Столетие
ПОИСК НА САЙТЕ
28 марта 2024

Русский обед

Какой суперпроект спасет Россию? Глава из новой повести
Александр Попов
23.12.2020
Русский обед

Не так давно «Столетие» отметило рецензией роман Александра Попова «Поселение» о жизни постсоветской, капиталистической деревни. Сегодня мы представляем новую работу прозаика Александра Попова – главу из повести о настроениях и бытовании людей небольшого провинциального городка современной России.

Таким взбудораженно-развинченным я Феодосия Павловича еще не видел. Все в нем клокотало и пузырилось от какого-то предельного возмущения. Чувствовалось, достало человека. Он шел, размахивал руками и громко вещал об убитых надеждах, бесчеловечности, примитивизме и грубой наглости младореформаторов, тупиковости заложенной ими социально-экономической модели развития, по которой «мы до сих пор упрямо продолжаем движение в никуда», а «ведь Россия жаждет рывка!» – вскидывал Феодосий Павлович указательный палец правой руки вверх, – «новой великой идеи, способной одухотворить и поднять на созидательный подвиг вымирающие в прозябании народные толщи»… Прохожие нередко останавливались и глядели нам вслед, на лицах многих читалось удивление: ты, смотри, как набрался старичок, и когда только успел! Так мы добрались до центральной площади, где в одном из кафе (по уверению Никонорова, самом чистом и приличном в Своробоярске) собирались перекусить.

Я давно не был в этой части города. Обычно, когда приезжал, с электрички домой пробирался, сокращая путь, окольными тропками и переулками. А потом засиживался, пригревался на одном месте, и ни в какой центр меня уже не тянуло. Поэтому я был немало удивлен переменам на площади Ленина (неизменным оставался здесь только сам Ильич, по-прежнему готовый порывисто шагнуть с пьедестала и увлечь за собой массы на борьбу с эксплуататорами). Никоноров был прав – это было нечто, это был наш русский шанхайчик! Словцо это в современных условиях означает что-то бесформенно-бессмысленное, уродливо-архаичное, временное, нелепое и несуразное. Курятник, одним словом, какой-то. Вот и главная площадь нашего городка превратилась в этот шанхайчик-курятник, разномастно-разношерстное торжище. Проплутав изрядно в лабиринтах ларьков, палаток, магазинчиков, именуемых бутиками и супермаркетами, мы остановились перед деревянным теремком в стиле а-ля рюс, обозначенным резной вывеской как трактир «У Вадика».

Внутри было опрятно и чисто. Стены из желтого соснового кругляка, лавки и столы тоже светлого дерева, расшитые полотенца с петухами на окнах, встретившие нас две девицы в сарафанах и кокошниках, – все это пусть и отдавало какой-то нарочитой стилизацией и выспренностью, но все равно было приятно и мило своей приветливостью, подобранностью и подогнанностью, уютом и устойчивой прибранностью. Пахло правильно свежей выпечкой.

– Тут бесподобные пироги готовят, – сказал Никоноров, широко и с удовольствием втягивая через ноздри воздух. Он, можно было сказать, уже достаточно успокоился. Только в неподвижных его глазах гуляли еще мутноватые дожди.

– Приятное местечко, – оценил я, – ведь можем же что-то!

Феодосий Павлович усмехнулся.

– Вадик Кригер, – сказал он и повторил с особой интонацией: – Кригер… Помнишь, он у нас в отделе информации работал? Хотя, вряд ли. Он постарше тебя лет на пять… да и в редакции не засиживался, все по стройкам, заводам и стадионам бегал, репортажи строчил… Белокурый, румяный такой парень – классический немец, его предок из пленных австрияков еще Первой мировой, женился здесь на русской и застрял в России… Так Вадик, когда Советская власть приказала долго жить, мясом начал приторговывать, ездил по деревням, тогда еще там скотинку держали, покупал живым весом баранов и телят, резал и продавал с хорошей наценкой. Сейчас вполне процветающий коммерсант… это заведеньице его. Ну, что – по сто коньяку, зелень и лангеты с жареной картошкой, – предложил Феодосий Павлович, подзывая барышню в кокошнике, – лангеты у Вадика весьма недурственно выходят, оченно советую, батюшка, откушать… Так, наверное, сказали бы в трактирах Гоголя, Шмелева или Бунина, – кривовато улыбнулся Никоноров. Он хоть и успокоился внешне, но внутренне, чувствовалось, оставался все-таки каким-то намагниченным.

А лангет и впрямь оказался приличным, и картошка к нему была правильно пожаренной, и петрушка с огурцами-помидорами, укропом и кинзой не завяленной, и коньяк не разбодяженный. И подавалось все вовремя и с улыбкой.

– Слобода Кукуй, какая-то, – невольно вырвалось у меня, – Кригер, он и в Африке, Кригер… А наш удел, похоже, вечные шанхайчики?

– Не думаю… – с заминкой сказал Никоноров, – а сравнение, я про Кукуй, хорошее, – с ласковой грустью посмотрел он на меня, – и как тут в отчаяние не впасть… Тридцать лет прошло – треть века! – как рухнул коммунизм, а жизнь все глуше и глуше, а шанхайчик все шире и шире… Меня достает одна мысль, а они там, наверху, совсем не знают, что происходит в глубинке? Или им на все наплевать, только свой бизнес и ничего общественного?

– Но ведь у Кригера-то получается? – уклонился я от щекотливой темы.

– Кригер один такой на шестьдесят тысяч в нашем городе, – с неохотой отвечал Феодосий Павлович, – большинство тускло лепит свой шанхайчик!

– Почему? Ведь условия одинаковые… Получается, что все дело в каких-то наших особенностях, отличиях, что ли?! – невольно заволновался я.

