«Хоть кто-то вспомнил...»

Спустя 16 дней после начала войны – 8 июля - командующего 4-й армии генерал-майора А. Коробкова вызвали в штаб фронта и там арестовали, затем судили военным судом и приговорили к расстрелу «за бездеятельность». Когда генерала расстреливали, остатки его армии еще дрались в руинах Брестской крепости. Та же горькая участь постигла и самого командующего Западным фронтом – генерала армии Павлова, и многих высших офицеров его штаба…

То, чего не удалось сделать даже самым матерым немецким диверсантам из полка «Бранденбург-800», сделали чекисты: они враз расстреляли всю верхушку Западного фронта. Да немцы даже и не мечтали о такой удаче: шутка ли, пробраться в штаб Западного фронта и там перестрелять командующего, начальника штаба, его ближайших заместителей по родам войск, командарма 4-й армии… За Родину можно погибнуть не только на фронте в окопе, но и в тылу - в подвале НКВД.

Сегодня никаких адвокатов Коробкову и его товарищам по несчастью уже не требуется. Всех их, спустя десять лет, реабилитировали и без адвокатских тирад. Как просто обвинили, так же просто и оправдали: «Дело по обвинению Коробкова Александра Андреевича пересмотрено Военной коллегией Верховного Суда СССР от 31 июля 1957 года… Дело прекращено за отсутствием состава преступления».

Расстреляли их всех, разумеется, в слепой ярости после оглушительного приграничного разгрома, а также во спасение собственного авторитета, ибо не могли так жестоко просчитаться военные стратеги страны Советов, только прямое попустительство, халатность, самоустранение (в лексиконе высокопоставленных обличителей были слова и пострашнее: изменничество, шпионаж, пособничество врагу) генералов Западного фронта. Но если бы знали тогда лейб-палачи Мехлис с Ульрихом, что Красная армия сдаст не только Минск (что собственно и не простили генералу Павлову и его товарищам по несчастью), но и Смоленск, Киев, Ростов-на-Дону, Ялту, Кисловодск, что немецкие дивизии выкатятся к Волге, в калмыцкие степи, на кавказские перевалы, может быть, поостыли слегка? Ведь не перестреляешь же весь генералитет и все руководство Генерального штаба за такие территории, отданные врагу? Все равно бы расстреляли. Нужны были конкретные виновники самого первого поражения, нужна была воспитательная кровавая экзекуция, чтобы другим неповадно было. И ее провели и довели в приказах до всех категорий начсостава.

О генерале Коробкове не упомянула ни одна советская энциклопедия, даже после его полной реабилитации в 1956 году. Был генерал да канул в Лету. Осталось лишь одно фото, да и то в книге генерала Сандалова, предназначенной для служебного пользования.

Казалось, нечего было надеяться, что в 2009 году живут еще люди, которые хорошо знали Коробкова до 1941 года. Как-никак без малого семьдесят лет с той поры пролетело. И вдруг - о, чудо! Живы обе дочери генерала! И старшая – Нина, и младшая – Сузанна. Старшей – 90 лет, а младшей хорошо за 80. Нина Александровна живет в Караганде, а Сузанна Александровна – и того дальше: во Владивостоке. Звоню сначала во Владивосток. Трубку сняла сама Сузанна. Горестный вздох:

- Господи, хоть кто-то за столько лет папу вспомнил!

Узнаю первые сведения о Коробкове, а главное - адрес и телефон старшей дочери генерала.

…Караганда. Улица Муканова, блочная пятиэтажка № 34. Простая дверь без глазков и навороченных замков. За ней стоял сорок первый год; он жил в памяти седовласой, не утратившей былой миловидности женщины. Нина Александровна Коробкова (по мужу – Колектиевская). На первый взгляд, и не дашь ей ее возраста. Другое дело, что глаукома почти лишила ее зрения. И бумаги, письма, фотографии Нина Александровна извлекала из папки почти что на ощупь. Но память – превосходна...

