Фрегат «Паллада»: на волнах истории

Здесь к парусам всегда относились неравнодушно. А тут целый парусный фрегат — трехмачтовая «Паллада», тот самый, с которого фактически начинается российская маринистика.

Книга Ивана Гончарова «Фрегат «Паллада». Как справедливо заметил ее автор: «история плавания самого корабля, этого маленького русского мира, с четырьмястами обитателей, носившегося два года по океанам, своеобразная жизнь мореплавателей, черты морского быта — все это также само по себе способно привлекать и удерживать за собою симпатии читателей». Так оно и есть. Без малого двести лет вершит свое плавание по книжным морям замечательный фрегат, и каждое новое издание, как новая волна читательского интереса к жизни русских моряков и их славных делах. Весьма поспособствовал писателю в сборе живого морского материала командир 52-х пушечного корабля капитан 2 ранга Иван Унковский — мореплаватель, дипломат, исследователь Дальнего Востока, а впоследствии генерал-губернатор Ярославской губернии. Жизнь Ивана Семеновича Унковского, уроженца калужской земли и ее дворянина можно считать образцом служения флоту и российскому государству.

Адмирал Унковский (1822-1886 г.г.) погребен в своем калужском имении в недостроенном им храме в селе Козлово.

Разбирая «запасники» своего домашнего музея я обнаружил давний дальневосточный артефакт — деревянный кусочек корпуса «Паллады». Когда-то эту реликвию подарил коллега — моряк-тихоокеанец, поэт Владимир Тыцких, живущий во Владивостоке. Так возникла идея передать эту частицу фрегата «Паллада» в храм, где упокоен прах его командира адмирала Ивана Семеновича Унковского.

Эту идею поддержала ассоциация «Клуб Русская Морская Традиция» и калужские моряки-ветераны. Именно они в первую очередь и присутствовали на церемонии передачи реликвии настоятелю сельской церкви иконы Тихвинской Божией Матери отцу Геннадию. Возглавлял их председатель Калужского морского собрания известный подводник, вице-адмирал Олег Михайлович Фалеев. Рядом с ним стояли потомки адмирала Унковского капитан 2 ранга морских частей погранвойск Владимир Игоревич Унковский и его брат офицер запаса Вячеслав Игоревич Унковский. Подлинность реликвий удостоверил военный эксперт Министерства культуры подполковник Сергей Нелюбов. Пришли поклониться праху великого адмирала школьники местной Воротынской школы, калужские поэты, журналисты.

«Здесь упокоился навеки адмирал,
Парит душа его под сводами незримо,
Он уважение в веках себе снискал,
Служа Отечеству всю жизнь неутомимо!»

Настоятель храма, много сделавший, чтобы поднять его из руин, протоиерей Геннадий (Перебийнос) провел гостей в крипт — подхрамовую усыпальницу, где произнес весьма прочувствованное слово: сегодня прах корабля соединился с прахом его командира, а значит фрегат «Паллада» продолжает свое вечное плавание.

Для меня лично очень важно, что нынешнее событие произошло на калужской земле. Ведь в ее освобождении от фашистских захватчиков принимал участие и мой отец — Андрей Андреевич Черкашин в рядах Алтайской 107-й (5-й гвардейской) стрелковой дивизии. Возможно, его полк проходил и через это село. Все по слову Александра Пушкина — «бывают странные сближенья». Были, бывают, будут…

В известные годы этот фамильный храм был превращен в колхозный склад. Но над скелетами ободранных куполов по-прежнему высились кресты, подобно мачтам фрегата.

Кстати, именно на «Палладе» был устроен первый на русском флоте корабельный храм. Окормлял моряков в кругосветном походе иеромонах отец Аввакум, ставший одним из согероев книги Ивана Гончарова.

