Когда рожают мужчины

Для многих этот заголовок может показаться нелепым. Но только не для обитателей Амазонии. Там его просто не задают, поскольку такой феномен считается чем-то самим собой разумеющимся. И такое поверье существует там испокон веков.

Мне рассказывали о нем в индейской общине Урко-Мираньо, расположенной на берегу левого рукава реки Напо — одной из «младших сестер» Амазонки, самой мощной из них, берущей начало на склонах эквадорских вулканов-шеститысячников. Когда-то испанский конкистадор Франсиско де Орельяна, в поисках легендарного «Эльдорадо» спускавшийся по течению Напо, первый из европейцев открыл самую многоводную и, как теперь уже точно установлено, самую длинную реку нашей планеты.  

В поездке в Урко-Мираньо меня сопровождал замечательный человек Хорхе Лаче. Он работал гидом в одной из туркомпаний, что не мешало ему заниматься глубоким изучением нравов, обычаев и традиций населяющих перуанскую Амазонию индейских племен, быть их добрым и бескорыстным советчиком, а порой даже и лекарем - народная медицина, к которой прибегают индейцы, к сожалению, не всегда справляется с болезнями, которые несет аборигенам наша цивилизация. Мне повезло, потому что лучшего помощника для знакомства с «законами джунглей» (по-испански — «сельвы»), наверное, было бы трудно найти. Хочу рассказать кое-что из увиденного и услышанного во время той незабываемой для меня встречи с индейцами.  

Признаюсь, как рожают мужчины, сам я не видел. Но наслушался немало.

Индейцы племени ягуа, как и многие обитатели амазонской сельвы, убеждены, что мужчина просто обязан переживать появление на свет ребенка точно так же, как и его жена.

И поэтому, пока женщина в ожидании родов уходит вместе со старшей незамужней дочерью в лес, готовит там из листьев и трав ложе, мучается последними предродовыми схватками и, наконец, дает жизнь новому человечку, ее муж, уединившись в гамаке, тоже «ждет ребенка», тоже страдает от болей и тоже испытывает удовлетворение, в том числе и физическое облегчение от свершенного.  

В таком оригинальном «дублерстве», или, скорее, «сопричастности» кроется большой смысл. Недаром же говорится, что разделенное страдание не так тяжко. Муж роженицы, находясь в состоянии своего рода транса, как бы переносится ментально к месту свершения таинства родов, мысленно сливается со своей «половинкой», полностью погружается в мир ее чувств и страданий, разделяет их и таким образом, как считается — научные исследования это подтверждают — во многом даже и облегчает их ей. Не правда ли, завидное совмещение семейных обязанностей.  

Подобные обычаи, именуемые в Южной Америке «кувада», существуют во многих племенах лесных индейцев Амазонии от Колумбии и Венесуэлы до Парагвая. Где-то они носят «обязательный» характер по принципу: рожает не женщина, а мужчина, супруга же — всего лишь «инструмент» этого акта. В племенах, где такие нравы более строгие, чем у ягуа, глава семьи обязан вести себя соответствующим образом как до, так и после родов.

Там порой доходят до того, что женщина, опроставшись, тотчас и в полной мере, будто ничего не случилось, должна приступить к исполнению обычных работ по дому, какими бы тяжелыми они ни были. В то время как ее благоверный иногда до 40 дней отлеживается в гамаке — приходит в себя.

У индейцев ягуа обычаи «кувады» не столь обременительны для мужчин, носят скорее ритуальный характер, но, тем не менее, и там они существуют, одна из женщин Урко-Мираньо мне подтвердила, что мужнины страдания на самом деле не раз облегчали ей роды. А детей у нее было аж с полдюжины, она даже не сразу назвала мне их имена: то и дело сбивалась, и, перечисляя, старательно загибала пальцы.  