– Вот именно! – оживился и Никоноров. – Допускаю, что Кригер более хваткий и умелый, более способный к самоорганизации и порядку в силу каких-то национальных особенностей… Рассказывают, немецкие колонисты процветали и богатели среди украинской нищеты до семнадцатого года, припеваючи жили в Поволжье… не пропали высланные даже в диких степях Казахстана, допускаю, это их национальная черта… Но мы-то другие, почему не признают наши особенности? Но нет же, нас ломают через колено… тридцать лет загоняют, как презренное стадо, в так называемый рынок. Слепому уже ясно, что не проходит этот рынок у нас, отторгается он сознанием народа, чужда его душе мелкособственническая стихия. Было бы иначе, давно бы уже все закипело и забурлило повсюду… Вместо этого кладбищенская тишина, унылая лямка биологического выживания, шанхайчики… Значит, надо заканчивать этот постыдный эксперимент, искать другие подходы к душе народа, чтобы пробудить, расшевелить его на масштабные дела, иначе сгинет и развеется по ветру этот великий народ, оставит свои неоглядные пространства другим, которые рядом набирают силу и энергию. Великое духовное уныние овладело нами, потому что расставленные ориентиры и цели не возбуждают и не увлекают нас, не тревожат дух охотника и первооткрывателя.

– Мы уникальны и неповторимы, и у нас исключительно свой путь? – не удержался от подначки я.

– А почему бы и нет! И насмешливость твоя здесь не уместна! – закипел Феодосий Павлович. – Каждый человек индивидуален и самобытен, каждый уникален и неповторим. Так и народы, собираемые по непонятным признакам – общий язык, территория, быт, нравы, все это отчасти условности – в единую общность, имеют свою характерную «физиономию». Если бы все люди на Земле были одинаковы, как твердят универсалисты, то зачем тогда все эти племена, народы, нации?! И заметь, народы не смешиваются. Они могут исчезать – умирать по «старости», их могут истреблять, пытаться растворить в себе более сильные, они могут формировать единые исторические сообщества – империи, федерации, союзы – но они живут, пока существуют две особи противоположного пола, принадлежащие к одному таинственному образованию, именуемому народом, в незримом, не поддающемся никакому объяснению поле узнаваемости друг друга и взаимного тяготения. Что это за особые метки, какие это неповторимые «запахи» – понять невозможно. Но они есть, и они определяют в каждом народе свой характер, свою психологию, свои возможности, меру ума и глубину чувствований. Все уникально в каждом человеке, все неповторимо в каждом народе.

– Допустим, вы правы, – сказал я не без интереса. В размышлениях Феодосия Павловича начало прорезываться определенное направление, признаюсь, не безразличное и мне, – допустим, у каждого народа есть свои, если так можно выразиться, субъектные особенности. И какие они, по- вашему, у русского народа?

Феодосий Павлович испытующе посмотрел на меня.

– Закономерный вопрос… и бездна ответов, – пробормотал он.

– И все же… на ваш, сугубо личностный взгляд.

– Я бы… – примерился, сощуривая глаза, но и без особых ломаний Феодосий Павлович, – выделил три главные характеристики нашего народа, своего рода, три «Б», – как-то очень уверенно сказал он, словно готовясь к моему вопросу. – Это… - последовала короткая, но внушительная пауза, – бескорыстие, бесстрашие, безмерность.

Никоноров вопрошающе перевел на меня свои неподвижные глаза, ждал реакции. Я ответил непроницаемым молчанием. Похоже, начиналось самое интересное.

– Да, на мой взгляд, это три ключевые, фундаментальные особенности русского народа, определившие, точнее, веками определявшие его судьбу и историю, – не спуская с меня пристального взгляда, продолжил Феодосий Павлович. – Первородное бескорыстие, удачно подкрепленное и развитое нравственно-этическими нормами христианства, позволило нашему народу пронести свою душу через века в чистоте и незамаранности грехом стяжательства, жажды материального благополучия, поклонения золотому тельцу, что суть одно из главнейших противоречий промыслу Божьему, его заповедям и установкам. В этом смысле наш народ, как сосуд незамутненного божьего заповедания, народ Богом выделенный. Его бескорыстие, как светильник в ночи, влекло и приманивало к себе десятки других больших и малых народностей и племен. Свет бескорыстия притягивал и согревал других. Поэтому русское государство стремительно, каким-то волшебным образом, раздвинулось на необъятные дали и пространства. Так Бог попустил верным носителям его истин пронести как можно дальше и шире эти истины в мире. Поэтому природа русского государства изначально мистическая, божественная… Почему оно возникло и выстояло под, казалось бы, смертельными, непоправимыми ударами, понять формально невозможно. Сказано, что Россия – это удел Богородицы, и все. Кому дано понять – поймут.

– Раздвигать границы, покорять немеряные пространства – для этого требовались еще и бесстрашие? Понятно… – как-то иронично получилось у меня.

– Верно уловил, здесь у меня должен быть плавный переход ко второй составляющей русского народа – бесстрашию… – спокойно отвечал Феодосий Павлович, – только напрасно иронизируешь, огрубляя мысль. Под бесстрашием я понимаю не только физическое мужество и доблесть, беспредельную смелость и решительность… хотя этими качествами в высшей степени отмечен русский народ – в бою русский солдат бесстрашен и дерзок, он действительно не боится смерти, поэтому он ложится на пулемет, таранит в горящем самолете вражескую колонну, кидается под танк с гранатами… Что-что, а воевать мы умеем, особенно в войнах Отечественных… И поэтому Россия стоит… Но я под бесстрашием нашего народа понимаю еще и нечто другое.

Феодосий Павлович с привычной рассеянностью посмотрел мимо меня. Какая-то чудаковатость вдруг проклюнулась в нем. Взгляд в никуда, лысый череп в венчике длинных, седых, давно не стриженных волос, страдальчески-вопрошающая гримаса остренького, бескровного личика – городской сумасшедший, да и только.

– Вы, верно, роман пишете? – почему-то участливо спросил я.

