Трубачёв о Толстом

Уходящий 2013 год отмечен целым рядом памятных славянских дат: 1150-летие славянской миссии свв. Кирилла и Мефодия, XV Международный съезд славистов в Минске, 220-летие Яна Коллара, чешско-славянского будителя, автора эпохальной поэмы «Дочь Славы», 200-летие великого сербского поэта, митрополита и правителя Черногории Петра Петровича Негоша, 210 лет со дня рождения Ф.И. Тютчева и 130-летие кончины И.С. Тургенева, 120-летие крупнейшего сербского писателя ХХ в. Милоша Црнянского, 100-летие кончины русского учёного-слависта П.А. Кулаковского, 90 лет со дня рождения одного из выдающихся славистов современности академика Никиты Ильича Толстого…

А 26-28 ноября в Московском университете прошла конференция, посвященная 70-летию возобновления кафедры славянской филологии в МГУ.

Более четверти века отдал Никита Ильич Толстой преподаванию на филологическом факультете университета, он читал различные славистические курсы на кафедрах русского языка и славянской филологии, по которой в свое время, вскоре после войны он и проходил обучение, закончил болгарское отделение. В аспирантуре под руководством профессора С.Б. Бернштейна, одного из основателей новой славянской кафедры, он вплотную занялся церковнославянским, а сербский был вторым родным языком Толстого (он родился в Сербии); в дальнейшем он освоил все славянские языки, стал великолепным знатоком славянских культур, фольклора, основателем новой ветви славяноведения этнолингвистики, изучал историю славянских литературных языков… чего только не знал он о славянах! Жаль лишь, что имя Толстого (впрочем, как и имя Трубачева) не прозвучало на университетской конференции.

Помнится, в Сербии, в Белграде в год кончины Никиты Ильича (1996) состоялось многолюдное академическое заседание памяти учёного. Много говорилось на том собрании о научных заслугах академика Н.И. Толстого, среди выступавших был и академик Олег Николаевич Трубачёв, который поделился своими воспоминаниями об ушедшем соратнике и друге. Теперь уже нет их обоих — Трубачёва не стало в 2002 г., а воспоминания (расширенный вариант) были опубликованы в специальном научном журнале «Вопросы языкознания» (1997, № 2). Они представляют несомненный интерес и для широкого круга читателей, кроме того, это и встреча одновременно с двумя крупнейшими русскими славистами ХХ столетия, встреча, дополняющая любопытными штрихами портреты обоих учёных. Написанные живо и ярко, мемориальные страницы Трубачёва создают облик Н.И. Толстого, они охватывают период почти в сорок лет. Это было время взлёта славистических исследований в отечественной и мировой науке, период большого интереса к славянским культурам, языкам, литературам. Университеты готовили научные и переводческие кадры. Издательство «Прогресс-Радуга» год за годом выпускало переводы произведений славянских писателей и поэтов, выходили многочисленные научные работы по славянской проблематике, в 1974 г. начал издаваться «Этимологический словарь славянских языков», задуманный О.Н. Трубачевым еще на рубеже 50-60-х гг., в 1995 г. вышел первый том этнолингвистического словаря «Славянские древности» Н.И. Толстого (в 5 т. М., 1995-2012)… Сегодня, конечно, славянские исследования продолжаются, однако, всё с меньшей интенсивностью и активностью.

Изменения на политической карте мира, бурные процессы глобализации, увы, негативно сказались на состоянии Славянского мира, к сожалению, отмечается угасание интереса к славистике, в том числе и к русистике, не только за рубежом, но и в России.

Упал процент изучающих русский язык в мире, у нас же, снизилось количество изучающих славянские языки. Скажем, с уходом профессора К.К. Трофимовича (Львов; 90-летие его пришлось тоже на 2013 г.) практически сошли на нет исследования по сорабистике. Вместе с тем, съезд славистов показал определенный интерес, например, к белорусистике. И все же есть опасения, что реформа Российской академии наук существенно сократит отечественные славистические исследования. Да и сам Институт славяноведения сожмется до «трёх комнат на Волхонке, 14», как это было в начале 1950-х гг., в то самое время, с которого и начинаются воспоминания О.Н. Трубачёва о Толстом.

