Так повелело им Время

Какой след оставила в вашей жизни Первая мировая война? Сегодня, отвечая на этот вопрос, многие недоуменно пожмут плечами: Первая мировая, да когда это было! Это было всего лишь сто лет тому назад. И я тоже полагал, что та забытая война не имеет ко мне никакого отношения, пока не перелистал свои старые блокноты, пока не задумался, пока не вспомнил… Ба, да меня же выпестовали солдаты Первой мировой!

Детство мое прошло в окружении русских солдат, которым посчастливилось вернуться живыми с той самой, первой в истории человечества чудовищной всемирной бойни. Может быть, поэтому им очень хотелось, чтобы у их потомка было счастливое детство? И благодарная детская память конечно же сохранила и их лица, и их имена: это были мой дед, подпрапорщик 165-го Луцкого пехотного полка, и двое рядовых пехотинцев – дядька Николай Петрович Башилов (в честь которого меня и нарекли), и житель города Волковыска белорус Федор Леонтьевич Лоскот.

Сегодня уже не осталось ни одного участника Первой мировой войны, ушли в лучший мир все ее полки, дивизии и армии. Мне же довелось беседовать и записывать рассказы семи ее бойцов: казака-хорунжего Михаила Смольянникова, матроса-комендора с эсминца «Забияка» Гордея Левченко, третьего штурмана линкора «Цесаревич» мичмана Альфреда Бекмана, гардемарина Морского корпуса Бориса Лобача-Жученко и др. Горжусь знакомством с этими замечательными людьми.

Страдивари лучковых пил

Федор Леонтьевич Лоскот… Именно он, дядя Федя, и стал моим «названым дедом», хотя никакого родственного отношения к нашей семье не имел: мои родители снимали у него полдома, когда отец служил в Волковыске. Отец днями и ночами пропадал в своем полку, мама работала районным врачом, частенько оставляя меня на попечение дяди Феди, известного в городе столяра и бондаря.

Мое открытие большого мира началось с его столярной мастерской почти так же, как у знаменитого деревянного человечка. Я сидел на верстаке и следил, как выползает из рубанка душистая янтарная стружка. Потом сам зарывался в груду стружек под верстаком. В мастерской дяди Феди всегда стоял восхитительный аромат свежих стружек, костного клея, мебельной политуры... Большая часть инструментов, развешанных по стенам, расставленных по полкам - лучковые пилы, фуганки, рубанки, киянки - были сделаны его собственными руками из граба, что рос и окрестном Замковом лесу. Федор Леонтьевич мастерил дубовые бочки, нехитрую мебель, тележные колеса... Сколько же аистов свили себе гнезда на колесах, сработанных мастером Лоскотом!

Двадцать второго июня сорок первого года гнездо аиста на крыше дяди Фединого дома было снесено взрывом авиабомбы, упавшей у железнодорожного переезда. Примета - хуже некуда... Война пощадила дом и его хозяина, но унесла единственного его сына.

Боец Забайкальского фронта Виктор Лоскот пропал без вести где-то в Маньчжурии. Должно быть, тогда, когда я болтал ногами, сидя на верстаке, дядя Федя все еще ждал своего сына, не веря в его гибель. Конечно, ждал... И маленький квартирантский мальчик был желанным гостем в его мастерской. Я звал его "дядя Седя", не в силах выговорить звук "Ф". С восхищением взирал, как закручиваются над рубанком пахучие завитки стружек, как брызжут опилки из-под звонкой пилы, как врезается в дерево блестящее отточенное долото... Собственно, то были первые впечатления полумладенческой-полудетской жизни... Проживи я в том доме подольше, и кто знает, может в ту пору, когда человек решает, кем ему быть, я бы выбрал старинное и благородное столярное ремесло, так что и сейчас еще при случае руки охотно тянутся к верстаку и рубанку.

Однако, ни один завод не выпускает таких инструментов, какими работал дядя Федя. То был истинный Страдивари лучковых пил, Гварнери всевозможных зензубелей, фальцгобелей, шерхебелей, шлифтиков, фуганков...

Ветеран Первой мировой дядя Федя заменял мне на первых порах и отца, и деда. Во всяком случае, весь круг взрослого мужского общения, столь необходимый каждому мальчугану, составлял для меня именно он - дядя Седя, Федор Леонтьевич Лоскут, бондарь и столяр, некогда рядовой пехотинец Русской императорской армии. Не знаю, в каком полку, но воевал он точно на земле своей родной Белоруссии, где совсем неподалеку от Волковыска жил в траншеях и мой дед.

Много лет спустя, когда я не раз наведывался в родной городок и встречался с уже совсем стареньким своим «нянем», дядя Федя рассказывал, что после Первой мировой мобилизовали его в Красную армию, и служил он в 33-й стрелковой бригаде ЧОНа – частей особого назначения, и что ему, как впрочем и другим бойцам этой бригады, выпало сопровождать семью бывшего императора Николая II в Сибирь. Но это уже совсем другая история.

