Главный русский спор

Николай Васильевич Гоголь – один из русских пророков. Его слова, сказанные в середине ХIХ века, сбылись в ХХ, воспринимаются сказанными в ХХI, будто направлены в завтрашний день России. «Время безпутное и сумасшедшее… Делаются такие вещи, что кружится голова, особенно когда видишь, как законные власти сами стараются себя подорвать и подкапываются под собственный свой фундамент. Разномыслие и несогласие во всей силе. Соединяются только проповедники разрушения. Где только дело касается созданья и устройства, там раздор, нерешительность, опрометчивость. И до сих пор еще не догадались, что следует призвать Того, Кто один строитель порядка!..»

Такое впечатление, что Николай Васильевич лучше понимал нашу жизнь, чем мы, сегодня живущие.

«Он был, – говорил детям о Гоголе священномученик Иоанн Восторгов, – учеником другого знаменитого писателя – А.С. Пушкина, который задачу и деятельность поэта и писателя на земле сравнивал со служением пророка. Глубоко воспринял эту мысль Николай Васильевич Гоголь. Он, действительно, смотрел на свое призвание как на служение Богу и людям. Подобно пророку, он призывал людей следовать добру и воле Божией».

Демократы ХIХ века и их идеологические преемники, вплоть до сегодняшних, отвергают Гоголя-мыслителя, весь поздний, самый зрелый, христианский, православный, воцерковленный этап его жизни. Продолжают отвергать и искажать его главные мысли, смысл всей его судьбы.

И это понятно: слишком ясно он обозначил главную опасность для России: уклониться от ее традиционного православно-самодержавного пути.

Главный русский спор - именно так можно назвать то, что произошло в 1847 году: выход «Выбранных мест из переписки с друзьями», ответ на книгу Белинского, не отправленное ему письмо Гоголя.

Главный спор русской истории последних веков: каким путем идти России? Путем традиционным, православным — или путем «экспериментов», путем западническим, материальным. Главная наша историческая развилка.

В этом еще одна причина остроты критики Гоголя и того непростого отношения к его наследию, которое было все эти годы.

«В сущности, то любопытное раздвоение, которое обнаружилось в русском обществе в 1847 году при появлении «Выбранных мест...», продолжается до сих пор... — писал в 1916 году протоиерей Василий Зеньковский.— Его проблемы еще слишком живые для нас, и до сих пор с Гоголем не устают сражаться его противники».

Да, до сих пор... — мы можем сказать и сегодня.

Сегодня развилка все та же, что и в споре между Гоголем и Белинским.

Одна из главных легенд, связанных с книгой Гоголя, — об утопизме ее социальной программы.

В чем эта программа?

Гоголь писал, что главный предмет «Выбранных мест из переписки с друзьями» — «психологический вопрос».

Но ведь книга посвящена многим общественным вопросам. Недаром же первое ее издание было сокращено цензурой. Как это вяжется с психологией?

В этом — суть социального взгляда Гоголя. Он соединил то, что мы привыкли разделять, но что нераздельно в жизни: внутреннюю жизнь каждого из нас — не видимую другими, но для каждого из нас самую реальную,— и жизнь внешнюю, общественную.

В обществе всегда действует человек. А человека без жизни души нет. Здесь, считал Гоголь — ключ всего. « Душу и душу нужно знать теперь, а без того не сделать ничего».

Главная разница во взглядах Гоголя и Белинского в том, что для Гоголя все люди, независимо от их социального положения, прежде всего — люди, а потом уж крестьяне, купцы, дворяне, революционеры, консерваторы, цензора... Закон человеческой души один для всех, так же как закону тяготения земли подчиняются все сословия.

Каждый человек непрерывно живет внутренней жизнью, делает безчисленное множество больших и малых выборов между силой и слабостью, чистотой и грехом. Каждую минуту он может в мыслях, чувствах, делах поступить хуже, а может — выше. Вот в этой реальности протекает жизнь каждого человека. Вот это зло и добро в нас — как раз то, что определяет качество всей жизни.

Гоголь считал, что можно быть хорошим помещиком и дурным, крестьянином добрым и злым. И хороший помещик не хуже злого крестьянина. И добра может принести не меньше. А если смотреть на вещи еще более реально, то один и тот же человек двадцать раз в день может творить то доброе, то злое. Реалист не тот, кто говорит, что человек плох или система плоха, а тот, кто видит оба стремления в каждом человеке, не считает ни одно из них окончательным в нем и всю надежду обращает на доброе начало, потому что только оно создает.

Гоголь написал однажды домой: «Мы все бываем прекрасны и все бываем безобразны. Прекрасны бываем тогда, когда почувствуем истинно, что мы безобразны, и безобразны тогда, когда подумаем, что мы прекрасны».