Но наступили двадцатые годы двадцатого века… Владимир Унковский, прямой потомок адмирала, человек, владеющий поэтическим даром, написал о том времени горькие строки:

Все, разрушив, осквернили,
Веря в сладостный обман
И пошли вперед, оставив
За собой один бурьян…

Осквернили и могилу адмирала, вскрыв ее, срезав с мундира пуговицы, открутив ордена. Но кости не тронули, и на том спасибо.

В этот день, в какой-то степени, мы искупили тот великий грех.

Но главное, мы приобщили к нашей морской истории молодежь, которая стоит сегодня вместе с нами в этом храме, и я надеюсь, воротынские школьники другими глазами прочтут книгу «Фрегат "Паллада"», и вместе с его командиром, с его экипажем продолжат бессмертное плавание этого парусника.

Настоятель храма с благодарностью принял дар — фрагмент корабельного дерева и кованый гвоздь из борта «Паллады» в ларце с символом ассоциации «Клуб Русская Морская Традиция». Так в реальном времени, на глазах у всех присутствующих произошло срастание искусственно разорванной связи времен, преемственности поколений.

И произошло это таинство перед удивительной иконой, написанной специально для фамильного храма. На ней изображены образы святых, связанных с родом адмирала-храмоздателя: преподобный Зосима (Верховский) — дядя адмирала, патриарх Тихон, преподобный Варнава Гефсиманский, Герман и Алексей Зосимовские — духовники рода Унковских, Лаврентий Калужский, праведный адмирал Федор Ушаков, на которого равнялись и до сих пор равняются российские моряки, дочь и внучка адмирала монахиня Анастасия и схимонахиня Иннокентия Хвостовы, пострадавшие за веру.

Киот этой уникальной иконы мастер стилизовал под капитанский мостик фрегата, и хотя адмирал Унковский не канонизирован, тем не менее иконописец написал и его образ под парусом, а также супруги Анны Николаевны, молящейся об успехе его походов, а затем довершившей дело мужа по строительству сельского храма.

Издавна в символику православного храма всегда вкладывалось понятие духовного корабля. Колокольня — как мачта, купола — как паруса, а настоятель — кормчий.

Калужская земля не омывается морями, но она дала российскому флоту славных адмиралов — Дмитрия Сенявина и Ивана Унковского, на калужской земле живут советские флотоводцы адмиралы Олег Фалеев и Анатолий Шевченко… В городе Обнинске вот уже много лет идет подготовка экипажей атомных подводных лодок. Здесь знают толк в нашей морской истории и умеют отмечать флотские праздники.

В завершении встречи отец Геннадий провел нас на место, где стояла усадьба Унковских в селе Колышево. Сегодня там сооружается храм св. Николая, покровителя всех моряков, как дань памяти адмирала, а также постамент под будущую бронзовую скульптуру.

Вместо послесловия

Отрывок из романа «Фрегат "Паллада"». Иван Гончаров рассказывает о командире парусника и своих личных ощущениях от морского плавания не без юмора и самоиронии.

«За столом дед (главный штурман — Н.Ч.) сидел подле меня и был очень весел; он даже предложил мне выпить вместе рюмку вина по случаю вступления в океан. «Поздравляю с океаном», — сказал он. «Вы очень рады ему, вероятно, как старому знакомому?» — спросил я. «Да, мы друг друга знаем, — отвечал он. — И точно я рад: теперь на карту хоть не гляди, по ночам можно спать: камней, банок, берегов — долго не дождемся». — «А буря?» — «Какая буря?» — «Ну, шторм», — поправился я. «Это не по моей части, — сказал он. — Я буду спать, а Иван Семенович и вот Иван Иванович нет. Да что такое шторм на океане? Если еще при попутном ветре, так это значит мчаться во весь дух на лихой тройке, не переменяя лошадей!»

