Александр Солженицын: докричаться до России

В кипучей политической жизни середины 1990-х как-то терялась информация о поездках нобелевского лауреата Александра Солженицына по российским регионам. Слышал я, что намерен он так объездить чуть ли не всю Россию. Но, вчитываясь в не без труда добытые тома «Красного колеса», я никак не думал, что эта информация может иметь какое-то отношение и ко мне. Потому и поразило меня полученное в начале сентября 1996 года задание редакции газеты «Тверская жизнь» сопровождать чету Солженицыных в их поездке по Тверской области.

Честно говоря, я испытал несколько противоречивые чувства. С одной стороны, это был, безусловно, дар судьбы. С другой, понимая значимость фигуры Солженицына в современном мире, я не был уверен, что найду нужную линию поведения в общении, поскольку мое отношение к нему, как к писателю, было достаточно непростым. Например, взахлеб читаемый в молодости в «тамиздатовском» варианте роман «В круге первом» при втором прочтении показался затянутым, некоторые сюжетные линии и особенно образ Володина – неубедительно-выдуманными. Еще более неубедительным был карикатурный Сталин. Пожалуй, только «Матренин двор» и, конечно, тома «Красного колеса» виделись как произведения в своем роде безупречные. Ни у кого доселе – даже у Толстого – не чувствовался такой масштаб и такая глубина исторического мышления. Именно эта направленность Солженицына на осмысление сути исторического движения представлялась тогда, как самая важная и для меня тоже.

С пророком на короткой ноге

Внутренне я готовился к встрече с человеком-глыбой, мыслителем и ниспровергателем, немножко пророком. Но что делать с той обычной меркой, которая только и была у меня в запасе для всякого встреченного мной человека, я не знал.

Однако на поверку именно эта мерка и оказалась единственно необходимой, позволившей понять если не все, то многое в человеке действительно невиданного мной масштаба.

Везение мое состояло в том, что эту масштабность я мог наблюдать не столько в публичном ее воплощении, сколько в приземленно бытовом – во время прогулок и ежедневных застолий в нешироком кругу сопровождавших писателя журналистов (нас было всего трое) и немногих сотрудников областной администрации.

В эти минуты Александра Исаевича можно было спросить о чем угодно и даже высказать какую-то собственную мысль, проверив тем самым ее значимость. Однажды я, например, спросил о происхождении его фамилии.

Мой вопрос не показался ему праздным – стало ясно, что он и сам задумывался на этот счет. «Скорее всего, от солода – есть предположение, что предки Солженицыных были пивоварами», – ответил он, добавив что-то про свойственную всем Солженицыным предприимчивость и напористость. Мне, конечно, захотелось вспомнить про имевшееся в старой Твери пересечение Солодовой улицы с Пивоварским переулком, но напрашиваться в земляки к нобелевскому лауреату счел нескромным и промолчал.

В другой раз я спросил, какой вариант именования жителей Твери, всего шесть лет назад вернувшей себе историческое имя, он считает наиболее правильным, добавив, что наши филологи считают таковым слово «тверитяне». «Это звучит несколько вычурно. В живой речи куда естественнее говорить «тверичи», – ответил Солженицын так, словно этот вопрос давно им был обдуман и решен. В душе я не очень согласился с ним, но спорить не стал, тем более, что он высказался еще и в том смысле, что и то, и другое название законам русского языка не противоречат. Я почувствовал, что русский спор, «бессмысленный и беспощадный», при всей солженицынской непреклонности ему совсем не по нутру. Это, кстати говоря, чувствовалось и во время его публичных выступлений, когда ему задавали искусственно заостренные вопросы, на которые Исаич (между собой мы, естественно, называли его именно так) отвечал подчеркнуто спокойно и несколько холодновато.

Всегдашнее присутствие при наших разговорах Натальи Дмитриевны придавало им особый оттенок простоты и даже домашности. По тому, как они обращались друг к другу, было видно, как близки и как при всем этом не просты были их отношения.

Первый и самый удивительный вывод, сделанный из этих повседневных наблюдений, состоял в том, что публичный и непубличный Солженицын почти ничем не отличались друг от друга.

При том, что в нем хорошо заметна была привычка к жесткому, почти монашескому самоограничению, естественность и непосредственность реакций ни разу на моих глазах не оставила его. Незаметно в Солженицыне было и столь свойственное многим великим стремление выстраивать и поддерживать миф о себе.

Под стать ему в этом, да и во многих других отношениях была Наталья Дмитриевна. Ни в коей мере не подходила ей роль «жены великого человека» и свойственная этой роли боязнь уронить себя в глазах окружающих. С первого дня она постаралась максимально упростить отношения со всеми участниками «команды сопровождения», выстраивая их на основе доброжелательного равенства.