Тогда на заседании сектора славянского языкознания Трубачев впервые и увидел Толстого. «…молодой (30 лет), высокий, худощавый, задолго до появления своей толстовской бороды. Живые глаза, приветливый, склонный к контакту… расположенный к улыбке и шутке, — таким он запомнился, таким оставался всегда, до конца жизни». Первые впечатления оказались и прочными и верными. «Я и позднее не встречал, пожалуй, ни в ком столь располагающей, дружелюбной свободы человеческого общения, отзывчивости, готовности всегда и во всём помочь, — писал Олег Николаевич. — Остаётся добавить, что дам неизменно покоряла эта его красивая старомодная галантность, умение преклонить колено и поцеловать ручку и всё это непринуждённо, полушутливо, с тактом, всё — как положено настоящему, живому русскому cоmme il faut, с которым мы имели честь общаться в его лице».

«Знавшие Толстого, думаю, согласятся, что он обладал в выдающейся степени чувством самоиронии и что с годами эта черта в нём даже усилилась, — явный признак крупной личности и широкой натуры».

Мемуарист приводит несколько свидетельств этого качества Толстого, например, такое; «Преподнося дружески свою книгу 1988 г. “История и структура славянских литературных языков”, он как бы шутя обмолвился: “Можете, не читая, выбросить” (!). И эти озорные слова небрежно обронены о книге, за которой стоит более чем двадцатилетний опыт поисков по истории древнеславянского литературного языка… о книге, ломающей въевшиеся представления об однодиалектной базе литературных языков, более того — об ”искусственной” природе этих языков и расчищающей дорогу для концепции о междиалектности и наддиалектности литературных языков, иными словами, в теории литературных языков трудно назвать аспект более актуальный и подход более незаурядный». А когда вышел первый том словаря «Славянские древности», Толстой преподнес его Трубачеву с дорогой для него дарственной надписью: «”… от Никиты сей первый блин”. Но не комом вышел первый блин… перед нами не только фундаментальный, но и интердисциплинарный, выходящий за рамки языкознания в этнографию, этнологию, историю культуры словарь слов-понятий…» Рассказывая о взаимоотношениях с Толстым, Олег Николаевич, в частности, вспоминал и о последней с ним встрече. «Уже в канун нового, 1996 г., стало известно, что Толстого положили в больницу… настраивало все это невесело. Но в конце марта Толстой вдруг появился на годичном собрании нашего Отделения литературы и языка, и было это воспринято… как добрый знак. Он к тому времени сильно потерял в весе, но одновременно казался бодрым — не знаю, возможно, только казался. Я подошёл, мы обнялись по старой привычке, я ему что-то говорил о 22-м выпуске своего Словаря… а он — он говорил о настоящей мужской дружбе, для последней встречи… — слова самые главные». «Его знали и любили очень и очень многие, он был популярен и у нас, и в разных странах, в первую очередь, разумеется, в славянских. <…> Надо ли говорить о том, как его любили и привечали в родной ему Югославии…»

И Трубачев, и Толстой принимали участие почти во всех Международных съездах славистов, то тут то там в воспоминаниях всплывает эта тема, так сказать, в бытовом плане с легким юмором, тут речь не столько о науке, скорее о некоторых забавных житейских подробностях. «…нельзя не упомянуть об одном казусе в дни VIII съезда славистов в Загребе 1978 г., о котором сам Толстой, смеясь, рассказывал во время одной тогдашней нашей встречи. Видите ли, загребские слависты отнеслись настолько серьезно к приезду Толстого, что даже поспорили, кому из них его встречать, а в результате никто его не встретил вообще. <…> …они очень любили и почитали Толстого, одна из ведущих газет страны даже вышла во время загребского славистического съезда с аншлагом: “Tito u Ljubljani, Tolstoj u Zagrebu”, т. е. пребывание Толстого в Загребе ставилось в одну строку с визитом тогдашнего президента СФРЮ И. Броз-Тито в Любляну…» Или: «В 1993 г. состоялся XI Международный съезд славистов в Братиславе, последний, в котором Толстой весьма активно участвовал и был полон сил. Из тогдашних братиславских контактов запомнилось: мы с Толстым приглашены в телецентр, едем в машине, а напористая телевизионная дама обращается то к одному, то к другому с предварительными вопросами, как бы готовя нас к тому, что каждый будет говорить перед телеобъективом. Вопрос ко мне: “Господин профессор, как вы думаете, откуда славяне пришли на Дунай?” — Я в ответ: “Думаю, что они ниоткуда не приходили!” Никита (с живостью): “Олег, а вы так и скажите!” Ну, я так и сказал».