– Роман не роман, но так, кое-что… – встрепенулся Никоноров, словно выныривая из забытья. – Так вот, – весь подобравшись, решительно продолжил он, – под бесстрашием русского народа я в первую очередь понимаю его какую-то надмирную способность брать на себя миссию по воплощению в жизнь вселенских чаяний человечества по разумному, справедливому обустройству общества. Всемирная отзывчивость русского человека, по Достоевскому, привела его в начале двадцатого века к попытке построения на земле царства добра и справедливости. Это был бесстрашный эксперимент, который мог затеять только великий и бесстрашный народ.

– Это не бесстрашие, это глупость – затеять мировую авантюру, приведшую к морям крови, обессиливанию этого великого народа и, в конце концов, к позорной капитуляции перед всем остальным миром со своим «бесстрашным экспериментом»! – прервал я Феодосия Павловича.

– Набор либеральных штампов российского розлива, знакомое повизгивание хрюшек у кормушки, обеспокоенных только прибавлением собственного веса, – с досадой отмахнулся Никоноров. – «Печной горшок тебе дороже, ты пищу в нем себе варишь»… извини, ничего личного… А, вот взять на себя смелость – хотя бы попытаться, хотя бы попытаться! – реализовать на практике самые светлые чаяния и волшебные грезы человечества о справедливой жизни на земле – это предел бесстрашия, это подвиг во славу человечества! Дерзкие мечты лучших представителей рода человеческого о «городах солнца» берет на себя смелость воплотить в жизнь русский народ – это ли не абсолют дерзновенного бесстрашия! Другие «более просвещенные и более цивилизованные» народы не смеют в своей умеренности разом отряхнуть прах старого мира с ног своих и зажить иначе, как диктует чувство добра и справедливости, как повелевает гордый человеческий разум – без эксплуатации, без притеснений, с высвобождением всех творческих сил человека. Коллективный разум этих народов не позволяет им вырваться за рамки возможного, отпущенного природой, дозволенного. Этим свойством, разорвать привычный мир условностей, вырваться на иную орбиту вдохновенного поиска и творчества – оказался наделен в высшей степени русский народ. Он не побоялся отрешиться от привычного уклада старого мира и дерзнуть построить новое – справедливое, разумное, гармоничное. И в этом его подлинное бесстрашие! И если, по мысли одного очень неглупого человека позапрошлого века, русскому народу и суждено сделать что-то полезное и стоящее, то это преподнести человечеству какой-то очень важный урок. Будем считать, что этот урок наш народ уже преподнес.

– Кровавый урок безумного экспериментаторства, урок на все времена – что не надо делать нигде и никогда, – снова не выдержал я.

И снова Феодосий Павлович посмотрел рассеянно как бы сквозь меня, приняв чудаковатый вид человека не от мира сего.

– Кровь… – потупился он, выводя пальчиком вензеля на столешнице, – ее пролилось тогда не больше, чем в войнах за передел мировых рынков, за «демократию» под американскими бомбами, чем в кровавых разборках при дележе общенародной собственности в девяностые, чем в межэтнических бойнях после разрушения Союза… А что касается того, что «не надо делать нигде и никогда», так урок уже преподнесен, и его рано или поздно, только в другой форме, захотят повторить… возможно, снова у нас. Без подобного «экспериментаторства» России не выжить.

– Не думаю, – сказал я, – сдается мне, страница построения светлого коммунистического общества закрыта навсегда.

– Должен заметить, – бесстрастно пропустил мимо ушей мою ремарку Феодосий Павлович, – я говорил о попытке построения справедливого общества, – названного в России, всего лишь названного, коммунистическим… мечту о котором человечество вряд ли растопчет в себе… Но, главное, я пытался сформулировать мысль о бесстрашии нашего народа, его вечной бесстрашной решимости брать на себя вселенские мегапроекты, как сущностной доминанты в его исторической судьбе. Не будь таких сверхнапряжений у русских, они бы давно «погибоша аки обре». Ставить себе сверхзадачи – это повеление природы русского народа, особенностей его национального характера.

– Похоже, я начинаю понимать, что такое это ваша «безмерность», – неожиданно с искренним интересом сказал я, – так вы, кажется, сформулировали третью, знаковую, особенность русского народа?

– Жизнь русского человека чрезвычайно, я бы сказал, до какой-то крайней точки, эмоциональна, – медленно начал говорить, опять же словно не замечая меня, Никоноров. – Но это вовсе не плохо, наоборот, я убежден, что это наше огромное преимущество, поскольку эмоции – это как бы возгонка, доведение ума до крайней точки возбуждения, когда ум приобретает особого рода заостренность и креативность. И наступает своего рода расширение сознания, когда открываются истины, как озарения, недоступные обыденному сознанию. Давно поэтому замечено, что эмоциональные люди, скажем, более творческие… к делу подходят горячо и с воображением… Эмоции бросают русского человека из крайности в крайность. Поэтому в повседневности, скажем, только русский человек может изрубить, уничтожить нажитую с превеликим трудом, по копеечке, домашнюю утварь и мебелишку, или сжечь собственный дом, который он строил десятилетиями. Поэтому только русский человек, искренне веря в Бога, боясь и страшась Божьего гнева, может крушить храмы, иконы, святыни, чтобы потом всю жизнь отмаливать грехи свои постыдные. Поэтому только русский человек, в высшей степени человек государственнический, – поскольку на огромных ледяных пространствах привык надеяться, и справедливо, только на Бога и государство, как единственных спасителей и защитников, – может, взъярившись на власть, уничтожить родное государство до основанья, чтобы затем, надрываясь, в муках отстраивать его заново. И несть числа таким примерам нашей неуемной психоэмоциональной безмерности.