Итак, в семье крепкого, зажиточного крестьянина (владельца собственной мельницы) Андрея Коробкова, перебравшегося в город Петровск Саратовской губернии, росли три сына и дочь. Только старшему Александру (он родился в 1898 году) – единственному из всех братьев - удалось получить сносное начальное образование в 4-х классном городском училище. Но тут началась Первая мировая, и Саша Коробков ушел в действующую армию вольноопределяющимся. Через год окончил Оренбургское юнкерское училище, выпустился прапорщиком в 134-й запасной стрелковый полк. В нём пробыл до Февральской революции. Во время Февраля активно участвовал в арестах полиции и был назначен помощником начальника милиции в Петровске. Во время проведения реквизиции оружия у помещиков Петровского уезда, крестьяне пожаловались ему на своего помещика. Коробков, без ведома кого-либо, отдал им 1823 десятины помещичьей земли. За эту экспроприацию был арестован властями Керенского, а затем выслан на Юго-Западный фронт с маршевой ротой 432-го Валдайского пехотного полка.

Затем Александр активно участвовал вместе с полковым комитетом в борьбе против политики Керенского, "войны до победного конца". Комитетчики заменили командование части. В дальнейшем 432-й Валдайский полк почти в полном составе вступает в Красную Армию.

1918 год… Бои под Вольском, Хвалынском, Самарой и Сызранью – против восставших чехословаков и белогвардейских формирований. Под Сызранью в октябре 18-го командир роты Коробков был ранен в правую ногу навылет и попал в плен. Офицер-белогвардеец в селе Покровском приказал его расстрелять, но от казни спас санитар-чех. В госпитале в Уфе Коробков назвался обозником, что весьма облегчило ему в дальнейшем побег. Опираясь на клюшку, он забрался в скотский вагон – помог сочувствующий железнодорожник – и уехал из белой Уфы в Бугуруслан, куда вскоре вошли части Красной армии. За мужество и отвагу на фронтах гражданской войны краском Коробков был представлен к ордену Боевого Красного Знамени, награжден именным пистолетом и почетной грамотой.

Все это я узнал из листка, старательно отпечатанного на машинке женой генерала – Лидией Михайловной (Дмитриевой). Этот листок, сохранившийся в одном экземпляре, и был, пожалуй, единственным источником информации о жизни Коробкова.

Личные дела «врагов народа» в архивах не хранили, фотографии уничтожали, а если «враг» запечатлелся в группе коллег, то его лицо либо выскребывалось, либо замарывалось тушью начерно.

Вот почему так важен этот документ, чудом сохраненной старшей дочерью в заграничном городе Караганде. Но еще больше сохранила ее память.

- Папа с мамой обвенчались в 1917 году, - рассказывает Нина Александровна. – Маме было шестнадцать, она была младше отца на 8 лет. Очень красивая, светловолосая, папа же – жгучий брюнет. Они очень хотели сына, но Бог подарил им двух дочерей: меня и Сузанну… Папу после окончания военной академии – а это был всего второй выпуск под началом Тухачевского - перевели служить в Новочеркасск, назначив командиром 25-го стрелкового полка 9-й Донской дивизии Северо-Кавказского военного округа. Нас поселили в особнячке какого-то казачьего атамана. Там жила только его вдова. И мы втроем. А кроме нас еще начальник штаба папиного полка и семья комиссара Гатина. Потом в Новочеркасск перевели корпус генерала Ковтюха (героя романа Серафимовича «Железный поток»). Он, конечно, всех нас выселил – в один день. Ведь папа был тогда всего-навсего комполка.

Новочеркасск помнится, как сказка! Мы папу боготворили, и он нас очень любил. Никаких вторых жен, побочных детей, как у многих в те времена. Никакой корысти, наживы! Честность превыше всего, поэтому и солдаты его тоже любили. Уважали.

Любил он лес, рыбалку, но не охоту – зверей убивать. Играл на гитаре, неплохо пел. Любил танцевать. Меня учил. Занка, его любимица, была отчаянная девчонка. Отец воспитывал ее по-воински: с четырех лет сидела в седле, стреляла из нагана, из винтовки, пока однажды не выстрелила дома…

Перед войной папа с мамой находились в Каунасе. Зана тоже училась там. А меня оставили в Минске заканчивать химфак белорусского университета. За мной папа поручил следить одному офицеру НКВД, чтобы кавалеры не очень за мной ухаживали. Один молодой человек все время меня приглашал на танцы. Больше никого, только меня. Потом я увидела его в форме НКВД и поняла, что именно ему поручили меня опекать.

Осенью 1939 года генералу Коробкову было поручено командовать непростой операцией – вводом войск в буржуазную Литву. Операция прошла образцово – без единого выстрела, без единой жертвы.