Подобные явления и называемые нами экстрасенсорными способности в той или иной степени присущи практически всем жителям сельвы. Причина тому элементарно проста, и кроется она в их природной чистоте и в обостренности восприятия окружающего мира. Все данные человеку природой естественные приемники и радары, которые у затырканного цивилизацией горожанина напрочь засорены, забиты и закупорены, у индейцев остаются первобытно-девственно открытыми. Они и слышат, и ощущают, и предчувствуют намного острее, и, разумеется, «излучают» свою волю и желания тоже гораздо сильнее и энергичнее, чем все мы. Поэтому так легко их лечить местным знахарям и шаманам, да и сами они показывают порой чудеса доморощенного лекарства, от которых официальная медицина просто шарахнулась бы как черт от ладана.  

За примером далеко ходить не пришлось. Во время почти шестичасового плаванья вниз по Амазонке от города Икитос до устья Напо, а затем еще столько же вверх по ней до Урко-Мираньо, с нами в лодке «памакари» - огромной пироге, накрытой сверху тентом из пальмовых листьев - находилась семья одного индейца. Ни он, ни его жена Мирта, ни тем более четверо их детишек мал-мала-меньше по-испански не говорили. Мы и не общались во время плавания. Всю дорогу дети вели себя тихо, только один, семи месяцев от роду, все время поскуливал и тер свой разбухший до размера среднего арбуза живот. Мать реагировала на стенания младенца на удивление спокойно. Когда я поинтересовался у Хорхе причиной такого ее равнодушия: дитя-то страдает, надо бы чем-то помочь ему, мой приятель только махнул рукой, мол, это их дела и вмешиваться не стоит.

В деревне же, когда он заметил мой повышенный интерес к таким «штучкам», тотчас потащил к одной из хижин, где я стал свидетелем сеанса «домашнего врачевания»: наша попутчица Мирта лечила своего малыша. Но как!

Крадучись, стараясь не издать ни малейшего звука, мы приблизились к ее дому и молча, спрятавшись за кустом, стали наблюдать. Сцена, которую мы увидели, была для выносливых людей. Совершенно разрывавшийся от крика, стонов, писка и рыданий ребенок корчился на циновке, расстеленной на земле возле дома. Мирта, как каменный сфинкс, молча и недвижимо сидела поодаль, метрах в полутора, вперив в него глаза. Наверное, она сидела так давно, поскольку мальчонка был уже целиком перепачкан всем, что только могло выделить его тщедушное хворое тельце. Я порывался задавать вопросы, но Хорхе останавливал меня: тихо, не спугни, потом все объясню.  

Ждать нам пришлось долго. Но зато терпение было вознаграждено. Мирта неожиданно встала, бережно подняла вздрагивающего от судорожных всхлипываний малыша, поднесла к чану с водой, нежно обмыла его из ковша, положила на другую циновку, а сама отправилась куда-то за дом. Оттуда донесся шум, недовольное квохтанье, звуки возни, что-то упало, зазвенело, раздался истошный крик курицы, и все стихло. Вскоре индеанка появилась перед домом с пучком белых и пестрых перьев в руке, на руках и груди виднелись капли крови: стало быть, курица была зарезана. Сложив перья в кучку, мать положила поверх них кусочки древесной коры, несколько щепок, пучок сухой травы. Потом быстро поднялась в дом — он, как и все в этой деревне, стоял на высоких сваях — и вышла, неся дымившуюся головешку. Присев возле кучки, сделанной ею из куриных перьев, щепок, коры и травы, сунула в нее головешку, подула, и когда вверх потянулся дымок, поднялась и направилась к неожиданно притихшему ребенку.

Взяв мальчика за руки и ноги, она поднесла его к поднимающемуся вверх дыму и как цыпленка стала... коптить!

 Сколько продолжался этот странный ритуал, сказать не могу. Я смотрел как завороженный, потеряв ощущение времени. Ребенок же покорно, ни разу не пикнув, висел, обволакиваемый легкими струйками дыма. Мать невозмутимо покручивала его как на вертеле. Потом взяла его себе на грудь и унесла в дом. Вокруг стояла тишина, нарушаемая лишь далекими булькающими криками птиц бочолочо да жужжанием огромного шмеля, обрабатывавшего вьющиеся по веткам олеандра колокольчики.  

— Н-да, — только и пробормотал я. — Ну, и что же это за спектакль?  