Вот почему, чтобы удержать русский народ в равновесии, ему необходима сверхзадача. Как встречный огонь, сверхзадача гасит сверхэмоции, бросающие нашего человека от полюса к полюсу, направляя его необузданную страсть и энергию на беспримерный по энтузиазму труд и созидание. Когда Россия в начале шестнадцатого века сформулировала для себя глобальную стратегию, то есть сверхзадачу, по превращению Москвы в «третий Рим», то есть, взяла на себя тяжелейшие обязанности крупнейшего геополитического игрока от поверженной Византии, обязанности по сохранению и приумножению православных идеалов, по преемству государственной машины великой христианской империи, она буквально взорвала путы заштатного регионализма и местечковую рыхлость патриархального государственного обустройства. Русский народ, напоившись смыслами этой сверхзадачи в самый короткий исторический срок переформатировал удельную чересполосицу в железный кулак централизованного государства и буквально за десятилетия увеличил свои пространства втрое, шагнув за Урал.

Под новую глобальную сверхзадачу стремительно разрабатывался новый глобальный алгоритм жизнедеятельности новой глобальной страны. Была решительно проведена военная реформа – созданы, говоря современным языком, регулярные воинские соединения, – стрелецкие полки на постоянной основе, оснащенные огнестрельным оружием, «огненным боем». Отлажена судебная система – возник знаменитый Судебник, свод законов, отражающий реалии и смыслы социально-экономического уклада, формируемого огромным централизованным государством. Претерпела колоссальные изменения система государственного управления. Начались созывы Земских соборов, представительного сословного органа, своего рода предтечи русского парламента, где государь при принятии важнейших решений вынужден был учитывать и мнение «мира», российского общества. Именно в этот период начали зарождаться элементы местного самоуправления – знаменитые губная и земская реформы. Все это привело к тому, что уже к концу шестнадцатого века Русское государство по своим размерам стало больше всей остальной Европы. А к середине следующего века русские вышли к Тихому океану.

– Правда, при этом во взаимной вражде едва не погубили государство в Смуту и из-за чисто стилистических разночтений в церковной обрядности завели в стране такой Раскол, что, по мнению некоторых исследователей, это стало чуть ли не главной причиной трагедии семнадцатого года… – не удержался, съязвил я в пику смелым обобщениям Феодосия Павловича, – вот тебе и сверхзадача – «третий Рим»!

– А сам-то чему веришь, дитя эпохи разрушения? – мягко кольнул меня Феодосий Павлович, и, не дожидаясь ответа, с удовольствием, как мне показалось, подхватил мою мысль: – Да, Смута была, она стала естественным продолжением смены элит эпохи слома средневековых порядков, зарождения ядра будущей Российской империи… На смену детям боярским приходили дети дворянские, служивый класс, надежда и опора будущей Империи. Да, государство в этой сшибке и вражде двух сильнейших российских кровотоков едва не погибло. Но, посмотри, как и с чем вышли из Смуты – с окончательным утверждением единоначалия в лице царя, помазанника Божьего, почти императора. Это первое, а второе – Россию спасло то самое служивое сословие – ополчение в основе своей было дворянско-мещанским – как сказали бы сейчас, продвинутый класс, который и был более других «заражен» идеей «Москвы – третьего Рима»…

И последовавший в середине семнадцатого века Раскол – это не просто, как ты изволил выразиться, «стилистические разночтения в церковной обрядности», это опять же последствия вхождения в русскую жизнь сверхидеи «Москва – третий Рим». Изменялись и корректировались богослужебные тексты и уставы опять же в соответствии с источниками, пришедшими из Византийской империи, в соответствии с рекомендациями Вселенского патриарха, читай – Константинопольского. Если мы взяли на себя государственное переустройство в связи с новой сверхзадачей стать после Византии новым центром силы и могущества новой православной Империи, то переформатирование неизбежно должно было коснуться и Церкви, как второго после царской власти центра влияния на общество – в новые меха вливалось и новое вино. А то, что за этим последовал Раскол, едва не поставивший Россию на грань гражданской войны, то это еще одно подтверждение, что меры мы ни в чем не знаем. Трудно представить, чтобы в каких-нибудь немецких, фламандских, галльских землях, где тоже и не раз корректировались богослужебные тексты, люди бы стали добровольно сжигать себя тысячами, протестуя, как им казалось, против «антихристовых» затей своего главного пастыря.

Я сделал попытку что-то сказать об оценках исследователей раскольнического движения в России, о неискоренимой, по их мнению, вражде старообрядцев к государству, питаемой горьчайшей обидой за гонения и преследования со стороны властей, что вело к постепенному, но верному накапливанию протестной энергии в глубинных пластах народной жизни…

– Понимаю, – как-то нетерпеливо остановил меня Феодосий Павлович, – но говорить, на мой взгляд, что религиозный раскол, начавшийся во второй половине семнадцатого века, привел к образованию серьезного, враждебного государству, социально-общественного движения, что могло подготовить почву для революционного взрыва в семнадцатом году, было бы абсолютно неверным. К началу двадцатого века число старообрядцев от общей численности населения Российской империи составляло всего два процента. И в этом смысле они не были массовой социально-общественной силой. К тому же в народном сознании первопричины, истоки Раскола уходили в область преданий, мифологем. Можно сказать, в массовом сознании Раскол был преодолен. В представлении обывателя, староверы были какой-то экзотической, чуть ли не инославной сектой, не более… Но вот верхушка, старообрядческое купечество, вдруг приобрело в российском обществе невиданную силу и влияние. Хотя, почему же «вдруг»? За двести пятьдесят лет со времени Раскола, благодаря неусыпным, отдадим должное, праведным трудам – «честные гири угодны Богу», говорили купцы-староверы – корпоративной спайке и взаимовыручке, в руках деловых людей из старообрядцев сосредоточилась львиная доля российского капитала. В начале двадцатого века две трети русских миллионеров-предпринимателей были староверами. Морозовы, Рябушинские, Мамонтовы, Гучковы, Прохоровы, Третьяковы, Алексеевы, Бугровы, Кузнецовы, Хлудовы, Кокоревы, Востряковы – десятки старообрядческих имен, заправляли текстильной промышленностью, банковским делом, торговлей хлебом, лесом, нефтью, владели пароходствами, железнодорожными компаниями, приисками и заводами… Практически во всех сферах финансово-производственной деятельности дореволюционной России в той или иной степени было присутствие старообрядческого капитала. Казалось, пружина выпрямилась, столетиями угнетаемая сила вырвалась на простор крупномасштабного производства, сделок, захватывающих планов и мечтаний. Но она все чаще стала утыкаться в царскую бюрократию – коррумпированную, компрадорскую, приводившую на российские рынки близкий ей западный капитал, вступавший в непримиримые противоречия с национальным, старообрядческим. К чисто «капиталистической» неприязни к царизму, не дававшей монополизировать в полном объеме всю производственно-хозяйственную жизнь страны в старообрядческих руках, естественно примешивалась и более чем двухсотлетняя ненависть к царскому режиму как к вечному источнику насилия и гонений.