Взгляд противоположный: изменим общественное устройство, «систему» — и человек, вздохнув свободно, получит возможность и начнет творить добро — взгляд утопический, ибо не опирается на реальность человеческой души, внутри которой и происходит главная борьба…

Сойди с этой мертвой точки, посчитай себя, как считали апостол Павел и все святые, первым из грешников, тогда в тебе начнется духовная жизнь, начнется очищение, а значит, и общество будет улучшаться в своей основе, ибо «общество слагается из единиц».

Гоголь был реалистом. Он видел то, что так не любят видеть и признавать, считают «реакционным» все «прогрессисты»: что человек «сам себе кует еще тягостнейшие оковы, нежели налагает на него общество и власть везде, где только коснулся жизни», как писал он еще в первом варианте «Тараса Бульбы».

В этом — суть главного русского спора, главного вопроса человеческой жизни: что ставить впереди — сначала душа, Царствие Божие, а это все приложится вам (см. Лк. 12, 31), или впереди все остальное («реальное», необходимое и прочее), а душа приложится, мол.

Не приложится.

Вот в этом прохождении мимо главного, невидимого (это же просто «фу», как сказал бы Чичиков), и кроются ошибки, заблуждения, перекосы, а в конечном счете — социальные трагедии.

Из-за чего поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем — два соседа, два дворянина, два Ивана? Не из-за чего. Вот это самое не из-за чего и есть для нас всё, тут происходят все трагедии и раздоры, вплоть до гражданских и мiровых войн. Это не из-за чего — гордыня человеческая, человеческий грех.

Утопичной гоголевскую программу называют потому, что она, мол, недостижима: жизнь никогда не будет построена на благородстве, на любви, на добровольной работе человека над собой.

Тут — смешение идеала и практической цели.

Северный полюс недостижим для многих путников. Но это не значит, что компас врет.

От высоты своей идеал вовсе не становится «утопией», но именно потому и остается верным идеалом, способным нам действенно помочь, указать дорогу.

О том, что у Гоголя не было никаких утопических иллюзий, говорит глава «Христианин идет вперед»: «Для христианина нет оконченного курса, он вечно ученик и до самого гроба ученик <...> Где для других предел совершенства, там для него оно только начинается <...> Ему есть с чем воевать и где подвизаться, потому что взгляд его на себя, безпрестанно просветляющийся, открывает ему новые недостатки в себе самом, с которыми нужно производить новые битвы».

Но почему же все-таки программу «Выбранных мест...» называли утопической? Потому что она обращена не на все человечество разом, не на них: «консерваторов», «начальников», не на кого-то другого, а на меня. На меня, пишущего эти строки. На тебя, читатель.

То есть, как раз по причине ее практической заостренности: не вообще «общество», «система», а я должен быть добрее, чище, должен добросовестно исполнять свой долг на своем месте. Вот и будет реализм, а не утопия.

А он?

Я, допустим, захочу. А он — захочет?

Я, хороший, захочу, а он, плохой, не захочет (подразумевается). И вся программа — утопия, мол. Что я, один, могу? Слишком малые меры для изменения общества: если все захотят, да вспомнят о долге, да о душе своей подумают... Что за мечты несбыточные? Кто же вспомнит, подумает? (Если его не заставить — так и просится сюда знакомая фраза, не так ли? Лубянкой ли, рынком ли — чем-то «реальным». Вот где суть главного русского спора, настоящий водораздел: между христианским взглядом на устройство жизни и любым другим).

В том-то и реализм гоголевского взгляда, что о душе заставить подумать невозможно. А всякие другие основы для «улучшения жизни» — блеф по плану Хлестакова и Чичикова. Снаружи — одно (жизнь по форме вроде бы такая, как будто мы уже стали другими), а по сути — то же самое.

Но разве доброе начало в человеке менее реально, чем злое? Разве любовь, доброта, нежность, самопожертвование меньше присущи жизни? Разве они меньшей силой обладают, чем вся греховность, которая столь же реальна в нас?

Другой хуже меня, он больше виноват в бедах общества, с него надо спросить. В этом — суть всякого радикализма. Это тяжелое духовное состояние. Мудрено ли, что из него вырастают трагические социальные потрясения?

Гоголь смотрел иначе:

«Не знаю, много ли из нас таких, которые сделали все, что им следовало сделать, и которые могут сказать открыто перед целым светом, что их не может попрекнуть ни в чем Россия, что не глядит на них укоризненно всякий бездушный предмет ее пустынных пространств, что всё ими довольно и ничего от них не ждет. Знаю только то, что я слышал себе упрек. Слышу его и теперь. И на моем поприще писателя, как оно ни скромно, можно было кое-что сделать на пользу более прочную. Что из того, что в моем сердце обитало всегда желание добра и что единственно из-за него я взялся за перо? Как исполнил его?»