«Летит, летит снаряд германский…»

Дедушка мой по маминой линии родился в 1896 году в Петербурге в семье управляющего чьим-то имением. Отец его - Роман Филиппович Секанов, некогда волостной староста Корчевского уезда (Тверская губерния) после революции 1905 года вернулся в Москву, где стал служить кассиром в филипповской булочной. Семья при этом жила в деревне Марьино при Кузнецовском фарфоровом заводе. Однако дедушку двенадцатилетним мальцом отправили в Первопрестольную учеником в лавку. Он быстро выучился, и вскоре стал настоящим франтом. Однако щеголял он недолго - вскоре началась Великая война, и Михаил Соколов был призван в действующую армию. Правда, поначалу его забраковали – врач услышал «шумок» в сердце. Михаил вернулся в родное село.

По тем временам парень, отстраненный от военной службы, «негодник», считался второсортным женихом, девки над такими посмеивались. Чтобы избежать такого позора отец новобранца – Роман Филиппович – сам отвез сына в военное присутствие и уговорил врача особо не придираться.

Михаил Соколов был зачислен сначала в Рыбинский запасной батальон, а потом отбыл в 165-й Луцкий стрелковый полк, который прикрывал Царскую ставку в Барановичах в районе реки Щара. Михаил честно провоевал на передовой до самого 17-го года, а когда фронт совсем развалился, вернулся в родное Селихово бравым подпрапорщиком и женился на 18-летней Дуняше, моей бабушке. Увез ее в Тверь, затем в Москву. Через положенный срок стал отцом дочери, а через три года - еще одной. В 41-м снова ушел на фронт. Победу встретил в Берлине. А потом до пенсии тихо-мирно проработал кассиром в одном из московских автохозяйств. Был аккуратен, строг и шутлив. Не пил, не курил. Прожил с бабушкой душа в душу 57 лет.

- Перед самой смертью повернулся он ко мне, - переживала бабушка заново свое потрясение, - плечи расправил, молчит и смотрит. Гляжу на него - ой, чтой-то с ним?! Глаза вдруг голубые-голубые сделались, как у молодого. А в них слезы стоят... Поднесла ему ложечку cо святой водой, душа на воду-то легче отходит. Раз пригубил, второй, а на третий - дух вон. Кончился.

Причитая и охая, она достала связку ключей и отперла правый ящик буфета. В детстве это был запретный для меня ящик. Ключи от него хранились только у деда. Он всегда открывал и закрывал его со строгим и загадочным видом. И если в среднем ящике, где лежало столовое серебро - всякие затейливые щипчики, лопаточки, фигурные ложечки, ножи и вилки; и в левом, где хранилась бабушкина дребедень - наперстки, шпульки, старые пуговицы в том числе и металлические со всевозможными гербами, ленчатые "сантиметры" - если в этих ящиках мне позволялось рыться как угодно, то в правый я не мог и заглянуть - не хватало роста даже на цыпочках. Я был уверен, что там непременно должен лежать настоящий наган. Не может быть, чтобы солдат, прошедший две мировые войны, вернулся без нагана - убеждал я себя. Ведь валялся же в сарае ржавый австрийский штык...

И вот таинственный ящичек - мое наследство. Я могу выбрать из него, что захочу, например, вот эту трофейную бритву фирмы "Золинген" или довоенную, толстую, как сосиска, авторучку с открытым пером или складной штопор. Два обтрепанных портмоне лопались от старых бумаг. Чего тут только не было! Аттестат селиховской церковно-приходской школы, "Разсчетная книжка для хозяев с прислугою".

Из "Разсчетной книжки" выпало картонное фото: у входа в траншейную землянку стоял бравый подпрапорщик в лихо заломленной фуражке, с медалями и огромными часами поверх рукава. На плече висел противогаз.

Здесь же, в книжке, вместе с девичьей фотокарточкой бабушки, хранился и овальный портретик академика Зелинского, изобретателя противогаза. Хранился, должно быть, в знак благодарности за спасенную его аппаратом жизнь во время газовой атаки немцев на реке Щаре.

Солдатская записная книжка, ветхая, как папирус, была исписана популярными окопными песнями, образцами любовных писем "высокого штиля", дневниковыми заметками. "Вы жертвою пали в борьбе роковой" соседствовало на одной странице с солдатской песней "В голове моей мозг иссыхает, сердце кровью мое облилось. За измену Вильгельма Второго пострадать видно время пришло".

Картонное фото и записная книжка были двумя сторонами одной медали. Этот молодцеватый подпрапорщик старательно выводил в своем блокноте:

Последний нонешний денечек

Гуляю с вами я, друзья.

А завтра нас погонят к немцам

В чужие дальние края.

Посадят нас в сыры окопы

Дадут винтовку со штыком.

И день и ночь без остановки

Заставят драться со врагом.

Дальше шла вот такая зарисовка с натуры, принадлежащая, видимо, перу владельца записной книжки, а может быть, и солдатскому фольклору:

Вечер вечереет, орудия гремят,

а бедные солдатики в окопчиках сидят.