Поэтому уже с начала двадцатого века старообрядчество, как мощная идейно-финансово-экономическая группировка, начинает нащупывать пути устранения царизма как верховной силы. Силы, всегда стоявшей и стоящей на пути к полномасштабной, полнокровной, «правильной» жизни. Отсюда Савва Морозов, дающий деньги большевикам на революцию. Отсюда поощрение собственных рабочих к забастовкам, покупка оружия для них в революцию девятьсот пятого года. Отсюда рабочие группы при военно-промышленных союзах, в критические дни Первой мировой ставшие по сути боевыми штабами по расшатыванию царского режима. Отсюда главное: военно-купеческий заговор во главе с Александром Гучковым, приведший к падению ненавистной им монархии в феврале семнадцатого. Вот что, на мой взгляд, стоит за мыслью, что Раскол привел к революции семнадцатого года.

– Словом, все-таки показали власти кукиш, – сказал механически я.

– В смысле что староверы называют кукишем никонианское троеперстие – нет, так и не показали, – рот Феодосия Павловича широко разъехался в самодовольной, какой-то идиотической улыбке; такое с ним случалось, когда он начинал острить и каламбурить, – а вот в плане того, что веками жили с кукишем в кармане по отношению к властям предержащим – да, отыгрались, что называется, по полной программе.

– И все-таки, верность принципам, традициям этих людей достойна уважения. Кстати, чем не сверхидея для большинства общества?!

Никоноров согнал с лица свою странную улыбку и с интересом, строго посмотрел на меня.

– Верность идеалам, традициям – замечательно… только вопрос, каким? Но как сверхидея для абсолютного большинства общества – прекрасная мысль. Об этом, надеюсь, мы еще поговорим… – как-то вскользь, словно не желая подпускать к чему-то своему, сокровенному, бросил он. – В случае же со староверами, эта идея, увы, стала идеей абсолютного меньшинства. И получилось, что эта верность стала не сплачивать, а раскалывать общество. Староверы, как бы этого им ни хотелось признавать, в своей упертости стали раскольниками в обществе. Они, а не те, кто принял реформы Никона. Поскольку, тех, кто принял реформы, было большинство. Не принявших – меньшинство… разрушающих, раскалывающих большинство. А так не должно быть. Меньшинству в таких случаях всегда следует смириться, чтобы удержать гражданский мир. Но когда меньшинство с иступленными воплями бросается в драку на большинство, это меньшинство становится орудием раскола. Поэтому, повторяю, сверхидея – это идея, нацеливающая большинство в обществе на новые сверхзадачи.

– Как «Москва – третий Рим», как… что еще? – спросил я Феодосия Павловича. Мне уже давно хотелось вернуть разговор к прежней теме.

– Как великий модернизационный проект Петра Первого на основе тотальной европеизации России.

– Можно подумать, что вбивание пинками России в европейский строй поддерживало большинство русского общества… ну, вы даете! – развел руками я.

– Понятно, что социологические опросы тогда никто не проводил. О процентном соотношении сторонников и противников реформ говорить не приходится, – глухо, подсевшим голосом отозвался Никоноров. Чувствовалось, что он начал уставать. – Признаем, что нововведениям Петра было оказано серьезное сопротивление… Боярство, значительная часть клерикалов, стрельцы, встретили его реформы открытым неповиновением. А сколько было тайного сопротивления, одна только история с его родным сыном, цесаревичем Алексеем, чего стоит. И все-таки замыслы Петра в основе своей осуществились. Значит, его поддержало большинство. Без поддержки масс, как справедливо учит марксизм-ленинизм, революционные преобразования невозможны. Сверхидея, уловленная незаурядной личностью Петра, что «третий Рим», чтобы состояться и выжить в своей имперской фазе развития неизбежно должен вернуться в Европу, в свое историческое культурно-цивилизационное лоно, дабы напоить великие пространства европейской энергией делания, современными технологиями, передовой научной мыслью. Иначе Империя рухнула бы под тяжестью своего огромного неповоротливого тела. И эта идея была понята и разделена большинством предприимчивых людей России, малоземельного дворянства, купеческого сословия, сметливых выходцев из народа, чутко уловивших не только практическую выгоду от деловых контактов с богатым, развитым Западом, но и уникальную возможность вместе со страной резко подняться вверх. Тут, говоря сегодняшним языком, вовсю заработал социальный лифт. Вы посмотрите, среди сподвижников Петра практически нет представителей старой титулованной знати. Рядом, в основном, энергичные, цепкие, хваткие из низов. И в этом смысле великого реформатора поддержал народ, не дремотные элиты, имеющие все и не желавшие перемен, не простонародье, а умные и дельные из народа, то есть, сам народ.