… К чаю уже надо было положить на стол рейки, то есть поперечные дощечки ребром, а то чашки, блюдечки, хлеб и прочее ползло то в одну, то в другую сторону. Да и самим неловко было сидеть за столом: сосед наваливался на соседа. Начались обыкновенные явления качки: вдруг дверь отворится и с шумом захлопнется. В каютах, то там, то здесь, что-нибудь со стуком упадет со стола или сорвется со стены, выскочит из шкапа и со звоном разобьется — стакан, чашка, а иногда и сам шкап зашевелится. А там вдруг слышишь, сочится где-то сквозь стенку струя и падает дождем на что случится, без разбора, — на стол, на диван, на голову кому-нибудь. Сначала это возбуждало шутки. Смешно было смотреть, когда кто-нибудь пойдет в один угол, а его отнесет в другой: никто не ходил как следует, все притопывая. Юность резвилась, каталась из угла в угол, как с гор. Вестовые бегали, то туда, то сюда, на шум упавшей вещи, с тем, чтобы поднять уже черепки. Сразу не примешь всех мер против неприятных случайностей.

Эта качка напоминала мне пока наши похождения в Балтийском и Немецком морях — не больше. Не привыкать уже было засыпать под размахи койки взад и вперед, когда голова и ноги постепенно поднимаются и опускаются. Я кое-как заснул, и то с грехом пополам: но не один раз будил меня стук, топот людей, суматоха с парусами.

12-го и 13-го января ветер уже превратился в крепкий и жестокий, какого еще у нас не было. Все полупортики, люминаторы были наглухо закрыты, верхние паруса убраны, пушки закреплены задними талями, чтоб не давили тяжестью своего борта. Я не только стоять, да и сидеть уже не мог, если не во что было упираться руками и ногами. Кое-как добрался я до своей каюты, в которой не был со вчерашнего дня, отворил дверь и не вошел — все эти термины теряют значение в качку — был втиснут толчком в каюту и старался удержаться на ногах, упираясь кулаками в обе противоположные стены. Я ахнул: платье, белье, книги, часы, сапоги, все мои письменные принадлежности, которые я было расположил так аккуратно по ящикам бюро, — все это в кучке валялось на полу и при каждом толчке металось то направо, то налево. Ящики выскочили из своих мест, щетки, гребни, бумаги, письма — все ездило по полу вперегонку, что скорее скакнет в угол или оттуда на средину….

«Посмотри-ка»! — сказал я Фаддееву (вестовому – Н.Ч.), указывая на беспорядок, и, махнув рукою, ушел в капитанскую каюту. Это был просторный, удобный, даже роскошный, кабинет. Огромный платяной шкап орехового дерева, большой письменный стол с полками, пьянино, два мягкие дивана и более полудюжины кресел составляли его мебель. Вот там-то, между шкапом и пьянино, крепко привинченными к стене и полу, была одна полукруглая софа, представлявшая надежное убежище от кораблекрушения.

Любезный, гостеприимный хозяин И. С. Унковский предоставлял ее в полное мое распоряжение. Сам он не был изнежен и почти ею не пользовался, особенно в непогоду. Тогда он не раздевался, а соснет где-нибудь в кресле, готовый каждую минуту бежать на палубу. Сядешь на эту софу, и какая бы качка ни была — килевая ли, то есть продольная, или боковая, поперечная, — упасть было некуда. Одна половина софы шла вдоль, а другая поперек фрегата. Тут не пускал упасть шкап, а там пьянино. Из обоих окон мне видно было море. Что за безобразие или, пожалуй, что за красота! «Буря — прекрасно! поэзия!» — скажете вы в ребяческом восторге. «Какая буря — свежий ветер!» — говорят вам….