Летит снаряд германский,

жужжит, как ероплан,

и каждый из нас знает,

что это "чемодан".

Бывают перелеты, бывает недолет,

и каждый в сердце держит,

что он нас не убьет.

Привозят к нам и кухни

в сутки один раз,

и то-то лишь бывает

в вечерний поздний час.

Послышалась команда "берите котелки"!

Вторая полурота немного обожди!

Фельдфебель наш сердитый

кричит он во весь рот,

а ротный наш на кухне

солдат по мискам бьет..."

За что ротный выбивал у солдат миски из рук, было непонятно. Должно быть, имелся в виду какой-нибудь местный конфликт. Возможно, этого ротного "бедные солдатики" пристрелили, если не в цепи во время атаки, то уж в 17-м году непременно...

Еще бабушка извлекла из ящика военный билет времен Великой Отечественной войны, выписанный на имя красноармейца 12-го отдельного стрелкового батальона М. Соколова. Была извлечена и стопка предписаний, удостоверявших, что "вышеозначенный предъявитель является действительно начальником караула охраняемого груза, отправляемого со станции Черусти до станции Сталинград", или требовавших "Посадить на первую попутную машину, следующую по маршруту Острогожск - Воронеж тов. Соколова и 2 чел. с ним". В коробке из-под пастилы лежали медали за вторую войну и истлевший бумажный пакетик с надписью «Женя Соколова.194I г.". Из пакетика я извлек завиток маминых волос.

Вот и все, что таил в себе загадочный ящик. Стало грустно, что детская тайна не оправдалась ни на самую малость. Не было здесь никакого нагана, никаких особенных предметов. А наган, как потом выяснилось, дедушка вместе со своими погонами и наградами утопил в реке Донховке, протекавшей через родную деревню Марьино в роковой 18-й год…

Ну, и наконец, дядя Коля, старший брат бабушки – Николай Петрович Башилов.

Он тоже прошел Первую мировую от «звонка до звонка», но будто заговоренный, вернулся в родное село Марьино без единой царапины. Был он, как и дядя Федя, великим и вечным тружеником, исконно русским крестьянином.

Он так и не вступил в колхоз. Его официальное положение определялось презрительным словом «единоличник». Но, думаю, ни у кого бы не повернулся язык назвать его так, увидев согнутого в «глаголь» старика, поневоле глядящего исподлобья, но не насупленно, а ласково и открыто, как будто выглядывал из-под невидимой тяжелой ноши, придавившей спину.

Как похож он был на доброго колдуна к концу своей жизни. Но руки его!.. Боже, какие это были руки – огромные ладони с узловатыми корнеподобными пальцами. Они свисали вдоль тела – тяжелые, разбитые непрестанной работой, словно два старых весла. Сколько же он ими напахал, намолотил, накосил, накатал валенок, насадил вил и кос…

Это же надо было придумать такое убийственное слово – «единоличник». Сколько же людей накормил и обул он, этот русский крестьянин Николай Петрович Башилов за семьдесят лет своего безостановочного труда?! И это не говоря уже о ратном труде в годы Первой мировой…

Казак за Дунаем

С бывшим казачьим офицером – хорунжим Донской пешей бригады Михаилом Смольянниковым я познакомился в Югославии. Отряд речных кораблей, совершавший традиционный поход по Дунаю в честь очередной годовщины Победы, бросил якорь в городе Нови Сад. Югославы принимали нас очень тепло. Общались без переводчиков. В главном городском сквере я присел на скамейку, чтобы перезарядить фотоаппарат. И тут ко мне подошел высокий статный старик и на чистом русском языке представился: «Хорунжий Смольянников. Рад видеть своих соотечественников!». Мы разговорились. Узнав, что я из Москвы старик обрадовался: в Москве жила подруга его юности Серафима Никулихина, и Смольянников попросил передать ей привет.

«Мы с ней оба с Хопра, из одной станицы – Медведицкой. Жила она в соседнем курене, вместе в приходскую школу ходили. Ну, и когда я ушел на фронт, на Кавказ, она обещала меня ждать. Воевал я в пластунах – в казачьей пехоте – в Донской пешей бригаде. Под Эрзерумом выслужил себе офицерский чин. С турками дрались в основном в горах, там конницу особо не развернешь. Вот мы и действовали на перевалах да караванных тропах.

В рейды ходили и вместе с армейской пехотой, и со своими командами конных разведчиков. Прикрывали нас горно-вьючные батареи, которые тоже входили в состав Бригады вместе с кубанскими пулеметными командами. Потом и многих конных казаков спешили.

Казакам штыки не полагались. В пешие атаки ходили поначалу с саблями наголо. Но потом поняли, что штыки в ближнем бою сподручнее, и нам стали выдавать штыки, даже шашки такие выпускали – с гнездами для штыков на ножнах.