Подняться наверх – великий стимул для человека всех времен и народов. Подняться вместе со страной, взвихренной сверхидеей, уникальный шанс, выпадающий, может быть, только русскому человеку. Поскольку, говорю еще раз: все приходит в движение в России, все вовлекается в бурный поток делания и стремительного роста – производств, капиталов, личных карьер, только тогда, когда Россия вынашивает и ставит перед собой сверхзадачи, когда она оплодотворяется сверхидеей. И тогда великие немые пространства начинают говорить. Россия Петра заговорила языком железных команд в армии, перестуком топоров на судоверфях, звуком резца по металлу на оружейных заводах, скрипом подъемных лебедок на встающих среди болот дивных зданиях новой столицы, громом пушек с бортов военных фрегатов под Андреевским флагом, языком ученых диспутов в стенах Академии наук… Вот что такое Петровская сверхидея и ее плоды! – буквально вскричал в каком-то изнеможении Феодосий Павлович. Я понял, что пора заказывать кофе.

И кофе, оказалось, тоже умели варить на русской кухне Кригера. Из поджаренных зерен, крепкий, настоящий. После интернационального студенческого общежития, где в кофеварении изощрялись болгары, поляки, венгры, грузины, армяне, и где в сессию кофе выпивалось литрами, мне казалось, я знал толк в этом напитке. Ценителем кофе, выяснилось, был и Феодосий Павлович. После первой чашки он пришел неожиданно в ровное, довольное расположение духа.

– О чем задумался, детина? О судьбах Родины? – спросил он меня благодушно-насмешливым тоном барина, созревшего приказать слуге набить трубочку после сытного обеда.

– Пытаюсь понять, кто вы? – подхватил я игривый тон собеседника, – славянофил-почвенник или безродный космополит-западник? Вы одинаково в восторге и от старца Филофея и от Петра Великого… А это, все-таки, вещи разные.

– А может, я космополит-почвенник? – снова как-то придурковато осклабился в попытке пошутить Феодосий Павлович. – И в этом смысле я, мой юный друг, хочу пропеть осанну последней сверхзадаче, которую ставил перед собой русский народ – построению коммунистического, а, точнее, как я уже сказал – справедливого общества… Сверхзадаче, которая позволяла гармонично уживаться в себе, причудливо переплетаясь, и неповторимой самобытности, так сказать, почве, русского народа, и его неистребимому интернационализму, всемирной отзывчивости, по замечанию классика, а по-простому – извините, батенька, космополитизму.

– Да вы уже восславили советский период, – напомнил я Никонорову, – как подтверждение решительного бесстрашия русского народа браться за то, что другие нации из чувства самосохранения стараются обойти сторонкой.

– Вот-вот, чтобы не надорваться… здоровьицу не навредить… во всем умеренность и аккуратность. А мы другие, мы надрываемся, жилы рвем, вселенские эксперименты на себе ставим! – снова воспламенился Феодосий Павлович. Кофе его, однозначно, взбодрило. – И по-другому мы не можем. Либо – так, либо – нас нет вообще! Вот сейчас решили жить, как все. И что? Россия встала.

– Надрывались-надрывались, и надорвались! – и опять с насмешкой сорвалось у меня с языка.

– Ты это о Советском Союзе? – надменно прищурился Феодосий Павлович, – старая идейка либеральных кротов еще со времен перестройки. Помню, как они стонали, мол, надорвались на стройках коммунизма, тянуть империю с ее мощными армией и флотом сил больше нет, хотим пожить нормально. Словечко-то какое узенькое, серое нашли – «нормально»! – вдруг завелся с полоборота мой собеседник. – Так вот я со всей определенностью человека, большую часть жизни прожившего при Советской власти, сформировавшегося при ней, изучавшего ее, да, изучавшего как журналист-обществовед, должен заявить: не было никакого надрыва и усталости у народа! Не было никакого застоя! Не было умирания коммунистических идеалов! Да, был невиданный по напряжению и самоотдаче труд по созданию индустриальной мощи страны, когда буквально на ровном месте поднимались гигантские заводы, электростанции, оборонные предприятия. Советская империя наливалась силой, накачивала стальные мышцы, нарабатывала, нацеленный в будущее, интеллект. Деревня уходила быстро, не оглядываясь, от понурых клячонок на скудных делянках среди кустов и перелесков к стосильным тракторам на широких мелиорированных полях – зарождались современные технологии работы на земле, зарождался, чаемый веками, механизированный труд на земле, зарождался новый образ жизни на земле. Я уже говорил, что в сельских клубах зазвучала фортепианная музыка. В деревнях начали открывать детские сады и ясли, фонды библиотек не уступали городским, уровень подготовки в сельских школах был таков, что деревенские дети могли поступать в лучшие вузы страны – каждый пятый сельский выпускник продолжал образование в институте. И это было уже в начале восьмидесятых годов прошлого века. Пик, так сказать, «застоя».

Напомню, в этот пресловутый «застой» построены БАМ, десятки новых городов в Сибири, выведены на околоземные орбиты уникальные космические станции, в ту же русскую деревню пришли водопровод, центральное отопление, газ и асфальтированные дороги. Да! В каждую центральную усадьбу нечерноземных колхозов и совхозов проложили из районных городов асфальт.

К концу семидесятых, началу восьмидесятых годов прошлого века Советская Россия достигла невиданной прежде силы и могущества. Впервые за более чем тысячелетнюю историю Российского государства его граждане зажили безбедно. Об этом не принято сейчас говорить, но именно на излете Советской власти, в период, так называемого застоя в нашей стране впервые, подчеркиваю – впервые! – за многовековую историю была полностью изжита бедность. На уровне европейского среднего класса у нас жило более восьмидесяти процентов населения. Какая же здесь надорванность! Так, как жили тогда, мы вряд ли когда-нибудь будем жить. И люди понимали, что это им награда за их беспримерно-самоотверженный труд, лишения и жертвы, принесенные на алтарь сверхидеи о построении справедливого общества, названного в семнадцатом году коммунистическим. И в этом смысле, коммунистические идеалы в народе не умирали никогда. Их только реже стали, что называется, употреблять всуе…

Страна тогда, накопив огромный промышленный, научно-технический потенциал, невиданные прежде материально-технические резервы, стояла на пороге перехода в новое качество своего развития, то, что называется сейчас постиндустриальным обществом. Перед ней надо было только в тот исторический момент со всей определенностью, четкостью и точностью поставить новую сверхзадачу, продиктованную наступающей новой эпохой. Эпохой искусственного интеллекта и цифры. Эпохой радикального слома традиционных ценностей. Эпохой окончательного торжества якобинского Запада над христианским. Советская Россия готова была вступить в новую эру смело и во всеоружии, не боясь потерять своего лица, не боясь быть поглощенной и растворенной в новых исторических реалиях. Интеллектуально и технически мы готовы были к новым цифровым технологиям – у нас были наработки, опережающие западные.