Александр Исаевич и другие

Особенно, признаюсь, восхитил меня уже сам замысел солженицынской поездки: исключительно по малым городам, где только и жива еще подлинная Россия, мало заметная в столицах и с трудом обнаруживаемая в крупных городах.

Все контакты с чиновным людом были сведены к минимуму. Солженицын охотно встречался с учителями, краеведами, читателями библиотек и вообще со всеми, кто хотел ему что-то сказать или о чем-то спросить.

Конечно, при такой доступности велик был шанс столкнуться с человеком попусту говорливым, назойливым, неумным, и такие, конечно, появлялись. Но вынудить Александра Исаевича выслушивать ерунду при мне не удалось никому. Он уже с первой фразы определял – стоит ли слушать человека, а поскольку желающих что-то ему сказать было всегда достаточно, мгновенно откликался тому, кто говорил важное и нужное, оставляя без внимания пустое.

Труднее ему было отделаться от нас, находившихся рядом слишком долго. Но удивительное дело: почти никто из нашей группы сопровождения не мог решиться на пустое словоизвержение в присутствии Исаича. Скованности, впрочем, не было. Смешно сказать, но в его присутствии мы, похоже, умнели. Я, во всяком случае, определенно это ощущал. Как-то удивительно легко, без натуги, рождались мысли и фразы, достойные его внимания. И я даже не особенно тщеславился, когда возникало что-то вроде разговора с Солженицыным, что случалось за эти шесть дней не так уж редко.

Впрочем, никто из нас сколько-нибудь заметного интереса у классика не вызывал. Да и те, с кем он встречался в эти дни, видимо, тоже. Его, похоже, интересовали только социальные явления, а не люди как таковые.

Лучшее время для общения было за ужином. Тут, как правило, самый тесный круг и самый непринужденный разговор. Но длился он всегда недолго. Александр Исаевич проводил за столом не более получаса, позволяя себе при этом выпить рюмку водки, не более. После этого уходил, чтобы успеть до ночи обработать сделанные днем черновые записи.

Я, конечно, безмерно завидовал работоспособности 77-летнего человека, не позволявшего себе, кажется, ни минуты праздности.

Похоже, что и из наших получасовых разговоров он что-то заносил в свой рабочий дневник. Но нечего и думать было о том, что это может быть мысль кого-то из нас – только его собственная, мощно оттолкнувшаяся от услышанного.

Запоздало сожалею, что сам не записал ничего из того, что говорилось за ужином или во время прогулок, когда мы играли королевскую свиту, но никак не короля. Всегда казалось, что этого я и так не забуду. Однако в памяти остались только обрывки разговоров. Вот и на калязинской набережной, увидев знаменитую «непотопляемую» колокольню, Солженицын сказал о ней что-то – но этот замечательный момент, в который рождалась одна из пронзительнейших его «крохоток», выпал из памяти. А пьяный кимрский мужичок, толкнувший плечом нобелевского лауреата на узком тротуаре, зачем-то запомнился…

Конечно, все существенное и политически важное я записывал на диктофон, чтобы использовать потом в газетных материалах. Там все – об истории, образовании, религии, безобразиях власти, самоуправлении и прочем. И все почти – в полном созвучии с тем, что и сам я думал или не додумал. Вслушиваясь в интонационно запальчивые, но такие продуманные, выношенные высказывания Солженицына, я часто вздрагивал от точности попадания.

То, что обычные люди вроде нас терялись на мысленном горизонте Александра Солженицына, не могло меня ни удивлять, ни обижать. Тем удивительнее было стремление Натальи Дмитриевны (вполне, впрочем, органичное) смягчить это свойство великого мужа максимальным к нам вниманием. В отсутствие Александра Исаевича она легко говорила и на семейные темы – например, о детях: расспрашивая о наших и говоря о своих.

С самим Александром Исаевичем, как ни странно, тоже было просто. Он вел себя с естественностью главы семейства, привыкшего к тому, что его все слушают. При этом он не забывает ободрять домочадцев, не давая им при этом садиться себе на шею. Этот домашний стиль установился сразу, с первого же вечера.

Потому, наверное, я и решился на известную дерзость: познакомить с писателем своего 17-летнего сына – инвалида-колясочника. За день до отъезда Солженицыных уже из Твери я привез его к довольно уютному домику, предоставленному им администрацией (увы, этот безусловно исторический домик ныне заброшен и близок к гибели). Александр Исаевич по первому зову вышел во дворик и без долгих разговоров подписал сыну 6-й том «Красного колеса»: «Павлу Сергеевичу Глушкову с сердечным сочувствием. 7.9.96». В ту пору сын, прочитавший только «Ивана Денисовича», попросту не был еще готов к долгому разговору с писателем. Но пришло время – и он дошел до этого тома, припомнив единственную в своей жизни встречу с большим писателем.