Командовал нашей бригадой боевой генерал – Федор Моисеевич Волошин-Петриченко. Вот он и повел нас зимой на хребет Карга-базар, чтобы оттуда потом обрушиться на турок, как снег на голову – в прямом смысле этого слова. Турки считали этот район не проходимым в зимнее время. Там снега выше груди. А мы прошли…

Правда, потеряли почти целый батальон, когда попали в сильную метель. Сильно поморозились ребята. Но Эрзерум взяли! А эта крепость – тот еще орешек, точнее ключ от центральной Анатолии. Дорога на Константинополь прямиком открывалась. Блестящий был успех особенно на фоне британских неудач в Месопотамии и в Дарданеллах.

Но… победили нас не турки. В декабре 1917 года по известным вам причинам наша Донская бригада перестала существовать. Имущество было сдано войсковому интендантству. Я распрощался со своим вестовым Порфирием и подарил ему свою походную кровать, бурку, чайник, тарелки. На что они мне были, эти вещи? Ведь я уже стоял одной ногой на новом пути своей жизни – пути рядового бойца-добровольца. В январе 1918 года мы с прапорщиком Васей Фетисовым записались в офицерский отряд полковника Симоновского, формировавшийся в Ростове. Сдали чемоданы в цейхгауз, надели солдатское обмундирование, но пришили к гимнастеркам и шинелям офицерские погоны…

Мы маршировали по улицам Ростова, четко отбивая шаг. Лишь по погонам можно было догадаться, что маршируют не солдаты, а господа офицеры. Скрипит под сапогами снег, сверкает на штыках солнце, изо ртов валит пар вместе с песней «Белой акации гроздья душистые…». Прохожие разглядывают нас с удивлением и даже недоумением: чего ради надо становиться в строй? Война закончилась… Попадались среди прохожих и офицеры без погон. Они старались не смотреть в нашу сторону, чтобы не поймать презрительные взгляды… А потом был Ледяной поход во главе с генералом Корниловым…

Впрочем, если вам все это интересно, вы можете прочитать мою рукопись. Второй экземпляр хранится в Москве у Серафимы».

Смольянников дал мне адрес своей подруги. Высокий, горбоносый Михаил Сергеевич напоминал сильно постаревшего Григория Мелехова. Знакомство с этим человеком приоткрыло мне отнюдь не романную страничку казачьей истории, нашей истории.

В Москве я довольно быстро разыскал станичницу Смольянникова – Серафиму Михайловну Никулихину. В доме на Бакунинской дверь открыла семидесятилетняя женщина, которую никто бы не посмел назвать старухой — так молодо и ясно светились глаза.

— С Михаилом жили через двор, учились в приходской школе. Не скрою, он мне нравился — красивый, честный, серьезный. Были мы оба из семей небогатых. Ушел на фронт. Обещала ждать... Как я вступила в РКП(б),— разговор особый. Но только встретились снова с Михаилом мы уже в Гражданскую и по разные стороны баррикад. Случилось так, что сотня, где служил Михаил, вошла в нашу станицу. Попала я в плен. Смольянникову, как офицеру, удалось меня высвободить. Отвел за левады — беги! Я ушла, но не сразу — убеждала его идти к красным вместе. Спорили долго. Он был искренне уверен, что спасает Дон и Россию, что долг офицера претит ему быть с теми, кто подписал Брестский мир… Переубедить его, офицера-фронтовика, мне, девчонке, тогда не удалось... Мы расстались. И было нам чуть больше двадцати... Расстались навсегда. Я ничего не знала о нем почти сорок лет. И вдруг он приехал в Москву. В конце пятидесятых годов приехал из Югославии, как иностранный турист с разрешением побывать на родине — в станице Медведицкой. Мы отправились на Хопер вместе. Вместе отыскали ту леваду, за которой расстались... Так для обоих замкнулся огромный временной круг. Замкнулся, но не соединился...

Машинопись Смольянникова называлась «Четыре месяца 1918 года. Ледяной поход. Воспоминания». Эпиграфом были взяты слова казачьей песни:

Мож быть, братцы, вам кому придется

Вам да на Тихой Дон пойтить…

Вы мамашеньке моей скажите

Пусть да не плачет она обо мне.

… Я прочел все триста страниц залпом. Перечитывал и потом по многу раз. Это было нечто среднее между исторической хроникой и исповедью честного отважного молодого человека. Ни одна книга не помогла мне так понять суть Гражданской войны, как эти бесхитростные строки.

Много раз пытался опубликовать труд Смольянникова, но сначала стояли на пути идеологические препоны, потом их сменили финансовые. До нынешнего года хранил эту рукопись у себя. А весной передал ее в архив Библиотеки Русского Зарубежья. Вот так и вернулся казак из-за Дуная…

Последний гардемарин

С последним гардемарином Морского корпуса Борисом Борисовичем Лобачом-Жученко я познакомился задолго до нашего личного общения. Дело в том, что с незапамятных времен Борис Борисович, или БэБэ, как называли его друзья, стал героем веселой повести «Арсен Люпен», написанной его одноклассником Сергеем Колбасьевым. Выведенный как главный возмутитель спокойствия корпусного начальства гардемарин Лобачевский, БэБэ, таким и оставался всю свою долгую жизнь.