Может быть, оно и поэзия, если смотреть с берега, но быть героем этого представления, которым природа время от времени угощает плавателя, право незанимательно. Сами посудите, что тут хорошего? Огромные холмы с белым гребнем, с воем толкая друг друга, встают, падают, опять встают, как будто толпа вдруг выпущенных на волю бешеных зверей дерется в остервенении, только брызги, как дым, поднимаются да стон носится в воздухе. Фрегат взберется на голову волны, дрогнет там на гребне, потом упадет на бок и начинает скользить с горы, спустившись на дно между двух бугров, выпрямится, но только затем, чтоб тяжело перевалиться на другой бок и лезть вновь на холм. Когда он опустится вниз, по сторонам его вздымаются водяные стены. В каюте лампы, картинки, висячий барометр вытягивались горизонтально. Несколько стульев повольничали было, оторвались от своих мест и полетели в угол, но были пойманы и привязаны опять. Какие бы, однако, ни были взяты предосторожности против падения разных вещей, но почти при всяком толчке что-нибудь да найдет случай вырваться: или книга свалится с полки, или куча бумаг, карта поползет по столу и тут же захватит по дороге чернильницу или подсвечник. Вечером раз упала зажженная свеча, и прямо на карту. Я был в каюте один, встал, хотел побежать, но неодолимая тяжесть гнула меня к полу, а свеча вспыхивала сильнее, вот того гляди вспыхнет и карта. Я ползком подобрался к ней и кое-как поставил на свое место.

«Крепкий ветер, жестокий ветер! — говорил по временам капитан, входя в каюту и танцуя в ней. — А вы это все сидите? Еще не приобрели морских ног». — «Я и свои потерял», — сказал я. Но ему не верилось, как это человек может не ходить, когда ноги есть. «Да вы встаньте, ну, попробуйте», — уговаривал он меня. «Пробовал, — сказал я, — без пользы, даже со вредом и для себя, и для мебели. Вот, пожалуй…». Но меня потянуло по совершенно отвесной покатости пола, и я побежал в угол, как давно не бегал. Там я кулаком попал в зеркало, а другой рукой в стену. Капитану было смешно. «Что же вы чай нейдете пить?» — сказал он. «Не хочу!» — со злостью сказал я. «Ну я велю вам сделать здесь». — «Не хочу!» — повторил я… Я был очень зол. Сначала качка наводит с непривычки страх. Когда судно катится с вершины волны к ее подножию и переходит на другую волну, оно делает такой размах, что, кажется, сейчас рассыплется вдребезги; но когда убедишься, что этого не случится, тогда делается скучно, досадно, досада превращается в озлобление, а потом в уныние. Время идет медленно: его измеряешь не часами, а ровными, тяжелыми размахами судна и глухими ударами волн в бока и корму. Это не тихое чувство покорности, resignation, а чистая злоба, которая пожирает вас, портит кровь, печень, желудок, раздражает желчь. Во рту сухо, язык горит. Нет ни аппетита, ни сна; ешь, чтоб как-нибудь наполнить праздное время и пустой желудок. Не спишь, потому что не хочется спать, а забываешься от утомления в полудремоте, и в этом состоянии опять носятся над головой уродливые грезы, опять галлюцинации; знакомые лица являются, как мифологические боги и богини. То ваша голова и стан, мой прекрасный друг, но в матросской куртке, то будто пушка в вашем замасленном пальто, любезный мой артист, сидит подле меня на диване. Заснешь и вполглаза видишь наяву снасть, а рядом откуда-то возьмутся шелковые драпри какой-нибудь петербургской гостиной — вазы, цветы, из-за которых тут же выглядывает урядник Терентьев. Далее опять франты, женщины, но вместо кружевного платка в руках женщины — каболка (оборвыш веревки) или банник, а франт трет палубу песком… И вдруг эти франты и женщины завоют, заскрипят; лица у них вытянулись, разложились — хлоп, полетели куда-то в бездну… Откроешь глаза и увидишь, что каболка, банник, Терентьев — все на своем месте; а ваз, цветов и вас, милые женщины, — увы, нет! Подчас до того все перепутается в голове, что шум и треск, и эти водяные бугры, с пеной и брызгами, кажутся сном, а берег, домы, покойная постель — действительностью, от которой при каждом толчке жестоко отрезвляешься»…