— Подождем еще немного, она сейчас выйдет, тогда и узнаешь, — сказал Хорхе. Было видно, что он нескрываемо счастлив оттого, что мне довелось увидеть это зрелище.  

Покинув «укрытие», мы приблизились к хижине. Хорхе хлопнул пару раз в ладоши. Женщина вышла, как ни в чем не бывало. И, наверное, не заведи мы разговор о только что совершенной ею церемонии, она бы о ней и не упомянула. Но Хорхе стал от моего лица расспрашивать ее, и она совершенно спокойно, как о чем-то абсолютно обыденном, рассказала, как и почему лечила своего сыночка.  

Так лечат здесь многие. Случится что-то с малышом - мать в первую очередь даст недугу немного «распуститься», потом возьмет свое дитя, положит, как мы видели, на циновку и станет внимательно разглядывать его да прислушиваться к издаваемым им звукам. Такое может длиться очень долго, а может быть и скоротечно.

Во время сеанса созерцания мать ищет причину его недуга, фактически полностью вживается в своего малыша, ментально переносится в его тельце.

 И неважно, что у него болит — живот ли, голова или еще что-либо. Это вовсе не имеет значения. Главное состоит в том, чтобы опознать виновника недуга, того, кто наслал на него «порчу». И в какой-то момент этого созерцания, то ли по телодвижениям ребенка, то ли по издаваемым им звукам, мать неожиданно обнаруживает этого «недоброжелателя». Теперь дело за малым — отловить его, вырвать из него пучок перьев или пару клоков шерсти, поджечь их и прокоптить дитя их дымом. И зло покинет больного, вернется к тому, кто его наслал, или вовсе растворится в воздухе вместе с дымом. На этот раз виновником оказалась злодейка-курица, давно нападавшая на мальчонку, и, наконец, наславшая на него эту болезнь. На мой вопрос, а выздоровеет ли малыш, Хорхе только снисходительно улыбнулся: «Еще бы!»  

— Ну, хорошо, — сказал я, все еще не пришедший в себя от увиденного и услышанного. — А как же это объяснить?  

— Знаешь, — ответил он, снисходительно улыбаясь, — не морочь голову ни себе, ни мне. Почему все надо обязательно объяснять, раскладывать по полочкам? Есть вещи, которые надо воспринимать такими, какие они есть. Я, например, на твой вопрос отвечаю одним словом: «Сельва!».

Да, это — сельва со своими законами, со всеми ее загадками и секретами, которые открываются только тем, кто в ней живет.

И нет в этом никакой мистики. Это — жизнь. Иная, чем в городах, но она богаче, чище и интереснее, хотя бы тем, что ты только что увидел.  

Мы еще не раз возвращались к этой теме. И, в общем-то, пришли к общему знаменателю, о котором я уже упоминал, рассказывая о том, как там, в сельве, «рожают» мужчины. Конечно же, ни перья курицы или попугая, ни шерсть оцелота или обезьяны, сколько их ни копти, не вылечат ребенка от недуга, и не эти несчастные животные насылают на него хворь. Просто мать, найдя «причину» болезни, лечит свое чадо не дымом, а, даже сама того не подозревая, силой своего убеждения в том, что, предав огню это перышко или пучок шерсти, она обязательно выгонит зло из тела ребенка, и он будет здоров. Она настолько убеждена в этом, она так погружена в это родное, корчащееся перед ней от боли существо, она посылает ему такие мощные волны родительского добра и желания выгнать из него хворь, что младенец, открытый ее целебному ментальному излучению, и в самом деле полностью выздоравливает. И ничего в этом нет сверхъестественного. Обычный сеанс наивной и примитивной, но испокон веков бытовавшей и практиковавшейся в сельве «альтернативной» медицины.  

Нам, безумно интересующимся всеми новинками в области медицины, всегда нужен точный ответ. Есть два его варианта. Все просто – это сельва. Все сложно – потому что это сельва…  

Александр Кармен – заместитель главного редактора журнала "Латинская Америка". Двадцать лет проработал собственным корреспондентом «Комсомольской правды» и РИА «Новости» в странах Латинской Америки.