Первую мировую он застал, будучи кадетом Морского корпуса, и, строго говоря, не может считаться ее участником. Но став гардемарином, приняв присягу, он служил в вооруженных силах России в военное время.

«В бытность мою гардемарином, - балагурил Борис Борисович, - я имел свой личный номер «42», считал его счастливым и запомнил на всю жизнь. И если мне на том свете придется предстать перед апостолом Петром, я, наверное, закончу свой рапорт словами: “Докладывал новопреставленный Борис Лобач-Жученко, номер сорок два!”».

Однажды он сказал мне: «Коля, самая главная ошибка моей жизни это то, что я решил, что 60 лет – это старость».

Он был ровесником века. У него было много разных званий и величаний: подполковник (морская авиация) в отставке, заслуженный мастер спорта (по парусу), основатель московского яхт-клуба "Водник", согерой повести Сергея Колбасьева "Арсен Люпен", командор Клуба веселых капитанов... Но главное звание, которое он всю жизнь нес с гордостью и честью, — гардемарин Морского корпуса. Сухощавый, подтянутый, с блестящим чувством юмора и озорным - люпеновским - нравом, он не производил впечатления старика, живого реликта, хотя конечно же ему давно уже некому было сказать: "А помнишь?.."

Оставшись без сверстников и современников, он умел быть ровесником тех, кто годился ему в правнуки. Он не носил халатов и пижам, придерживаясь старого корабельного правила — офицера из каюты в любой момент могут вызвать, и тот должен быть всегда одет по форме.

С горьким юмором он называл себя — "из ленинского выпуска".

Зимой 1918 года корпус закрыли, и юноши, решившие посвятить жизнь флоту, были предоставлены самим себе и произволу судьбы. Борис Лобач-Жученко не пропал и не сгинул. Он много раз обманывал смерть.

Она подкарауливала его с восемнадцати лет — с октябрьских боев в Москве, с первого ареста в ЧК. Судьба хранила его и на фронтах Гражданской войны, и в боях Великой Отечественной. Обо всем пережитом он рассказал в книге "Записки последнего гардемарина". Я помог ему издать его не очень объемные, но весьма содержательные мемуары. Мне же пришлось писать некролог, посвященный его памяти.

Он казался бессмертным… В тот год я, как всегда, ждал открытку с приглашением на очередной сбор Клуба Веселых Капитанов, где в кругу многочисленных друзей-яхтсменов мы должны были отметить 96-летие бессменного за последние сорок лет командора — Бориса Борисовича Лобача-Жученко. И вдруг телефонный звонок с приглашением проститься навсегда. Умер последний гардемарин Русского флота. Это печальное событие ставит точку в дореволюционной истории старейшего и славнейшего учебного заведения России. Гардемарин второй роты Морского корпуса был воистину последним из могикан...

«Я один из тех, кто видел комету Галлея дважды, - говаривал он в кругу друзей, - и xopoшo ее запомнил, когда в 1914 году глазел на звездное небо с площади перед таможней в Кронштадте. Было много разговоров, но не только о том, что комета своим хвостом сметет с Земли все живое, сколько о плохом предзнаменовании - к войне. Говорили, что следующий ее визит - через 76 лет, но это казалось настолько далеким, что и не думалось о встрече. В 1990 году комета Галлея прошла сравнительно близко от Земли, всего в 22,5 млн километрах…».

Раз в месяц в его крохотную квартирку в Текстильщиках набивались по две дюжины гостей — бывших и действующих яхтенных капитанов, ветеранов парусного спорта, моряков, путешественников. И каждому находилось и место, и чарка, и слово. «Тихая жизнь,— писал хозяин дома в своих "Записках", — без взволнованности, без страдания... расслабляет». В этом смысле он не расслаблялся никогда.

Трудно поверить, но еще нынешним летом он выходил в "море" — на просторы Пироговского водохранилища — держа в руках румпель яхтенного руля. Он и умер-то невзначай — сразу же после телевизионной записи беседы, посвященной 300-летию Российского флота.

Он оставил все, что мудрецы завещали оставлять на земле человеку, — детей, посаженные деревья и написанные книги. Перу Бориса Борисовича принадлежит несколько литературоведческих книг, посвященных творчеству своей бабки — замечательной украинской писательницы Марко Вовчок.

«Однажды, когда ему было 80, он долго уговаривал меня сходить с ним старпомом в кругосветку. На яхте!» – вспоминал Виктор Конецкий.

Он родился в Порт-Артуре задолго до его обороны. А умер в Москве незадолго до скончания века. В день похорон Лобача-Жученко на всех яхтах московских клубов были приспущены флаги.

Комендор с «Забияки»

Это был один из самых авантюрных адмиралов советского ВМФ, любимец Сталина и морской Фортуны – Гордей Иванович Левченко. Чем он только не командовал – от крейсера «Аврора» до Балтийского флота. Прошел путь от юнги царского флота до замнаркома ВМФ СССР.