Папа оказался неплохим дипломатом и умел находить общий язык с литовскими властями. Более того, именно ему удалось остановить литовские погромы поляков в Вильно. Тем не менее литовцы отзывались о нем с большим уважением. За эту операцию папа в феврале 1941 года был награжден орденом Красного Знамени.

А в мае его назначили командармом 4-й армии. За месяц до войны! Уж лучше бы он в Литве оставался! Но ему выпала доля сменить на этом посту генерала Чуйкова. Отец судьбой своей невольно прикрыл будущего маршала Чуйкова.

Ведь останься он командармом-4, непременно погиб бы. После ухода Чуйкова начальник штаба армии полковник Сандалов надеялся, что его назначат командовать 4-й армией. Но ему повезло – его не назначили, и он уцелел, войну закончил генерал-полковником. А ведь и папа мог внести свой немалый вклад в Победу. Недаром им так дорожил Василевский, который спас Сандалова, когда на него – еще до войны, в Смоленске – написали донос. Василевский и перевел его в 4-ю армию, чтобы спасти от ареста в Смоленске. Доносы пролетали, как пули. Но уж если попадали в цель, то и разили, как пули…

Так потом объяснял маме ситуацию Леонид Михайлович Сандалов. Вообще, наша семья очень обязана этому человеку. Ведь он первый начал хлопотать о реабилитации папы. Несмотря на некоторую ревность к должности командарма, они с папой вполне сработались.

Весной 1941-го семья генерала Коробкова переехала из Каунаса в Кобрин, небольшой городок восточнее Бреста, где располагался штаб 4-й армии.

- Немцы хорошо знали, где находится штаб армии, и в первые же часы войны подвергли его жестокой бомбежке. Когда раздались первые взрывы, 13-летняя Сузанна побежала спасать раненых. Налетели самолеты, она спряталась в кустах, а сын начальника связи 4-й армии полковника Семенова побежал, летчик прошелся по нему очередью прицельно. Паренек был весь изранен, и Сузанна притащила его на перевязочный пункт, а потом уехала вместе с ранеными в Березу Картузскую, где был госпиталь. Там ее и нашла обезумевшая от страха за исчезнувшую дочь мама. Отлупила, как следует. Вместе на попутках двинулись в Минск. Добрались до нашего дома. Мама первые дни даже говорить не могла. Перед глазами стояли взрывы – убитые дети, раненые… А у меня 23 июня – последний экзамен, и я пошла сдавать. И тут налетели немецкие самолеты. Это была самая мощная бомбежка Минска: вокзал бомбили, центр, нашу улицу Кирова. Мама от страха за меня снова чуть не сошла с ума. Я же ушла в университет, а вокруг все грохочет и полыхает. Светопреставление! Чудом вернулась домой.

Но самое главное - нам удалось сесть в кузов военного грузовика вместе с другими беженцами. Добрались до Смоленска, а оттуда по можайскому шоссе – до Москвы. Там у нас было много знакомых. Повидались, сели на саратовский поезд и поехали к бабушке в Петровск. Вот там нас в конце июля и арестовали. На маму был ордер, а на меня нет. Но поскольку я носила фамилию отца, меня тоже арестовали. Сестре было 13 лет, ее не тронули. Забрали все фотографии даже у моей бабушки Екатерины Ивановны. Мы с мамой стали СОЭ – социально опасными элементами. Была бы я замужем, носила другую фамилию, меня бы не арестовали. Но папа так хотел, чтобы я закончила университет…

Нас с мамой отвезли в саратовскую тюрьму, сначала мы были вместе, потом нас разъединили, сказали, что вместе родственников содержать не положено. Но начальник местного НКВД знал о папе в его лучшие времена. Похоже, он все понимал и потому снова объединил нас с мамой.

На допросе сказала ему: «Я не верю, что мой папа изменник Родины!». Он усмехнулся: «Измена – понятие растяжимое».

Собственно, статьи «измена Родине» и не было, папе инкриминировали чисто военную вину, что-то вроде «потеря управления» или что-то в этом роде. За то, что он отступил от границы… Так вся страна отступилась от границы. В начале июля 1941 года мы получили от него единственное письмо. Он писал: «Лида, береги детей! Война, видимо, будет продолжительной и очень суровой».