Слом традиционных ценностей нам был также не опасен – мы получили от него прививку еще в бурные революционные и послереволюционные годы. Мы переболели якобинством и исторгли его из себя, породив новую систему ценностей, сжато сформулированную в кодексе строителя коммунизма, гениально соединившего в себе христианские нравственные заповеди и вечно бунтующую, жаждущую революционных преобразований окружающего мира, прометеевскую природу человека. Повторяю, перед лицом новых, решительно-безжалостных исторических вызовов мы стояли в чрезвычайно выгодном положении. Важно было, снова повторяю, внятно сформулировать для страны новую сверхидею и поставить новую сверхзадачу. И начать понятный большинству, поступательный, но осмотрительно-осторожный переход в новую историческую эпоху…

Но этого, увы, не случилось. Тот, кто взялся перенести драгоценный имперский сосуд российской государственности с одного этажа человеческой цивилизации на другой, более высокий, оказался не способным сделать это. По своей природной слабости, интеллектуальной несостоятельности, полном безволии и какой-то общей неполноценности. По ходу операции выяснилось, что ему нельзя было доверить даже кнутик деревенского пастушка, не то что державу и скипетр, что его удел с идиотическим простодушием дурачка-недоросля, подхваливаемого не без умысла окружающими, незатейливо выдавать, подшмыгивая сопельками, на ярморочной свистульке незамысловатые трели о гласности и перестройке… И он выронил, пустомеля и неумеха, этот священный сосуд из рук. Бесценная чаша – веками лелеемое волшебное лоно сотен народов и племен, уникальное вместилище неповторимых смыслов и энергий – превратилась в груду разбитых черепков и фрагментов. На самом крупном обломке, испещренном трещинами, тревожно вслушиваясь, не начнет ли он разваливаться дальше, расположились мы, сегодняшние… современная Россия.

– Не могу согласиться, – возразил я, – Россия – это не обломок, Россия – это, по-прежнему, самая большая страна в мире, с образованным, талантливым народом, худо-бедно, но действующей, не самой последней, экономикой, с ядерным оружием, наконец!

Феодосий Павлович с неподдельным вниманием и особенной участливостью выслушал меня.

– Мне приятно это слышать от тебя, – ласково сказал он, – ты еще молодой, и, надеюсь, не один так мыслишь, – значит, остается надежда, что мы еще выкарабкаемся… Хотелось бы мне верить в это. Но пока… пока все говорит об обратном. Россия словно впала в морок, она не развивается, она стоит. Отдельные регионы и мегаполисы, как отдельные органы огромного существа, еще работают и пытаются разогнать кровь по всем жилам гигантского тела, но конечности уже мертвеют… Тысячекилометровые пространства безлюдны и пусты. Особенно печальна Центральная Россия, где уже тридцать лет не сеют и не пашут, где крестьянство как производящее сословие впервые за всю огромную историю страны прекратило свое существование. А ведь это сердце России. Что бывает, когда сердце останавливается?.. Мы все меньше производим. Все больше продаем… сырья. Мы леденеем, превращаясь в какую-то гигантскую линзу вечной мерзлоты. Люди, в массе своей, существуют, угрюмо и отрешенно погрузившись в заботы элементарного физического выживания. Им некогда поднять голову к небу. Да их никто к этому и не призывает. Пробует церковь, но пока плохо у нее получается. Большой и все еще сильный, образованный и талантливый, как справедливо говоришь ты, народ, хоронит себя заживо, не вовлеченный в единый мощный поток делания и созидания. Отсюда в нем сегодня – безволие, безмыслие, безверие.

– Снова три «Б»? – спросил я Никонорова, вспомнив его «бескорыстие, бесстрашие, безмерность».

– Совпало так, – усмехнувшись, отвечал Феодосий Павлович.

Я в такое совпадение не поверил.

- По вашей логике, Россия, чтобы выжить, снова должна поставить перед собой очередную сверхзадачу? – сказал я. – Сдается мне, ответ у вас уже давно готов.

– Есть такое дело… – не стал кокетничать Феодосий Павлович. – Суть моей идеи очень проста… России, чтобы выжить в современных условиях, необходимо провозгласить себя международным центром традиций. Планетарной хранительницей всего светлого и Божественного, что служит духовному и физическому процветанию рода человеческого на Земле.

Видимо, много недоуменной оторопи отобразилось на моем лице, если мой собеседник, сконфузившись, скорчил рожицу, повторяя меня, и деланно выпучил глаза.

– Вот так, ни больше ни меньше! – пафосно воскликнул он, овладевая собой. – Но прежде всего, здесь нужно прояснить одно заблуждение, которое вот уже без малого полтора столетия кочует по интеллектуальным центрам Запада и особенно популярно у нас в России. Это заблуждение сформулировано в известных тезисах о закате Европы и конца Западной цивилизации. Так вот, никакого разложения, угасания, а тем более, умирания в Европе, читай, в Западном мире, на мой взгляд, и близко не стояло. Наоборот, Западная цивилизация уверенно и победительно вступила в новую эру человечества, эру, как я уже сказал, искусственного интеллекта и цифры.