В ноябре 1941 года вице-адмирал Левченко был послан Ставкой в Крым, чтобы предотвратить там разгром советских войск. Но сделать это не удалось – не адмиральское это дело – сухопутными войсками командовать. Левченко, вместе с другими военачальниками, был арестован, приговорен к десяти годам заключения, но через две недели его помиловали, понизив в звании до капитана 1 ранга. В 1942—1944 годах он командовал Ленинградской, а затем Кронштадтской военно-морской базой, участвуя в обороне Ленинграда. Обеспечивал транспортировку и снабжение войск во время прорыва блокады. После войны в фуражке адмирала Левченко бросали жребий по разделу трофейного итальянского флота. Фуражку эту адмирал хранил, как историческую реликвию. Последняя должность на флоте - заместитель главнокомандующего ВМФ по боевой подготовке.

В Первую мировую Гордей Левченко воевал на эскадренном миноносце «Забияка». Корабль несколько раз выходил на минные постановки. Во время одного из походов 24 декабря 1915 года в пяти милях от маяка Дагерорт «Забияка» подорвался на плавающей мине, получил серьёзные повреждения днища и борта, погибло 12, ранения получили 9 человек. Эсминец с трудом вернулся в базу и встал на ремонт в Ревеле. В октябре 1917 года «Забияка» действовал в знаменитом Моонзундском сражении: на Кассарском плёсе участвовал в бою с немецкими эсминцами и линкором «Кайзер». При этом получил несколько попаданий: одно орудие было выведено из строя, одно повреждено; из моряков – 5 убитых и 4 раненых. По счастью, унтер-офицер Гордей Левченко уцелел. После боя эсминец ушёл в Рогокюль, а потом на ремонт в Кронштадт. Здесь он и встретил роковые события: 25 октября 1917 года «Забияка» вместе с «Авророй» занял позицию на Неве… Комендор Левченко тоже был в рядах революционных моряков.

Я познакомился с адмиралом Левченко в конце 70-х годов, когда собирал материалы о гибели линкора «Новороссийск». Этот бывший итальянский корабль перегонял из Специи в Севастополь именно адмирал Левченко. Он рассказал немало интересного об этой непростой операции. Несмотря на огромную разницу в возрасте и служебном положении, у нас возникли довольно дружеские отношения. Я не раз бывал у него дома, где впервые в жизни отведал, с легкой руки адмирала, великолепный напиток – рябину на коньяке. Левченко писал мемуары и попросил меня, спецкора «Красной звезды», помочь в редактировании. Я охотно согласился. Мы отшлифовали несколько глав, но болезнь, а затем и смерть адмирала прервали нашу работу. Много лет спустя, будучи в командировке на Северном флоте мне пришлось остановиться на ночлег в каюте старпома большого противолодочного корабля «Адмирал Левченко». Получилось все, как в стихах Маяковского:

Мы идем сквозь револьверный лай,

чтобы, умирая, воплотиться

в пароходы, в строчки и в другие долгие дела…

Левченко воплотился в сталь боевого корабля. Это лучший ему памятник. Жаль, что мемуары адмирала так и не увидели свет. Я же храню томик пикулевского «Моонзунда», который подписал мне комендор с «Забияки» унтер-офицер Гордей Левченко.

Мичман с «Цесаревича»

С еще одним участником Моонзундского сражения мичманом Альфредом Андреевичем Бекманом меня познакомил в Петрозаводске таллинский историк Русского флота Владимир Верзунов.

Было это в начале 90-х годов. Помимо всего прочего, Альфред Бекман оказался последним офицером российского императорского флота, дожившим до 1991 года. Потомок славного шведского рода, осевшего в России еще при Иване Грозном, уроженец Одессы, Альфред Бекман большую часть жизни прожил на северах: в Карелии, в Петрозаводске. Тому есть простое объяснение. В мае 1926 года он был арестован ОГПУ и сослан на Соловки.

«Я получил 10 лет по статье 58, пунктам 4 и 10, – рассказывал Альфред Андреевич. – 4-й пункт означал: "Помощь международной буржуазии" и 10-й – агитацию против Советской власти. "Помощь международной буржуазии" состояла видимо в том, что я не раз получал от штаба предписания встречать и сопровождать приезжавших к нам иностранных представителей, после чего подробно отчитывался обо всем...».

Срок он отбывал на Соловках. Один из лагерных начальников оказался бывшим мичманом старого флота, который хорошо знал Бекмана по Балтике. С его дружеской подачи, Альфреда Андреевича назначили смотрителем маяка на Секирной горе. Это спасло ему жизнь. Во время визита Максима Горького на Соловки, всемирно известный писатель побывал на маяке и долго беседовал с Бекманом о жизни.

«Когда освободился, смысла возвращаться в Ленинград не было никакого,– усмехался наш собеседник. – Все равно арестуют и отправят сюда же. Вот и осел я здесь, в Онежском пароходстве».

