Мы – не просто часть Европы

Является ли Россия частью Европы? Конечно. Тем более что дважды в истории Россия и Европа были более всего едины: изначально до эпохи Просвещения, и в ХХ веке – в период коммунизма. И это не парадокс.

Дилемма "Россия и Европа" не изжита. Но вовсе не Россией, а именно Европой, которая построила свой "рай на земле", но так и не избавилась от нигилизма по отношению к русской истории, неуверенности перед громадностью, самодостаточностью России, а главное, перед ее вечно самостоятельным поиском смысла бытия.

На чем зиждется общеевропейское единство, ведь мы почему-то не задумываемся о родстве с Востоком? Где впервые дана идея универсальных целей и ценностей личного и всеобщего бытия? В американской конституции? Нет. Она дана в христианском Откровении.

Что прежде всех конституций объединяло немцев и сербов, французов, англичан и русских в одну цивилизацию? Ведь опыт последнего столетия скорее разъединяет, как и природные условия, и уровень быта. Объединяет "Отче наш", Нагорная проповедь, - вот общий фундамент нашей культуры и истории. В нем – отношение к земной жизни как испытанию для жизни вечной, в нем – свобода воли (христианская, а вовсе не либеральная категория), дарованная вместе со способностью различить добро и зло, а значит, возможность дать нравственную оценку своему свободному выбору. Из христианства родилось и сама идея этического равенства людей, ибо впервые царь и раб были судимы по одним критериям в отличие от языческого "что дозволено Юпитеру, не дозволено быку".

Спор о первенстве в обладании христовой истиной разделил Европу и Россию, но отнюдь не сделал их разными цивилизациями. Романо-германская и русская православная культура стали двумя основами и дали разный ответ на главный вопрос христианской истории: преодоление искушения плоти хлебом и гордыни - властью. Разделил их вольтерьянский хохот. И на пороге ХХ века, когда персонажи Золя уже теснили героев Шиллера, когда Европа, по выражению К.Леонтьева, "сама в себе уничтожила все великое, изящное и святое", Россия не была частью той цивилизации, что выросла из декартова рационализма, идейного багажа Французской революции и протестантской этики мотиваций к труду и богатству.

...Революционная интеллигенция бросилась догонять. Россия опять по-иному выразила даже отступление от Бога: Фауст – воплощение скепсиса горделивого западного ума, не терпящего над собой никакого судии, а Иван Карамазов – дерзкий вызов русской гордыни, не желающей терпеть попущение зла не земле. Демоны индивидуализма и бесы социальности – вот кто яростно столкнулся в ХХ веке, при этом равно унаследовав извечные западные предрассудки в отношении православия и России, рядившиеся в разные одежды, но единые для папства и безбожника Вольтера, для маркиза де Кюстина и Маркса, для Ленина и для постсоветских западников – и "царизм", "русский империализм", "филофейство", "византизм", варварство варягов.

Так дилемма "Россия и Европа" органично вошла в новую "великую схизму" эпохи постмодерна, в которой соперничали идеи опять из одного родового гнезда – на сей раз Просвещения. Коммунизму и либерализму – кузенам, детищам философии прогресса равно свойственны универсализм, отождествление с вселенскими идеалами. Да и общность цели при разнице средств налицо: унифицированное глобальное сверхобщество, основанное на безрелигиозных и безнациональных стандартах. "Идеологическая борьба" уподобилась религиозной войне католиков и протестантов, ибо применение западного коммунизма на русской православной почве сделало его в глазах Запада куда более опасной идеей, чем любой коммунистический эксперимент на самом Западе.

Острота холодной войны была подстегнута восстановлением территории Российской империи и плебейской грубостью "третьего сословия". Техасские президенты и советские генсеки, воспитанные не на Моцарте, а на вестернах и на "Операции "Ы", очень далеки от князя Меттерниха и князя Горчакова, их стиль – "кузькина мать" и Рэмбо. В остальном ни американское вторжение на Кубу, ни советское – в Венгрию и Чехословакию, не явили ничего нового, но отождествление себя с морально-этическими канонами автоматически делало соперника врагом всего света.

Что же сегодняшние Европа и Россия?