Через какое-то время нас перевели из следственного изолятора НКВД в обычную городскую тюрьму. В общей камере 4 койки на 11 человек и посередине топчан. Тут были люди, эвакуированные из московской Бутырской тюрьмы. На них страшно было смотреть: ведь их допрашивали с пристрастием. С нами сидела жена генерала Понеделина, командующего 12-й армией на юго-западном направлении.

Через два месяца нас с мамой снова разъединили: ее отправили в Сибирь, в лагерь под Нижним Тагилом, а меня повезли в Казахстан, в печально знаменитый Карлаг – под Карагандой.

Карлаг… Какое зловещее слово, будто черная ворона прокаркала – Карлаг. На всю жизнь прокаркала…

Нина Коробкова сидела в Карлаге в одни и те же годы, что и Анна Тимирева, гражданская жена адмирала Колчака. Даже освобождались в один и тот же год – 1946-й. Правда, сроки были разные – у Тимиревой семь лет, у Коробковой – пять.

Анна Васильевна, арестованная в очередной раз, написала в Карлаге целый цикл стихов «Черная страна». Вот одна ее зарисовка:

И степь кругом, и сопки синие,

И снеговые облака…

Барак, затерянный в пустыне,

Блатные песни и тоска.

В архипелаге ГУЛАГа Карлаг был сам преизрядным архипелагом: его «острова» были разбросаны вокруг главной усадьбы в Долинке на десятки верст. У Карлага была сельскохозяйственная специализация: здесь, как в огромном колхозе, заключенные выращивали зерновые, пасли скот (как раз чабаном и работала Анна Тимирева), работали на овощных плантациях и бахчах. Труд под палящим степным солнцем был каторжный.

А ночь темна, как глубь бездонная,

И в сердце острие копья…

Лежат на нарах люди сонные

Под грудой грязного тряпья.

Под грудой грязного тряпья лежал в Карлаге цвет советской сельскохозяйственной науки.

- Профессура сидела. – Вспоминает Нина Александровна, - из лучших сельхозвузов страны. Были тут академик Андреева, академик Оболенский, академик Казанский… Состав был такой, что любой вуз позавидует. Мне повезло – направили в Учебный комбинат. Там и завершила свое образование. Получила специальность «техник по защите растений». Работала с ядохимикатами и гербицидами.

Сидела вместе со мной и дочь расстрелянного летчика Смушкевича, которого папа очень уважал. Жена комкора Гамарника помогла мне перевестись на овощной участок.

Там был пункт поддержки: доходягам давали винегрет и обрат – снятое молоко. Но голодно все равно было. Мечтала о вареной картошке! Варить ее запрещалось, вся картошка шла на фронт. Продукт стратегического назначения. Но не возбранялось есть ее сырой – много не съешь. Нам полагалась только капуста. Я тайком таскала в барак по одной маленькой картошинке. Когда набрался котелок, стали с подругой варить. Но тут пришла надзирательница, пнула котелок ногой да еще раскричалась.

Маме в Нижнем Тагиле пришлось еще хуже – они строили блюминг. Там травку сорвать – за счастье почитали. Вокруг – голая земля, грунт, ни росточка. Все съедено голодными зэками.

В Карлаге Нина встретила своего суженого - Владимира Даниловича Калитовского. Он был профессиональным агрономом с большим стажем, сидел за «антисоветскую агитацию». Лагерные писари фамилию мужа исказили: вместо Калитовского вписали производное от «коллектива» - Колектиевский.

- Владимир Данилович превосходил меня годами и опытом, его назначили старшим агрономом, а я работал при нем. В Долинке был хороший клуб НКВД. Обслуживали заключенные. Знаменитости выступали. Врачи высокой квалификации, почти что кремлевской…

Освободились они с мужем в 1946 году и до пенсии проработали в животноводческо-зерновом совхозе МВД «Путь Ильича», который производил продукты для нужд Карлага. Правда, потом, в годы оттепели, нас перевели в общую систему Минсельхоза. Через пять лет приехала в Караганду, отбыв свой срок, мама. В Москве, конечно, ее не прописали. Мне к тому времени дали комнатку, поскольку я работала по вольному найму в Карлаге.

Муж вышел на пенсию, и мы все равно остались в совхозе. У нас пасека своя была, коровку держали. Так и жили. Хорошо жили. Мама – Лидия Михайловна – умерла в 1986 году в Караганде. Там же и похоронена.