Калязинские Матрёны и парламентские партии

Из семи городов, по которым проехал Солженицын, Тверь должна была показаться ему скучнейшим. Здесь шли не поговорить с писателем, а поглазеть на него.

Слово брали, исходя из статуса: профессор Юдин, поэт Карасев… На мелочи не разменивались, говорили глобально, но как-то ничего не запомнилось.

Впрочем, Евгения Карасева, поэта весьма незаурядного, бывшего по первой «специальности» вором-рецидивистом, Солженицын запомнил: эта литературная «школа» была ему знакома. А вот молодежь огорчила. Студенты по-школярски отмолчались. Живого разговора, на который Исаич очень рассчитывал, не получилось. В малых городах было совсем по-другому.

Самым малым и бедным из них был Калязин, полузатопленный еще в 30-е годы. Колокольня Воскресенской церкви, сломать которую тогда поленились создатели Угличского водохранилища, многие годы оставалась единственной достопримечательностью старинного городка. Но прославил ее на всю Россию именно Солженицын. Интересно, что иных тверских следов после той поездки в его творчестве я не отыскал.

Помнится несколько странный разговор с калязинскими старухами, явно не читавшими ни единой написанной Солженицыным строки, но прослышавшими, что это «большой человек из Москвы». Они жаловались на скудость своей жизни, на то, что «и внучат конфеткой угостить не можем», а он говорил им что-то ободряюще теплое, сочувствующее. Похоже, калязинские Матрёны вполне утешились именно тоном «большого человека», догадавшись, что просить его о чем-либо смысла нет.

Однако, думается, более утешался в наших малых городах сам Солженицын, поскольку живых разговоров с людьми думающими и болеющими теми же заботами, что и он сам, здесь было достаточно.

Москва для него была как бы на другом полюсе. Кашинцам, не столь уж далеко от нее живущим, он говорил: «Нет, там есть здоровые люди и здоровые течения, но в общем всё залито таким угаром! И язык всех выступающих – это так далеко от честности, от правды, от любви, от народной боли». Не лучшим виделся Солженицыну и парламент: «Государственная дума – эгоистическая. Думает о себе, о своих окладах, о своих пенсиях, о своих квартирах».

Но ненавистнее всего для Исаича были партии: «Никогда не голосуйте ни за какие партии! – буквально заклинал он тех же кашинцев. – Бюллетени рвите и бросайте в мусорную корзину! Все врут! И все вам подставят не тех людей и не ту программу!».

Однажды я все же решил включить диктофон во время застольной беседы, и вот что записалось: «…И возвращаясь, я бы тоже не жил в Москве, но по ситуации сегодняшней, если хочешь на что-то повлиять, приходится там быть. На самом деле, я душою отдыхаю тогда только, когда уезжаю в провинцию. Еще не было выезда в провинцию, который не наградил бы меня душевно. Всегда радость».

О школе и молодежи

Начав свой тверской круиз в первый день учебного года, с этой темы Солженицын не расставался до последнего дня.

Конаково с его знаменитой ГРЭС, как город, никакого интереса у него не вызвал. Но тамошние учителя и ученики, похоже, задали тон всей поездке.

Я в ту пору и сам еще учительствовал немного – и оценить вполне профессиональное искусство, с каким большой писатель говорил сначала с первоклассниками, а потом с десятиклассниками, мне было нетрудно.

О своей учительской профессии, которая для него была почти столь же важна, как и писательская, Солженицын вспоминал часто. И поводов было предостаточно. В Калязине была встреча в школе искусств, в Угличе – в педагогическом колледже. Это был его выбор.

Ни единого слова даже самой необидной критики в адрес учительства, оказавшегося в ту пору в отчаянном положении из-за постоянной задержки зарплат, из уст Солженицына не прозвучало. «Преподавательский труд сегодня – это подвиг», - вот его доподлинные слова.

«Я четыре выступления по телевидению посвятил только школе. Министерство просвещения ухом не повело. А столичная интеллигенция фыркала: скука какая, о чем он говорит? А мне казалось – нет ничего важнее». (Из выступления Солженицына перед конаковскими учителями).

А в Угличе он ту же мысль подал под другим углом: «Нет у нас задачи важнее нравственности! Потому что экономика – она сама за себя цепляется, как-нибудь из экономики вылезем. Но нравственность можно совершенно погубить… Среди учителей выступаю и вижу: как же они держатся на любви к детям, на ответственности!.. Они материально обделены, в ужасных условиях живут. Учебников нет, школы не ремонтируются. Сами учителя ремонтируют школу... Преподают и ведут, и какие ж дети еще сидят! Как бы нам их не упустить? Как не отдать этой рыночной идеологии?» И в другой раз: «Вот как продать, как схватить, как сжадничать, как кого оттолкнуть, как жить для себя – вот эта идеология у нас сейчас есть. Она царит».

