне. Вытащи это – и все полетит вверх тормашками. У интеллигента, как он всегда хвалился, такой почвы никогда не было. Его ценности невещественны. Его царя можно отнять только с головой вместе. Уменье, знанье, методы, навыки, таланты – имущество кочевое и крылатое. Мы бездомны, бессемейны, бесчинны, нищи, – что же нам терять?

Стыдно сейчас надмеваться, ухмыляться, плакать, ломать руки, ахать над Россией, над которой пролетает революционный циклон».

Читать опьяненного Блока жутко: «Не беспокойтесь. Неужели может пропасть хоть крупинка истинно ценного? Мало мы любили, если трусим за любимое. “Совершенная любовь изгоняет страх”. Не бойтесь разрушения кремлей, дворцов, картин, книг. Беречь их для народа надо; но, потеряв их, народ не все потеряет. Дворец разрушаемый – не дворец. Кремль, стираемый с лица земли, – не кремль. Царь, сам свалившийся с престола, – не царь. Кремли у нас в сердце, цари – в голове. Вечные формы, нам открывшиеся, отнимаются только вместе с сердцем и с головой.

Что же вы думали? Что революция – идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своем пути? Что народ – паинька? Что сотни жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить то, что плохо лежит? И, наконец, что так “бескровно” и так “безболезненно” и разрешится вековая распря между “черной” и “белой” костью, между “образованными” и “необразованными”, между интеллигенцией и народом?».

Странно ли, что помраченный поэт (уйдет из жизни через три с половиной года!) завершил свой пафосный текст такими словами: «Демон некогда повелел Сократу слушаться духа музыки. Всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушайте Революцию».

Что же мы отвечаем на это сто лет спустя?

Специально для «Столетия»

Статья опубликована в рамках социально значимого проекта «Россия и Революция. 1917 – 2017» с использованием средств государственной поддержки, выделенных в качестве гранта в соответствии с распоряжением Президента Российской Федерации от 08.12.2016 № 96/68-3 и на основании конкурса, проведённого Общероссийской общественной организацией «Российский союз ректоров».