Вспоминает Олег Николаевич и об одном крупном событии в своей жизни, связанном с крутыми переменами в его научных занятиях — именно Толстой предложил ему сделать перевод с немецкого «Этимологического словаря русского языка» М. Фасмера.

«Добрый Никита, уговаривая меня взяться за это дело (разговор конца 1958 г.) и заботясь о том, чтобы трудности и объемы меня не отпугнули, рисовал картину примерно так: “Олег, вы ведь можете заниматься просто вечером, за чаем…” А весной 1961 г., когда огромная машинопись русского перевода [словаря] Фасмера с дополнениями была готова, заполнила целый чемодан и в таком виде была отвезена [редактору], я уже начинал работать в другом академическом учреждении — Институте русского языка. Я пришел в Институт с созревшим и обдуманным планом — организовать работу по созданию у нас впервые этимологического словаря славянских языков. <…> Выполнить задуманное можно было, лишь пойдя на прямой контакт с академиком В.В. Виноградовым, организатором (с 1958 г.) и тогдашним директором Института. …тут мне помог Толстой [который, узнав о замысле]… немедленно отправился… к Виноградову. Тот откликнулся положительно, и моя судьба была решена. Надо ли говорить, что всякий раз, когда я возвращаюсь мыслью к этому поворотному моменту своей судьбы, я испытываю чувство самой глубокой признательности к Никите Толстому — за дружбу, за проявленное понимание, за дипломатичность. <…> Так завязалась… эта дружба двух коллег, двух научных работников, в которой непродолжительные встречи и контакты сменялись периодами заочного обмена публикациями, иногда — телефонными звонками, участием в общих мероприятиях. Мне приятно вспомнить, что он читал доклад на нашем первом Международном симпозиуме по славянской этимологии (январь 1967 г.). Я нашел еще в те годы в Толстом внимательного читателя, а порой и редактора своих работ». Заметим, что Н. И. Толстой редактировал первую монографию Трубачева «О происхождении названий домашних животных в славянских языках» (1960) и фундаментальный труд «Этногенез и культура древнейших славян» (1991, первое издание).

«Толстому совершенно не свойственно было безучастное равнодушие, он весь светился дружеским участием, таким и остался в нашей, моей памяти. <…> Эта доброта, как и отзывчивость на добро, на доброе слово были органически присущи ему как личности, но были тут, по-видимому, и глубокие фамильные, толстовские корни».

Бывали случаи, вспоминал Трубачев, когда Толстой вступался и за его научное достоинство. Например, когда учёному в Институте славяноведения и балканистики АН СССР устроили настоящий погром. «…Обсуждался цикл моих работ под общим названием “Славяне, язык, история”, выдвинутых на госпремию. Я не стану здесь вдаваться в причины того, почему обсуждению придали погромный характер, могу лишь понять, что рассчитывались за инакомыслие (“никто так не думает, он один так думает” — это о концепции дунайской прародины славян [подобный аргумент и сегодня вызывает недоумение, неужели “слависты” не читали, скажем В. Копитара, правда, он писал по-латыни, или трудов П.-Й. Шафарика? — Н. М.]; “граничит с шовинизмом” — это о лингвогеографической идее русского языкового союза в СССР, вполне созвучной мыслям Н.С. Трубецкого, которого за это никто в шовинизме не укорял). … в мою поддержку… выступили С.Б. Бернштейн, Н.И. Толстой, И.Г. Добродомов… Л.А. Гиндин и Г.Ф. Одинцов».