Спасение от этой идеологии Солженицын видел в местных энтузиастах, в наставниках молодежи, верных культуре. В Кашине он говорил: «Я сегодня еду по малым городам и радуюсь: несмотря на всё уничтожение у нас остались где ремёсла, где библиотеки, где, вопреки своей нищете, своей загнанности, своему отчаянию, поддерживают культуру в молодости... Где растут молодые люди, не отравленные грязным потоком разнузданности, разврата... И всё-таки молодёжь растет! Я её встречаю в этих местах и вижу, как молодежь у с т а и в а е т, потому что она защищена природно».

Похоже, что говоря это, Солженицын имел в виду ребят из детского православного центра «Новая Корчева», которых он видел двумя днями раньше. Воспитанники талантливого педагога и священника Бориса Ничипорова буквально восхитили его. «Это поразительная сегодня награда нам среди того дикого вихря разнузданности, разврата, непорядочности, злобности, который бушует над нашей страной». Приветствуя юных артистов, исполнявших духовную музыку, писатель буквально заклинал их:

«Сохраните вашу прекрасную чистоту. Надежда нашей России только в том, что будет расти чистое поколение, чистое племя – так, как растут деревья, благословляя землю». И тут же: «Только ощущая над собою Бога, можно вообще устоять в нашем тяжелом мире. Без этого вы будете сироты».

После этих слов несколько парадоксальной могла показаться высказанная им в беседе с кимрским священником отцом Евгением мысль: «Сегодня нам ввести Закон Божий в школе – это погубить православие и погубить христианство вообще, превратить в насмешку, в еще одну политграмоту». И тут же Солженицын добавил: «Однако воспитывать христианское мирочувствие, мировосприятие мы обязаны».

Интересно, что при этом он ссылался на опыт большевиков, умевших всё школьное образование – даже астрономию, которую Солженицыну довелось преподавать в казахстанской ссылке, пронизывать своей политграмотой. «Я же, – вспоминал он, – старался внушить ученикам чувство величия мироздания».

А конаковской женщине, возмущавшейся тем, что «Ельцин дал деньги на церковь, а надо бы – на учебники», Солженицын ответил коротко: «Без Бога ничего не будет».

Не менее нравственных проблем волновали Александра Исаевича следы истории – как древней, так и сравнительно недавней. «Ссыльный» колокол в Угличе (единственный не тверской город, в который мы заехали на несколько часов) явно напомнил ему собственную судьбу. Свое детство он вспоминал в Кимрском музее, остановившись возле изображения первых колхозных тракторов. В Торжке его страшно возмутили следы кострища посреди древней деревянной церкви Вознесения, а в Борисоглебском монастыре, бывшем одно время тюрьмой, взволновала приготовленная к его приезду посвященная этому периоду небольшая экспозиция.

Вновь и вновь возвращаясь к школьным проблемам, всякий раз он вспоминал состоявшийся в самый первый день разговор с конаковским учителем истории, который признался, что учебники настолько плохи, что он предпочитает сам читать лекции ученикам и спрашивать их по конспектам. Его Солженицын приводил в пример, добавляя: «Как же трудно учителю правильную оценку дать векам жизни России, не говоря о последних десятилетиях?»

Глубокий след

В том, что Тверь как одна из коренных русских земель была ему по-настоящему интересна, я убеждался не раз. Проездом он бывал в нашей области и раньше. Потому не случаен «В круге первом» и «калининский» эпизод. Да и в «Красном колесе» нетрудно отыскать тверские эпизоды. Но выделять какую-то особенную «тверскую» историю он, даже выражая свое уважение к местным краеведам, был вовсе не склонен. Единственно признаваемая им тверская особенность состояла в расположении между столицами.

История же как таковая была важна для него, судя по многократным высказываниям во время тверской поездки, извлекаемым из нее главным уроком – о небрежении русской власти к собственному народу.

Об этом он, не разделяя в этом отношении большевиков и монархов, примерно в ту же пору писал и в статье «Русский вопрос в конце ХХ века», на которую, впрочем, равно не отозвались ни тогдашние «демократы», ни патриоты.

Потому и были для него в этой поездке главными разговоры с людьми, что через них при общем замалчивании его позиции надеялся он докричаться до глубинной России. Потому и говорил он больше, чем расспрашивал – о местном самоуправлении (это была его главная тема), о проблемах национального самосознания, касаясь в этой связи и политики, и религии, и других жгучих проблем тогдашней России, вроде чеченской. Обо всем этом много сказано в его публицистике. Но он чувствовал, что в печатном виде она дойдет до немногих умов и потому хотел, чтобы его услышали именно здесь, в провинции.

След он в здешних головах оставил глубокий, хотя чаемого Солженицыным поворота к подлинному самоуправлению так и не произошло. Но и теперь, спустя два десятилетия, что-то еще додумывается и со временем должно сказаться...