Год, который не перевернул мир

Наступивший год в некотором отношении юбилейный. В том смысле, что можно отмечать сорокалетие событий 1968 года. Только вот каких? За те двенадцать месяцев произошло столько всего, что хватит на полдюжины юбилейных конференций.

 Вообще-то сорок лет – не лучший повод для торжеств. Подождать бы еще лет десять - вот вам и полвека. Но значение 1968-го для мировой истории столь велико, что не хочется откладывать обсуждение. В Англии и Франции уже готовятся конференции, посвященные студенческим выступлениям, а в Чехии и Словакии непременно отметят и годовщину «пражской весны» и ее подавления советскими танками.  

В тот год волна потрясений прокатилась по всему миру. В апреле бунтовали польские студенты, в Праге коммунистическая интеллигенция, возглавив процесс перемен, пыталась построить «социализм с человеческим лицом». На этот же год приходится и кульминация вьетнамской войны. Американские войска с трудом сдерживали наступление повстанцев. Движение «Студенты за демократическое общество» организовало серию массовых антивоенных протестов в США, чуть не сорвав съезд демократической партии в Чикаго. Под влиянием новостей из Вьетнама и уличных беспорядков общественное мнение в воюющей стране начало осознавать: борьба в Юго-Восточной Азии будет проиграна.  

Но это еще не все. Ветер перемен достиг стран «третьего мира». К власти в Перу пришла группа лево настроенных военных во главе с генералом Веласко Альварадо.

Это уже само по себе было сенсацией: на всем континенте армейские офицеры до того считались опорой консервативных сил.

Всего несколькими месяцами раньше перуанская армия окончательно расправилась с очередными левыми повстанцами, вдохновленными идеями Эрнесто Че Гевары, которого только что убили в соседней Боливии. Но взятые в плен «геррильерос» разагитировали победителей. Допрашивая сдавшихся повстанцев, младшие офицеры неожиданно обнаружили перед собой молодых людей своего же круга, говорящих о проблемах, которых не могли не видеть сами военные.  

Преобразования, начатые генералом Альварадо, не выходили за рамки социальных реформ. Но на фоне тогдашней консервативной Латинской Америки это воспринималось как революция. Позднее перуанский опыт был почти забыт, но не остался без продолжения. Сегодня президент Венесуэлы Уго Чавес вспоминает, что именно политический проект Веласко Альварадо стал отправной точкой для его идеи «Боливарианской революции».  

В тот год бурлили все университеты Европы и Америки. Но все-таки миф 1968-го – это, прежде всего, «майская революция» в Париже. Невооруженное восстание, которое чуть было не опрокинуло власть. Баррикады Сорбонны, показанные всеми телекомпаниями мира, запечатленные в сотнях фотографий и мемуарных очерков, революционные плакаты в Латинском квартале потрясали воображение. Бегство президента де Голля из Парижа доказывало, что студенты почти добились победы. Забастовка рабочих дополнила бунт молодежи, придав ему черты настоящего революционного кризиса.

Миф о «майской революции», его культура и дух вдохновляли левых на протяжении нескольких последующих десятилетий.

Культурная традиция 1968-го превратилась в норму «контр-культурного» поведения. В те годы «Битлз» и «Роллинг стоунз» были еще не частью музыкальной индустрии, а радикальными бунтарями, песни которых сливались на митингах с антивоенными и антибуржуазными лозунгами. Идеи новых левых воплотились в кино, музыке, литературе.  

1968-ой стал возможен потому, что подводил итог целому десятилетию. Это была культурно-политическая кульминация целого десятилетия, к которому относятся «оттепель» в Советском Союзе, деколонизация Азии и Африки, полет Гагарина в космос, а также и появление мини-юбки, сексуальная революция, развитие потребительского общества на Западе и Востоке...  

Еще не закончившись, это десятилетие стало обрастать легендами. До того много лет подряд люди готовились к войне, сражались, восстанавливали разрушенное и пугали друг друга новой войной. И вдруг обнаружилось, что все это – в прошлом. Возникает какой-то другой мир, где можно просто наслаждаться жизнью, любить друг друга, слушать музыку, смотреть вокруг без чувства тревоги. Казалось бы, наступает эра обывательского благополучия.  

В СССР это было время безусловного оптимизма.

Ведь страна, победившая в страшной и героической войне, нашла в себе силы не только выстоять в этой борьбе и восстановить себя после беспрецедентных потерь и разрушений, но избавиться от тоталитаризма. Ясное дело, что демократией Советский Союз после смерти Сталина не стал, да и не очень люди тогда понимали, что такое демократия. Но тоталитаризм закончился в 1953-ем, вместе со смертью «вождя и учителя». Это задним числом либеральные интеллигенты могли всю советскую историю мазать одной краской и рассказывать, будто при Хрущеве и Брежневе был такой же «тоталитарный режим» как при Сталине. Люди, пережившие реальный тоталитаризм, прекрасно понимали разницу.  

Из повседневной жизни ушел страх. Официальная критика прошлого открывала возможность достаточно откровенно обсуждать настоящее и будущее. Если не публично, то хотя бы в частном порядке, не боясь внезапных арестов. И разве преодоление «культа личности» вкупе с победой в войне не служило доказательством того, что советская система жизнеспособна, что она может развиваться, улучшать себя, исправлять собственные ошибки, меняться?  

1960-е были своеобразным «золотым веком» не только для советского общества, которое, наконец, могло существовать без войн, репрессий и потрясений. Для западного мира это тоже была эпоха относительного благополучия. Повсюду жизнь улучшалась.  