Разумеется, нас интересовало в первую очередь участие Бекмана в Моонзундском сражении. Он был последним, кто видел этот исторический бой своими глазами. И он рассказывал о нем сначала скупо и общо, а потом, как бы отринув семидесятилетнюю толщу времени, вернулся на свой линкор «Цесаревич», переименованный в революцию в «Гражданин»:

– На рассвете 28 сентября 1917 года мы приняли сообщение по радио, что крупные силы германского флота подошли к бухте Тагалахта, что в северо-западной части острова Эзель. Это была настоящая армада, насчитывавшая до 300 вымпелов. От нее отделился отряд из 15 эсминцев и крейсера, подошел к южной оконечности острова Даго и, подавив огонь береговой батареи, высадил десант мотоциклистов. В бухте Тагалахта немцы высаживали мотоциклетные и кавалерийские части, которые с ходу двинулись двумя колоннами к столице острова - на Аренсбург, а также на Ориссар.

На следующий день стало известно, что на Кассарском плесе идут бои между немецкими эсминцами и нашими «Новиком», «Изяславом», «Забиякой», «Громом» и канонерской лодкой «Грозящий». Шум боя был слышен на рейде Куйвасту. Наш корабль стоит в двухчасовой готовности. Как жаль, что мы не можем пойти на Кассары!

2 октября наш «Гражданин» получил приказ идти к Церелю. Вместе с нами пошли эскадренные миноносцы «Амурец», «Стерегущий» и «Туркменец Ставропольский» - наши соседи по стоянке у Куйвасту и партнеры по игре в теннис.

При подходе к Аренсбургу, уже под вечер, налетели немецкие самолеты, но противовоздушная артиллерия отогнала их, и ни одна бомба не попала в цель.

Внезапно показался перископ неизвестной подводной лодки. Пошла стрельба ныряющими снарядами. Не без труда дали отбой, оттаскивая комендоров от орудий: видимо, нервное напряжение после перехода по узкому проходу между отмелями и минными полями оказалось для иных чрезмерным…

С очередной расшифрованной радиограммой я выскочил на мостик, передаю листок командиру – капитану 1 ранга Руденскому. Он берет его, не поворачивая головы, и глядит вперед по курсу. Я невольно смотрю туда же: впереди черная полоска воды и за ней угадывается берег Сворбе - это почти сплошная желто-красная полоса огня, из которой вырываются к небу протуберанцы зеленоватых всплесков. Кругом на шлюпках и плотах, мелких суденышках кричат и размахивают шапками люди. «Гражданин» продолжает движение - людей подбирают идущие следом эсминцы; перед нами же поставлена главная задача: уничтожить Церель!

И «Гражданин» открыл огонь. Разрывы снарядов яркими зеленовато-белыми вспышками ложились на территории Церельской батареи. Вот наш залп взметнул к небу желтоватый фонтан огня, вероятно загорелось хранилище горючего. Желтое пламя распространяется по территории, и вскоре среди этого моря огня начинают взметаться огненные фонтаны рвущиеся снарядов, разбросанных взрывами по батарее среди разлившейся горящей нефти.

Темнело, в жарких отсветах зарева Цереля на воде виднелись спасавшиеся на лодках и плотах люди. Нескольких человек вытащили на палубу «Гражданина». Их отвели вниз. Никто не жалел их, и наслушались они немало слов, полных презрения.

С сопровождавших нас эсминцев передали: спасенные офицеры сообщают, что батарея на Цереле уничтожена. На «Гражданине» проиграли дробь и линкор повернул на обратный путь, но вскоре луч прожектора нащупал распластанную на доске фигуру человека. Его подняли на палубу. Спасенный оказался мичманом с береговой батареи. Он утверждал, что все орудия батареи остались целыми.

Броненосец «Слава» стоял на якоре у входа в Моонзунд. Чтобы снаряды летели на максимальную дистанцию, на корабле создали крен в пять градусов.

«Слава» обстреливала вражеские эсминцы, поддерживая наш XIII дивизион, где на «Изяславе» сражался мой друг Жано Исаков, впоследствии известный адмирал советского флота. В сражении немцы потеряли три корабля из десяти, и, попав под огонь «Грозящего», отступили.

На рассвете 4 октября «Деятельный», зорко следивший за прорывавшимися в Рижский залив немецкими судами, доложил о движении к Куйвасту тральщиков, эсминцев и двух линкоров - «Кёниг» и «Кронпринц». Улучив момент, я забрался на дальномер, и увидал на горизонте мачты, башни и трубы вражеских линкоров.

Переодевшись во все чистое, все офицеры уже собрались в кают-компании. Вид у всех был серьезный, но раздавались и шутки, а лейтенант Абрамович напевал песню Вертинского "Ваши пальцы пахнут ладаном", но быстро замолчал после реплики кого-то из старших. Вошел спокойный командир Руденский. После короткого собрания он поднялся в боевую рубку. Гремели колокола громкого боя, объявляя боевую тревогу.