Совсем недавно о Нине Александровне стали писать местные газеты. И хотя журналисты поторопились объявить, что дочь безвинно казненного генерала уже все простила, но я-то вижу, по тону голоса слышу – нет, не простила, да разве можно такое простить?! Простить безвинно расстрелянного отца, искалеченные судьбы свою и матери, младшей сестры? Палачей давно уже нет на этом свете. А она – живет. Пусть полуслепая, но живет и все помнит… Нине Коробковой «черная страна» - Караганда – досталась с младых лет и до скончания века, Казахстан стал ей второй родиной…

Младшую дочь опального генерала хотели забрать в спецдетдом, но бабушка не отдала. Сузанна уехала к тетке в Одессу. Ее звали Ирина, брат-генерал помогал ей по жизни. Но и в Одессе девочке с опальной фамилией Коробкова оставаться было небезопасно. Тогда Сузанна уехала в неведомый и далекий Самарканд, где никому не было до нее дела, и там закончила институт советской торговли. А оттуда – по распределению – на Сахалин. Попробуй, найди!

Вышла замуж за военного летчика. Но бдительные кадровики вскоре его предупредили: ты женат на дочери репрессированного генерала. Или жена, или карьера. Он выбрал карьеру. Забрал сына и уехал в другой гарнизон.

Такая вот советская «Санта-Барбара». Железным посохом прошлась судьба отца и по судьбе младшей дочери… Но она, как учил отец, не сдавалась. Уехала во Владивосток, вышла замуж за гражданского моряка Петра Фуникова. Родила дочь Марину. Дочь окончила архитектурно-строительный институт.

Сейчас Сузанна Александровна живет во Владивостоке вместе с дочерью. На дальний Восток мне вылететь не удалось, билет оказался не по карману. Поговорили с Сузанной по телефону.

- Папа очень хотел, чтобы я была конструктором по вооружению. Я даже поступила сначала в политех, но потом поняла, что работать по специальности мне не дадут, и поступила в институт торговли. На Сахалине работала в Холмске, замдиректора оптовой базы…

Папа был очень дружен с генералом Карбышевым. Он сам мечтал быть инженером, но судьба распорядилась иначе. Карбышев должен был приехать к нам в гости, в Кобрин, 22 июня.

Мы с мамой очень готовились к приему такого замечательного человека, меня наставляли быть хорошей девочкой. Но Карбышев не приехал – началась война...

Однако вернемся в Караганду. Нина Александровна, пожаловавшись на нездоровье и хроническую бессонницу, продолжала свой рассказ:

- Свидетельство о смерти папы я получила 23 сентября 1942 года в Карлаге. Потом, после освобождения, когда я была у Сандалова в Москве, он сказал, что если папа дожил до какого-то числа, то его могли выпустить на фронт с понижением. Я очень на это надеялась и до конца верила, что такого человека, как мой папа, расстрелять не могли. Нас с мамой реабилитировали раньше, чем папу. Жили мы здесь более, чем скромно. К нашим пенсиям мы получали за реабилитацию по 50 рублей.

А теперь мне доплачивают по 1000 казахстанских теньге, это 20 российских рублей в месяц... Единственное, что вернули из папиных вещей и наград – это медаль «ХХ лет РККА». Фотографии жалко, все сгинули, за исключением одной.

И Нина Александровна нашарила, нащупала ее рукой в папке. Знала ее по фактуре фотобумаги. На пожелтевшем снимке Александр Коробков в парадном френче с комриговским ромбиком в петлицах снялся с приятелем на фоне моря и гор Симеиза.

Пока мы беседовали, вернулся с работы сын Нины Александровны, а значит, внук генерала Коробкова – Володя, Владимир Данилович Колектиевский. Познакомились и с ним. Держался он настороженно и замкнуто. В глазах – неверие в то, что судьба деда может просветлеть…

Жаль, не успел узнать генерал Коробков о своем младшем внуке Владимире, которого военная судьба тоже направила в бывшую полосу его армии – в Новогрудок, под деревню Генюши. Владимир служил сержантом в ракетных войсках стратегического назначения, в роте электрозаграждения и минирования позиций. Проявил себя и как хороший отделенный командир, и как активный рационализатор. Командиры были в целом довольны, но на «губе» сидел часто за острый язык, за вспыльчивость. Никто из них не знал, что имеет дело с внуком командарма-4.