Однако, подчеркнем, что премию все же так и не дали — знай-де русский гений (кстати, именно таковым Трубачева считал Н.И. Толстой), где твое место. Видимо, по той же причине Трубачева не раз (на протяжении 20 лет) «прокатывали» на выборах в действительные члены АН.

Но в 1992 г. все же избрание состоялось, и не в малой степени благодаря участию Толстого. «Когда на академических выборах в июне 1992 г. я уехал из Отделения, не дожидаясь результатов (“будет опять, как всегда”), а вышло иначе, и хватились меня искать, в телефонные поиски включилось всё семейство Толстых… Потом вскоре… Толстой посетил наш Институт [Ин-т русского языка РАН] — мы встретились на защите докторской диссертации… а потом и Толстой, и Д.Н. Шмелёв зашли ко мне, и мы немножко выпили коньяку, а Толстой — и это очень похоже на него — картинно встал рядом со мной, выпрямился и произнес из Писания^ “Нынѣ отпущаеши раба Твоего Господи” — А я в ответ — совсем уже невпопад (бывает, когда расслабишься): “Нынѣ же прѣбудеши со мною в раи” (евангельские слова [Христа], обращенные к сораспятому разбойнику благоразумному). Потом я, наверное, слишком уж часто, говорил всем “спасибо”, на что Дм. Ник. Шмелев назидательно заметил: “Вы никого не обязаны благодарить!”».

Заметим, что академик Н.И. Толстой принимал самое активное участие в жизни пробуждавшегося в конце 80-х гг. общества. Он создал Российский гуманитарный научный фонд, при его содействии возник Фонд славянской письменности и культуры, неоднократно выступал на праздниках Славянской письменности, возродил журнал «Живая старина», многие годы вплоть до кончины возглавлял Советский (позже Российский) комитет славистов, в 1987-1996 - вице-президент Международного комитета славистов, состоял в Общественном наблюдательном Совете по воссозданию храма Христа Спасителя. был членом ряда академических и правительственных советов и комиссий... «Толстой умел вовремя, в нужный момент вспомнить о человеке, привлечь его для участия в деле… В 1988 г. был учрежден Фонд славянской письменности и славянских культур, и Толстой стал его первым председателем, что, надо сказать, одухотворило эту зыбкую общественную организацию. Я с удовольствием вспоминаю именно это короткое время его председательства… и то, как мы с ним участвовали в праздновании Тысячелетия крещения Руси в Новгороде (1988), потом в выездной кирилло-мефодиевской сессии Фонда в Киеве (1989), после чего Толстой сложил с себя полномочия председателя, утомленный писательскими дрязгами… Не в укор будет сказано председателю Фонда В.М. Клыкову [† 2003], с которым у Толстого до конца сохранились добрые … отношения, Фонд толстовские традиции не сохранил».

«…Любезность и необычайная отзывчивость Толстого, готовность к контакту порой даже с теми, кого, казалось, и близко к себе подпускать не стоило, вызывала у меня иногда, не скрою, внутренний спор, но весьма возможно, что названная черта непротиворечиво укладывалась именно в толстовский вариант широты натуры, а также более чем вероятно, что он отдавал себе и тут трезвый отчёт, сознательно не избегал и таких контактов, шёл на это в интересах дела. Я говорил о дипломатичности Толстого, о качестве, которым он (думаю, со мной согласятся) был наделен в высокой степени, обладая и терпимостью, и гибкостью, и мудрым расчётом — незаурядные качества, если за ними стоит благородство побуждений, а это как раз был случай Толстого, который, любя науку и благоволя к людям науки, руководствовался бескорыстными и высокими помыслами. Я уверен, что он и сам задумывался о дипломатии и дипломатичности в своей жизни и в жизни научной.

Ведь неспроста же, наверное, он вспомнил как-то в разговоре об одном своем дальнем предке, стольнике Толстом — первом русском дипломате. Именно такие люди, с такими качествами души и ума призваны руководить наукой, занимать высокие организаторские посты и должности.