Старший артиллерист вручил мне "кольт" и я поспешил в центральный пост. Положив пистолет на полочку, я сразу же проверил связь с боевой рубкой и приготовился к работе.

Вскоре «Гражданин» начал маневрировать, подрагивая на реверсах. Радисты, в том числе и два моих ученика, надев наушники, записывали сигналы.

И вот вздрогнул наш линкор - башни открыли огонь. Цель - тральщики и миноносцы противника. Корпус корабля при каждом залпе содрогался, и при этом внутри судна раздавались как бы пистолетные выстрелы - это ударялись об окружающую сталь отлетавшие головки заклепок. По шифру сообщили о попадании в «Кронпринца» - на нем пожар! Ура! Немцы стали отходить и перенесли огонь на десятидюймовую батарею на юго-восточном мысе острова Моон. Там высоко взлетали громадные сосны, перемешиваясь со столбами земли и камня.

«Слава» развернулась кормой вперед и повела огонь из кормовой башни. Носовые замолчали. Мы же идем на сближение с противником и вместе с Баяном громим тральщики и миноносцы. Атаку «Гражданина» поддерживают также эсминцы «Донской Казак» и «Туркменец Ставропольский».

В облаках пара и дыма навсегда исчезают немецкий миноносец и тральщик, остальные срочно отходят. Наступила пауза, и был подан сигнал - обедать. Поели быстро и без аппетита. Кают-компания и салон были оборудованы под лазарет.

Бой линкора «Слава» с немецкими кораблями в Моонзундском проливе возобновился: вокруг поднимались фонтаны воды до высоты мачт. Вскоре сквозь залпы наших батарей раздался грохот - немецкий одиннадцатидюймовый снаряд ударил в рикошет и, разорвавшись, изрешетил ставни на окнах нескольких кают и палубу. Осколки обшивки тяжело ранили часового у денежного ящика. Другой снаряд, пробив верхнюю палубу, разорвался и разнес каюту командира и еще пять кают, всадив свою головную часть в двухведерный самовар, стоявший в буфетной кают-компании.

Кругом все пылало, и матросы пожарного дивизиона тушили пожар. Через некоторое время снаряд, ударившись под острым углом в броню шестидюймовой башни левого борта и, отколов от броневой плиты огромную раковину, пробил наружный борт батарейной палубы; он разорвался близ запасных динамо-машин, превратив их в подобие гигантского вороньего гнезда. В этот момент по правому борту бежали матросы для тушения пожара: в основном водолазы и плотник из моей роты; осколком в сердце был убит молодой плотник и тяжело ранено девять человек. Осколки изрешетили три каюты, в том числе мою, уничтожив платяной шкаф со всей моей амуницией "первого срока".

Мои радиотелеграфисты растерянно переглядывались: пропала связь – очевидно, перебило антенну. Мы бросились наверх – из-под верхней палубы пробивался едкий желто-черный дым, трубы корабля были в пробоинах, но Андреевский флаг гордо реял на мачте. Кусок антенны валялся на палубе, и матросы исправляли повреждения. Недолет, поднявший огромные водяные столбы через левый борт, заставил поспешить вниз. От «Славы», шедшей с большим креном, и от «Баяна» тянулись черные дымные шлейфы. Бой шел к концу. На «Кёниге» пожар, но и «Слава» садится все глубже, а на «Баяне» бушует пламя. «Гражданин» продолжает вести огонь. Но вот принимаем радиограмму с «Баяна» - "Морским силам Рижского залива отойти". Раненых и убитых погрузили на миноносцы.

Проходим мимо «Славы», сидящей с большим креном на грунте. С нее на подошедшие миноносцы переправляется команда. Следуем за «Баяном», входим в тесный и мелкий фарватер, под килем воды с ладонь!

Весь день 7 октября прошел в воздушных тревогах. Вырвавшийся в последнюю минуту с острова Эзель наш гидросамолет сел недалеко от «Гражданина» и был поднят на палубу. На «Баяне» состоялось совещание командиров, и к вечеру караван двинулся, ведомый быстроходными тральщиками.

Благополучно пришли в Лапвик, где корабли были встречены с музыкой и криками «ура». Мы же все искренне выражали свое восхищение перед великолепным маневрированием командира Руденского, благодаря чему «Гражданин» почти не имел потерь. Но главное: немцев к Петрограду мы не пропустили! Это была наша победа!

***

Солдаты Первой мировой… Я успел их еще застать. Все семеро моих знакомцев дожили до глубоких седин, оставаясь людьми с ясной памятью и добрым юмором. Никто из них не страдал никакими модными ныне «синдромами», во всяком случае, «германским синдромом»; каждый по-своему хранил память о своей боевой юности. Никто из них не стыдился участия в «империалистической» войне. Они защищали свою Родину в траншеях и на кораблях так, как повелело им их Время.

Москва-Петрозаводск-Нови Сад-Волковыск

Фото автора и из личного архива