Почему мы не можем перевернуть эту последовательность и сказать: «Да, я сделал не всё в этих условиях. Но ведь если бы условия были другими, я бы сделал больше»?

Потому что такой подход — утопический. Он обращает внимание на то, что могло бы быть, а не на то, что есть.

Да, человека, бывает, надо и принуждать, и ограничивать, в «Выбранных местах из переписки с друзьями» об этом тоже сказано. Но невозможно с этого начинать, это — исключение, а не правило. Правило — любовь, желание принести пользу каждому человеку, правому и виноватому (виноватому — в первую очередь, ибо он первый в ней нуждается), вера в добро каждого человека, сотворенного по образу и подобию Божию, «начиная от царя до последнего нищего в государстве». Любовь — не утопия. «Любовь всемогуща и <...> с ней возможно все сделать».

«Не без воли Промысла высшего определено было мне в последнее время сталкиваться с человеком в его трудные минуты и в самые тяжелые состоянья душевные, в какие только и обнажается передо мной душа человека...» — писал Гоголь перед выходом «Выбранных мест...», 5 января 1847 года, П.А.Плетнёву. В этом письме он поясняет свои взгляды на возможности улучшения жизни реальным видением людей, в том числе власть предержащих, показывает пути улучшения жизни с их участием, соединением с ними в общих добрых делах, а не разлада с ними или, тем более, борьбы, которая будто бы приносит пользу чуть ли не всем. Вот это христианское садовничество, мир душевный в себе самом и с любым человеком, без которого нет согласного труда, в том числе и с «занимающим важное место». Желание терпеливо держаться добра и ждать, когда оно привьется, заплодоносит. Христианин тут первый реалист, он хорошо знает, сколько терпенья нужно в этом постоянном взращивании добра в духе согласия, в котором и может вырасти что-то настоящее, доброе.

Нетерпение, уныние, революционное желание плюнуть на всё, вырвать с корнем — рушат плоды настоящих, долгих, истинных, духовных трудов, в которые только и верил Гоголь, хорошо зная человеческое устройство.

«Люди знатные, — писал Гоголь в этом письме Плетнёву, — и вообще находящиеся в высших кругах, имеют горькие и скорбные душевные минуты и не находят даже и средств показать себя с настоящей и с лучшей стороны своей, и положенья их, если рассмотришь внимательно все обстанавливающие их обстоятельства, так бывают трудны, что не бывает решительно средств выйти из необходимости быть в черствых и в холодных сношениях с людьми.

<...>Все живущие в Петербурге, хорошие и дурные без исключенья, более или менее покрываются, сами не слыша, наружною (очевидною для других и незаметною для себя) обмазкою эгоизма, и, поверь, она у всех нас. Рассмотри себя построже: ты и в себе отыщешь признаки того...»

Здесь, в этих коротких психологических набросках — материал для серьезного романного исследования, тонкой обрисовки характеров. «Срывание всех и всяческих масок» со власть имущих Л.Н.Толстым было уже шагом назад от этой — и социальной, и художественной — вершины Гоголя. Если бы Гоголь осуществил свое видение в романе, он дал бы глубокие и реальные образы этого труднейшего для понимания, для изображения в литературе круга людей.

Столь же серьезным было его отношение к Государю.

Гоголь, как истинно русский человек, чувствовал свое единство со всем своим народом, в том числе, конечно, и с тем, кто несет наибольшую тяжесть в государстве.

Чья власть освящена Церковью при венчании на царство и кому предстоит держать ответ пред Судом более строгим, чем суд любых радикалов.

Гоголь пишет, что монарх — это «Божий помазанник, обязанный стремить вверенный ему народ к тому свету, в котором обитает Бог». Это «тот из людей, на рамена которого обрушилась судьба миллионов его собратий, кто страшною ответственностью за них пред Богом освобожден уже от всякой ответственности пред людьми, кто болеет ужасом этой ответственности и льет, может быть, незримо такие слезы и страждет такими страданьями, о которых и помыслить не умеет стоящий внизу человек, кто среди самых развлечений слышит вечный, неумолкаемо раздающийся в ушах клик Божий, неумолкаемо к нему вопиющий».

Если бы все люди так же открыто и просто действовали, без опутавших нас условностей, которые ведь и от нас тоже зависят, которые расхолаживают стремление ко всякому прямому и полезному делу! Если бы мы все были так же искренни друг с другом! Если бы душу каждого человека видели прежде всех его мундиров и постов! Если бы все в России так же относились к Государю и к своему долгу! Нечего было бы больше и желать этому государству...

По-настоящему зрячий взгляд видит мерзости действительно такими, каковы они есть: и без розовых очков, и без их романтизации. И эти мерзости доказывают зрячему взгляду одно — правду наивысшую, евангельскую. Потому что ее всё вообще в этом мiре доказывает. Потому что мip действительно стоит на любви, и ничто обратного, хоть горы мерзостей наворачивай, не докажет.