Никита Ильич Толстой отлично смотрелся как главный редактор журнала “Вопросы языкознания”, как глава научных направлений, как председатель Комитета славистов, в последние годы жизни — как член Президиума Академии и в более ранние годы — как руководитель экспедиций в дорогое его сердцу Полесье. Кроме упомянутой бытовой дипломатии, он прекрасно владел и тем, что называется дипломатикой, высоким стилем и культурой делового письма, документа. Но он одновременно был в высшей степени живым человеком, чутким к скромным радостям жизни. Мимолётный эпизод из старых воспоминаний, никак не позже 1964 г. Мы сидим в библиотеке Ленина, каждый — над своими словарями. Окно в помещении открыто, снаружи доносятся детские голоса. Вдруг Толстой, улыбаясь, говорит: “А всё-таки мальчишки кричат уже по-весеннему…”».

И, пожалуй, с умилением касается О.Н. Трубачев совсем тонких струн души Толстого, скажем, отношение к нашим братьям меньшим, еще, верно, и потому, что и сам Олег Николаевич был наделен подобными трепетными чертами. «…Он был трогательно дружен с собаками. Вспоминается живший давно в квартире Толстых спаниель Малыш… породистый и интеллигентный. “Очень умная собака! — восхищался С.Б. Бернштейн. — Может диссертации писать”. Когда пришло время, и Малыш умер, Никита сам отнёс его на руках и похоронил. А в последние годы жизни Толстого семья призрела… одну совсем беспородную, уличную чёрненькую собачку… В доме гости, под ногами путается собачка, жмётся к хозяину, а Толстой ей назидательно-ласково говорит:”Надо вести себя прилично…” ». Рассказывали, что после кончины Никиты Ильича Дуня [так звали ту собачку] еще долго искала «папу».

«Вопреки всей своей дипломатичности, он мог порой просто взорваться в ответ на искусственно кем-то создаваемые сложности в нашей и без того сложной жизни — здоровая реакция здорового организма. Есть в нашей аэрофлотской практике такое не очень гуманное правило — не пускать пассажиров по мере их прибытия на свои места, а предварительно сбивать в кучу, томить людей неопределенное время и только после этого пускать. Этот человекоотстойник даже название имеет соответствующее — накопитель, как будто речь идет об осадке каком-нибудь, как в сантехнике. Однажды я явился невольным свидетелем того, до какой ярости, до какого белого каления довела Никиту Ильича унизительная необходимость ждать битый час в таком накопителе. Буквально пылая гневом и со словами “Это черт знает что такое!” он ворвался после этого в салон первого класса авиарейса Москва-София и не сразу отошёл или пообещал отойти с одним условием: “если мне здесь дадут выпить водки”. Юмор и веселое отношение к жизни всегда в конечном счете выручали этого человека, хотя — дипломатия дипломатией и юмор юмором, но порой он, наверное, просто изнемогал от накопившейся огромной усталости, от назойливого внимания людей, от бестолковой организации». Ещё один забавный (впрочем, таковых было немало в жизни Н. И.) почти хрестоматийный эпизод вспоминает Олег Николаевич, но прежде замечает: «Не надломленным и усталым он запомнился мне, нет — весёлым и по-молодому озорным. И хотя то, о чём я вспоминаю… имело место в давние уже, молодые его годы, но именно в этом — весь Толстой со своим умением озорно обыграть ситуацию…» Речь идет о банкете по случаю защиты докторской диссертации Трубачева. Отмечали в ресторане «Узбекистан». «Но к вечеру того дня над Москвой разразился страшный ливень, и речка Неглинка, захлебнувшись в своей подземной трубе, сорвала крышки люков и наводнила улицу. Помню точно, что на свой банкет я шел по колено в воде, неся туфли в руках. Парадный ход оказался закрыт и частью уже затоплен, пришлось перелезать через чугунную ограду… Несмотря на стихийное бедствие, народу пришло много. И вот в ресторане появился Толстой. Он шёл, высокий, в длиннополом плаще, на голову нахлобучен капюшон, шёл через весь ресторан, бодро шлёпая босыми ногами по ковру, и капюшон не мог скрыть довольного выражения его лица… Он наслаждался впечатлением, произведённым на ресторанный люд».