Сегодня Владимир Колектиевский работает в телевизионной мастерской. Детей у него, к сожалению, нет. Нина Александровна пережила еще один страшный удар судьбы: старший ее сын Саша, названный в честь деда, утонул на водохранилище. Прыгал в воду с вышки и неудачно… К сожалению, нет детей и дочери Сузанны – Марины. По всей, вероятности род генерала Коробкова пресекся…

* * *

Именно дочери ходатайствовали за отца перед Комиссией по реабилитации жертв внесудебных расправ. В этой Комиссии работал К. Ворошилов, который сказал свое веское слово в защиту командарма 4-й армии. Много сил и душевной энергии положил на это благое дело и генерал-полковник Леонид Михайлович Сандалов. Пройдя всю войну с блестящими аттестациями, как, собственно мог закончить ее и Александр Коробков, он, уже в мирное время, попал в авиакатастрофу. Остаток жизни провел в инвалидном кресле. Но не сдался на милость врачей и судьбы, ездил в архивы, собирал материалы для книги.

Формально генерал Коробков был реабилитирован Главной военной прокуратурой в 1957 году.

Своей реабилитацией в военной истории и общественном мнении Коробков обязан начальнику штаба своей армии – генералу Сандалову. Именно он первым описал на доступном пределе правды действия 4-й армии Коробкова в 1941-м.

«Дорогая, многострадальная Лидия Михайловна! – писал Леонид Михайлович в конце 50-х годов вдове своего командарма. – Я очень рад, что разыскал Вас!..

Я и в войну и после войны писал хорошие отзывы в отношении Вашего мужа и посылал их. И только после смерти Сталина, Главная Военная прокуратура прислала ко мне своего представителя для составления документов на реабилитацию. Конечно, не я основную роль сыграл в реабилитации невинного храброго Коробкова, но и моя доля в этом есть.

Мне хотелось бы увидеть Вас и Вашу дочь в Москве. Мы были бы очень рады принять вас у себя, принять, как родственников. Вы нас ничуть не стесните… Я в результате воздушной катастрофы стал калекой, передвигаюсь только в кресле-коляске. Жена прихварывает, но еще скрипит. Дочь Таня учится на 4 курсе Бауманского института (ей 20 лет). Мать жены, старуха свыше 80 лет, передвигается на костылях. Живем в большой квартире, адрес Вы знаете..

Еще раз шлю Вам привет! Жду либо Вас самих в гости, либо Ваше письмо».

Летом 1956 года генерал-полковник Л. Сандалов отправил на имя генерала армии В.В. Курасова письмо, в котором назвал все вещи своими именами:

«Почему был арестован и предан суду именно командующий 4А Коробков, армия которого, хотя и понесла громадные потери, но все же продолжала существовать и не теряла связи со штабом Западного фронта? К концу июня 1941 года был предназначен по разверстке для предания суду от Западного фронта один командарм, а налицо был только командарм-4. Командующие 3-й и 10-й армиями находились в эти дни неизвестно где и с ними связи не было. Это и определило судьбу Коробкова. В лице генерала Коробкова мы потеряли тогда хорошего командарма, который, я полагаю, стал бы впоследствии в шеренгу лучших командармов Красной армии. Генерала Коробкова реабилитировать следует в первую очередь».

Генералы сорок первого года… Кому грудь в крестах, кому голова в кустах, кому колючая проволока, а кому расстрельная пуля…

За годы Великой Отечественной войны в немецком плену оказались 83 генерала Красной армии. Из них 26 человек погибли по разным причинам: расстреляны, убиты лагерной охраной, умерли от болезней. Остальные после Победы были депортированы в Советский Союз. Из них 32 человека репрессированы и за "неправильное" поведение в плену 8 генералов приговорены к различным срокам заключения. Оставшихся 25 человек после более чем полугодовой проверки оправдали, но затем постепенно уволили в запас.

Если бы я был скульптором, я бы поставил памятник генералам 41-го года в виде черного куста, каким встает выброшенная бомбой земля, а в нем – по четырем сторонам света - четыре судьбы, четыре генерала, накрытые этим взрывом: Коробков, Карбышев, Лукин, которому посчастливилось вернуться домой из плена живым, и Кузнецов, командующий 3-й армии, которая, несмотря на трагедию 41-го года с боями дошла до Берлина и штурмовала рейхстаг.

Москва-Брест-Караганда