«Подавайте мне всякую мерзость», как писал Гоголь, — и будет видно одно: что в ней — только исключение, а никакое не правило, одна искаженная природа созданной Творцом жизни, а никакое не «разоблаченное» нутро жизни.

Существует мнение о «Выбранных местах из переписки с друзьями», будто это — книга боковая не только для гоголевского пути, но и для всей русской литературы.

Но вот мы читаем то, что писал поздний Пушкин — в тот год, когда они расстались с Гоголем, еще не зная, что навсегда,— и слышим в пушкинских словах полное созвучие с тем, что будет сказано Гоголем в его зрелой книге, которую он напишет тоже в тридцать семь лет.

Здесь совсем другой взгляд на русскую жизнь и на пути ее улучшения, чем, скажем, у того же Радищева. Пушкин писал тогда об авторе «Путешествия из Петербурга в Москву»:

«Он как будто старается раздражить Верховную власть своим горьким злоречием: не лучше ли было бы указать на благо, которое она в состоянии сотворить?

<...> Нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви».

Гоголевский взгляд на пути улучшения нашей жизни имеет не только предшествование в нашей литературе, но и продолжение, прежде всего у Достоевского, который осуществил многое из того, что начал Гоголь.

За участие в социалистическом революционном кружке, где он читал и письмо Белинского к Гоголю, молодой Достоевский был приговорен к смертной казни, помилован, Государем Николаем I срок каторги был сбавлен вдвое. Четыре важнейших года с Евангелием в руках — единственной дозволенной книгой, — после которых Достоевский вышел в русскую жизнь великим православным писателем, продолжившим миссию Гоголя в русском обществе, на которое все больше находила тень неверия. И, наконец, знаменитая речь Достоевского о Пушкине, главные мысли которой мы можем найти в «Выбранных местах из переписки с друзьями».

Эта речь, которая начиналась гоголевскими словами, кончалась почти так же, как глава «Светлое Воскресение»:

«Будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в нее с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову Евангельскому закону!»

…Нет, данный нам Гоголем план улучшения жизни — не маниловские мечты, не воздушный замок, но продуманная программа, как, исходя из стремления к добру, поступать на разных поприщах, разными способами.

И словом, и примером, и в семье, и в исполнении служебного долга, воздав должное Церкви, которая есть то «сокровище» наше, которого мы у себя до сих пор не знаем, «которому цены нет», «которая одна в силах разрешить все узлы и недоумения и вопросы наши».

Реализм гоголевской программы строится на самом прочном основании, какое может быть, — на камени веры.

Да, без веры улучшать жизнь по-настоящему — утопично. Без молитвы — утопично. Без Церкви и ее таинств — одни разговоры.

Но какой же это камень? — недоумевает земное мудрование. Это, наоборот, самое неуловимое — вера — как и душа?

Но вот мы видим, как рушатся горы, высыхают реки, обезцениваются твердые валюты, исчезают «тысячелетние рейхи», заходят «незаходимые солнца», «светлое будущее всего человечества» становится его мрачным прошлым, а вера Христова сияет всё ярче и ярче, и всё, что ни есть вокруг, вопиет о ее святой правде.

Оказывается, единственная действительная, а не мнимая проблема человечества — наше неверие.

В своей последней книге, которая вышла уже после его смерти, Гоголь дал описание Божественной литургии, чтобы подвести нас к началам понимания той величайшей Жертвы, которая принесена для нашего спасения, чтобы мы соединили свою жизнь с этой главной правдой, опирались на эту самую твердую опору во всем добром. "Верующий в Меня дела, которые творю Я, и он сотворит, и больше сих сотворит" (Ин. 14, 12).

В храме, в молитве, в таинствах Церкви, при постоянном святом Причащении, которое составляет основу Литургии, таинственно меняется внутренний строй человека, его чувства, его мысли, в его душе крепнет вера.

«Действие Божественной литургии над душою велико: зримо и воочью совершается, в виду всего света, и скрыто. И если только молившийся благоговейно и прилежно следит за всяким действием, покорный призванью диакона, душа его приобретает высокое настроение, заповеди Христовы становятся для него исполнимы, иго Христово благо и бремя легко…

Всех равно уча, равно действуя на все званья, на все сословья, от Царя до последнего нищего, всем говорит одно, одним и тем же языком, всех научает любви, которая есть связь общества, сокровенная пружина всего стройно движущегося, пища, жизнь всего».

Вот — реализм великого реалиста. Вот без чего действительно невозможно духовное и общественное наше совершенствование и спасение.

Из книги «Душа слышит свет». Полностью текст будет опубликован на сайте «Русская народная линия».