Никита Ильич был человеком жизнерадостным, крепким, сильным, открытым и общительным, с широкой и щедрой натурой и вместе с душой тонкой, восприимчивой к «колебаниям температур», очень любил и хорошо знал русскую поэзию, тонко чувствовал её, дышал воздухом русской стихии…

«…светлое воспоминание оставил сам акт празднования его 70-летия в июне 1993 [Толстой родился 15 апреля 1923 г.] в нашем Отделении. Звучали приветствия, сам юбиляр прочитал научный доклад в улыбчивой, ненавязчивой манере, как бы приглашая собравшихся сильно не напрягаться, а в конце, уже совсем придя в весёлое расположение, выразил надежду, что вот теперь все перейдут в другое помещение и смогут там выпить с ним водки. Он знал толк в вине, а точнее — в водке или водках, не довольствовался магазинным ассортиментом и творил одному ему известные настойки на травах и при случае угощал ими друзей — дома, в дороге, в заграницах. Он был жизнелюбив, не упускал случая ввернуть соленое словцо, но никогда, ни при каких обстоятельствах не покидала его эта завидная толстовская одухотворенность».

«Великое служение славянам» избрал Н.И. Толстой в качестве своего жизненного поприща. Этим же путем шел в жизни и О.Н. Трубачев; в перестроечное время Олег Николаевич отдал дань научной публицистике, печатался, в частности, в газете «Правда», имевшей миллионные тиражи. И вот он вспоминал: «Осенью 1992 г. на заседании Отделения Толстой вдруг сказал мне с тёплой улыбкой, что читал мою статью “Унаследовано от Кирилла и Мефодия” [“Правда”, 15.09.92], в которой я разразился в знак протеста против мерзкого и невежественного писания» некоей Павловой-Сильванской в “Независимой газете”, замаравшей и панславизм, и славян вообще, и межславянскую взаимность, и затравленных Западом сербов, дорогих сердцу Толстого [http://www.voskres.ru/bratstvo/trubachev1.htm]. “Ведь это я должен был написать”, — сказал он мне. А я был обрадован такой оценкой и приятно удивлён — ну, хотя бы потому, что не относил Толстого к читателям “Правды”». Cвой здоровый русский национализм и славянский патриотизм Никита Ильич едва ли обнаруживал на словах, но подтверждал на деле: так с началом Второй мировой войны, будучи в Сербии, он подключается практически сразу к Сопротивлению, а в 1944 г. становится храбрым солдатом Красной армии: брал Будапешт и Вену, за что имел награды.

«Честь фронтовика, которым он себя сознавал, оставалась священной для него», — отмечал Трубачев. Крушение СССР (наследника Российской империи) он переживал болезненно, равно как и Югославии.

Трубачев в связи с этим вспоминал один примечательный случай, было это в 1993 г. в Братиславе на съезде славистов. «Встречи, приветствия… Никита Ильич утром в столовой университетского общежития тоже со всеми раскланивается (он, как известно, был подчёркнуто вежлив). И вдруг — совершенно неожиданная реакция на появление одного вальяжного украинского слависта-литературоведа, которому Толстой, изменившись в лице, отказался подать руку [причем, как свидетельствует Г.А. Богатова-Трубачева, это было сделано громко и публично!], будучи возмущен дошедшими сообщениями о его антирусских высказываниях (“оккупанты”…). Было неловко смотреть на этого, обычно уверенного в себе человека, слушать, как он оправдывался перед Толстым». Нам памятны и другие подобные случаи уже из преподавательской практики, распространяться не будем, но скажем одно — радикальных украинофилов не жаловал. Свято хранил заповедь «Россия великая, единая и неделимая». Смелость и независимость суждений была в высшей степени свойственна Толстому, впрочем, как и любому выдающемуся учёному, любой крупной личности. И как справедливы следующие слова академика Трубачева: «…человеческий феномен Толстого никогда не улетучится из нашей памяти и выручит ещё не раз в трудные минуты».

А битва за славянство предстоит тяжёлая …