Символом начала 60-х стали дешевые автомобили, стиральные машины, холодильники и телевизоры, в которых наконец-то можно было различить изображение.

Но миллионы людей обнаружили, насколько возможности новой, счастливой жизни остаются неполными, а счастье - эфемерным. И восстали против того, что стоит «на пути к счастью». В конце концов, те годы остались в истории как время баррикад, рок-музыки, антивоенных протестов «новых левых» и дискуссий о философии марксизма.  

На Западе были «новые левые», у нас были интеллигенты- «шестидесятники». И, если прочитать идеологические декларации нашего «шестидесятничества», то обнаружится поразительное сходство с идеями «новых левых». И те, и другие выступали за «социализм с человеческим лицом», апеллировали к марксистской традиции, стремясь выявить ее гуманистический смысл. И те, и другие отвергали сталинизм с его культом организации, критиковали бюрократию, доказывали ценность индивидуального самовыражения. Если сравнить, например, советского философа Эвальда Ильенкова с американским социологом Эрихом Фроммом, бросается в глаза совпадение формулировок, параллельный ход мысли.  

Другое дело, что политический радикализм «новых левых» оказался «шестидесятникам» совершенно чужд. Они собирались не ниспровергать, а улучшать. Сочувствовали пражским реформаторам, но не понимали парижских студентов. Книги Ж.-П.Сартра передавали из рук в руки. Но его политические идеи до читателей как-то не доходили.

Че Геварой восхищались - но воспринимали как часть латиноамериканской экзотики.

Он стал культовой фигурой молодежи уже в постсоветские годы, когда его образ пришел с Запада, растиражированный миллионами плакатов и маек.  

Политические итоги «великого десятилетия», и в особенности «огненного 1968-го», оказались куда более скромными, чем можно было ожидать - судя по размаху событий. «Пражская весна» закончилась вторжением советских танков в Чехословакию, после чего восточноевропейская интеллигенция, восторженно поддерживавшая коммунистических реформаторов, дружно сменила ориентиры, найдя себе новый идеал в лице генерала Пиночета. Романтики студенческой революции во Франции и Германии вернулись к буржуазной жизни и принялись делать карьеру в соответствии с ее требованиями. Многие стали депутатами, министрами, профессорами. Спустя лет тридцать новое поколение бунтовало уже против них.  

В Перу и по всей Латинской Америке попытки социальных реформ и революций сменились - хотя и не легко и не сразу - приватизацией и восторгами по поводу свободного рынка. Национально-освободительные режимы в странах Азии и Африки превратились в коррумпированные диктатуры, променявшие развитие страны на обогащение новоявленной элиты. Фидель Кастро на Кубе, после некоторых колебаний, поддержал политику Брежнева...  

После 1968-го сторонники «исправления системы» в Восточной Европе разделились на две группы. Одни в большей или меньшей степени стали конформистами. Они продолжали по инерции подниматься вверх по карьерной лестнице, совершая «долгий путь через институты», к которому стали после поражения «новых левых» призывать теоретики «западного марксизма», только безо всякого политического проекта, без внятной идеологии. Просто так, по инерции. Бывшие «шестидесятники» не отрекались от собственного прошлого, и уж никак - от прежних связей, оставаясь более или менее сплоченной группой. Их отличала именно эта товарищеская сплоченность при полном отсутствии общей программы. Поразительным образом, нечто очень похожее происходило и на Западе. Революционный пафос выветривался, старые связи и групповая солидарность сохранялась.

Еще недавно эти люди бунтовали против системы, теперь они в нее вписывались.

Наши «шестидесятники», в отличие от «новых левых», выступали против власти, одновременно заявляя, что разделяют ее основные принципы. Теперь они перестали бунтовать, презрительно отбросив эти самые принципы. Самые смелые или просто более наивные стали диссидентами. Порвали с системой, которую когда-то мечтали реформировать. Но с позитивной программой у них было не лучше. Идеологию общественного преобразования заменили правозащитные принципы, дававшие, по крайней мере, моральную опору в противостоянии с государством. А в скором времени правозащитная идеология, в свою очередь, уступила место либеральной.  

Агрессивный неолиберализм торжествовал и на Западе и на Востоке, с той лишь разницей, что торжество этих идей на Востоке стало заметно значительно позже. Зато масштабы идеологической переориентации превзошли все, известное Западной Европе.  

Повсеместно происходило опошление и потребительское освоение наследия 1968-го. Культура протеста, растиражированная коммерческими сетями, растворилась в массовой культуре, сделав ее немного менее пресной. Музыкальная эстетика МТВ была бы невозможна без молодежного бунта 1968-го, только служит эта эстетика совершенно противоположным целям.  

Можно сказать, что 1968-ой чуть не перевернул мир. Но «чуть» не считается. Старый мир не только выдержал бунт, но, до известной степени, воспользовался его плодами – укрепившись и перестроившись за счет новых идей, кадров и методов. Если взглянуть на сегодняшний мир с точки зрения бунтарей конца 60-х, трудно представить себе что-либо более противоположное их надеждам и ожиданиям. Но значит ли это, что опыт того года не имеет для нас сегодня никакой ценности? Нет, скорее это урок, к которому нам придется возвращаться снова и снова.  Мир нельзя изменить одним романтическим натиском. Это долгая и кропотливая работа.

 Это борьба, в которой есть не только эффектные победы, но и затяжные, тягостные отступления.  

Все это вместе называется Историей.