Грустно ощущать себя в Совете Европы единственной, еще знающей баллады Шиллера наизусть, и слушать истматовское доктринерство комических лордов про троцкистские "соединенные штаты Европы" и мира. Это ли не нигилистическая пародия на Европу Петра, которая возрастала и являла миру великие державы и культуру, когда вера, отечество, честь, долг, любовь были выше жизни. И каково же историческое чутье Пушкина, который "познал истину", "сделавшую его свободным", и который двести лет назад опознал пустоту свободы внешней при утрате свободы внутренней: "Недорого ценю я многие права, от коих не одна кружится голова". Ныне "суверенным" в плену плоти и гордыни индивидам чужды декартовы "страсти души", их удел – гедонизм и нарциссизм. Кариес зубов и выбор пасты – вот что сегодня стало смыслом жизни "демоса", слепо уверенного в своей мнимой "кратии", хотя за спиной охлоса судьбами мира вершит всесильная олигархия. Ее родина там, где ниже налоги…

Поистине, русский интеллигент прошлого, околдованный улыбкой Джоконды и шекспировскими страстями, блеском картезианской логики и жаждой познания Гете и павший перед заклинанием "свободы, равенства и братства", увидел бы в Третьем тысячелетии лишь кабалистические столбики интернета и всесилие банковского процента, - вот подлинный хозяин "свободы", крушитель цивилизаций и могильщик великой европейской культуры.

На фоне впечатляющих перспектив территориального роста Евросоюза, "старая" Европа утрачивает себя как исторический проект. Мир в сознании сегодняшнего европейца – не более, чем гигантское хозяйственное предприятие для удовлетворения плоти индивидов, напоминающих персонажей из антиутопии О.Хаксли. Европейская конституция – скучнейший образчик творчества либерального "госплана" – своим сугубым материализмом подтверждает сарказм философа К.Шмитта о единстве марксового и либерального экономического демонизма: "Картины мира промышленного предпринимателя и пролетария похожи как братья-близнецы – это тот же идеал, что у Ленина – "электрификация" всей земли. Спор между ними ведется только о методе".

В разделе "ценности" вообще не перечислены оные – лишь функциональные условия для них; только этим и являются "священные коровы" либерализма ХХI века – "права человека", "свобода" и "демократия". Вне ценностей они остаются лишь провозглашением кредо не иметь никакого нравственного целеполагания жизни и истории.

Так для чего же Европе нужна свобода? Чтобы "гнать перед собой врагов и грабить их имущество", как определил высшее благо Чингисхан? Или, чтобы спастись "алчущим и жаждущим правды" (Нагорная проповедь)? Но в европейских институциях вольтерьянцы освистывают редких, готовых "быть изгнанными правды ради". Свобода совести ограничена исключительно правом объявлять порок и добродетель, добро и зло равночестными.

Ценностный нигилизм – это и есть конец истории. Поэтому для Европы заканчивается эпоха культуры как порождения духа. Остается технократическая цивилизация. Это уже не метафизический "Рим" – незримый центр, где свершается всемирно-историческое. Это Рим языческий с его паническим страхом перед физическим несовершенством, старением и смертью. Но такой Рим со всем его материальным превосходством – водопроводом, термами, Колизеем и Форумом уже был сметен Аларихом вестготским. Сегодня технократия бессильна перед мигрантами вовсе не потому, что тех много и они иные, а потому, что у нее нет святынь, одни лишь компьютеры и "права", которые мигранты заполнят своими святынями.

Что же Россия? Мир все еще ждет, что скажет страна Достоевского на вызовы XXI столетия. Между тем, идейные гуру перестройки прорыдали: "Рынок, Pepsi"... Незамысловатость их "исторического" проекта объяснима: цель – привычно материальна, тезис о "переходе от тоталитаризма к демократии" – копия постулата из научного коммунизма: "главное содержание нашей эпохи – переход от капитализма к социализму". Но кто же спорит о достоинствах рынка и необходимости демократии? Просто это всего лишь инструмент, а не историческая перспектива.

Хотя в 1917 году православие в России попытались без хохота распять и заковать в цепи, оковы рухнули, и оскудевший, но живой его дух высвободился. Вот и идет все еще в России – единственной во всей Европе – подлинно исторический спор, живем ли для того, чтобы есть, или едим, чтобы жить, и зачем живем… Пока это волнует, не будет конца истории. А будущее России – это будущее Европы. Но, похоже, Европа, как и во времена Пушкина, "в отношении России столь же невежественна, как неблагодарна".