Мы же свой переход одновременно с ведущими странами мира в новую фазу человеческого развития, под треп о перестройке, гласности, построении рыночной экономики бездарно профукали. Но мы свое даже через тридцать лет либерального бесплодия можем не только наверстать, но и стремительно выйти в мировые лидеры, если станем, повторяю, глобальным планетарным центром, который вберет в себя лучших представителей человечества, верных Богом установленным традициям, Богом определенным представлениям о добре и зле, Богом представленным на Земле через своих пророков нравственным заповедям и нормам поведения…

Но вернемся к ключевому для нас тезису о Европе упадка и тому, что там, на мой взгляд, действительно происходит. Повторяю, Европа, как матрица Западной цивилизации, уверенно, как никогда сильная и сплоченная, вступила в новую эру развития человечества. Ее колоссальные знания и вера в неисчерпаемые возможности человеческого разума формируют перед всем Западным сообществом свою сверхзадачу. Как более двух тысяч лет назад в колыбели европейской цивилизации – Древней Греции, «умер Пан», возвестив тем самым приход в человечество вместо устаревшего жизнелюбивого и светлого политеистического язычества сосредоточенный и жесткий монотеизм, так и в современной Европе решили окончательно распрощаться с волшебной мистикой христианства, заменив ее полностью и окончательно сухим безошибочным потрескиванием цифр в таинственных лабиринтах искусственного, компьютерного разума. Другими словами, Европа сделала свой окончательный выбор перед Верой в пользу Разума. В Европе Ум навсегда вытеснил Сердце. Отсюда жесткий слом Традиции во всем: от традиционной семьи (официальная регистрация гомосексуальных пар с правом усыновления детей) до национального государства (Европейский союз без внутренних границ, практически бесконтрольная иммиграция из стран третьего мира – долой этносы, да здравствует единое человечество). Европейское сообщество стремительно переформатируется. «Освобожденное от сковывающей развитие химеры Традиции», наделенное строго логичными выводами искусственного разума и Разума человека, оно бурно устремляется в мир непрерывно совершенствуемого материального блеска и могущества. Вера подменяется верой в неисчерпаемые возможности человеческого рацио, справедливость – доступностью для большинства суррогатов земных благ и удовольствий. Душа, как нематериальная субстанция, отменяется вовсе и безоговорочно. Все подчинено пользе, приобретению, технологическому прогрессу. И такая модель развития завораживает, увлекает ко все новым радостям и наслаждениям обезтрадиченного, разодушевленного человека. Это колоссальный стимул к великой материалистической цивилизации, как сверхзадаче Западного мира. И в этом смысле Запад авангарден и брутален, пока существует материальное влечение в человеке. Так что ни о каком упадке Европы-Запада речи не может быть априори. Европа в новой фазе своего развития богатеет и крепнет. Но она остается без Бога. Разум не заменит Бога. А без Бога – все конечно. Так что время истинного упадка Европы еще впереди. Ее и всю Западную цивилизацию погубит безверие и всеохватный, всепроникающий сладкий яд отрицания. Но до этого еще далеко…

Другим может быть будущее России – истинно гуманистическим, устойчивым и процветающим до второго пришествия Спасителя, если она примет на себя высокую миссию Вселенского царства Традиции. Для этого должно быть внятно объяснено и провозглашено, что называется, городу и миру, что мы понимаем под Традицией. А это, повторяю, прежде всего, нравственно-этические нормы, заповеданные человеку Богом через своих пророков. У каждого народа есть своя «Библия», и ее священные тексты становятся на территории России одинаково почитаемыми каждым гражданином нашей страны. Более того, свод основных законодательных актов формируется на основе правовых норм в той или иной форме присутствующих в каждом из таких священных текстов.

Второе, Традиция предполагает разные формы собственности – частную, государственную, коллективную, смешанную; социально-экономическая жизнь основана на конкурентной основе, но с широкими гарантиями и правами человека труда.

Третье, Традиция – это всемерная поддержка и поощрение государством и обществом всех естественных качеств и свойств человека в продолжении человеческого рода, сбережении семьи, заботы о потомстве, уважении старости. Традиция – это все лучшее, гуманистическое и справедливое из позитивного опыта мысли и жизнедеятельности человека.

И самое главное, Россия торжественно провозглашает себя открытой для традиционалистов всех племен и народов, всех стран и континентов. Сегодня традиционалисты начинают чувствовать себя людьми второго сорта практически во всех уголках мира. В России, как великой вселенской твердыни традиций, они могут жить и развиваться без страха быть уволенными с работы за то, что, допустим, носят крестик; быть объявленными гомофобами, что предпочитают любить женщин, а не представителей одного с собою пола; быть взятыми на подозрение, как радикалы, за естественное право защищать родные духовные ценности и святыни. Территория у нас огромная, скудно заселенная, и мы можем без особого напряжения принять и обустроить миллионы лучших из лучших сыновей и дочерей человечества. Какая великая созидательная энергия может влиться в замирающие пространства России!

– Вы предлагаете какое-то немыслимое великое переселение народов. Можно представить, какой хаос начнется в России! – сказал я первое, что пришло в голову. По-настоящему, меня занимала мысль об адекватности Феодосия Павловича. Да, пусть простит меня Господь, подумал так. Но кто проведет грань между гениальностью и безумием?

– Этот процесс «немыслимого великого переселения народов», как изволил выразиться ты, естественно должен быть контролируемым. Прежде всего Россию будут интересовать специалисты-интеллектуалы в области высоких технологий, ученые, квалифицированные рабочие и аграрии, люди высокого реалистического искусства, – невозмутимо отвечал Феодосий Павлович. – Только жесткий отбор, лучшие из лучших, только на конкурсной основе можно будет получить право жить и творить в России. Но и преференции тщательно отобранные приезжающие должны будут получать соответствующие… Здесь нужно все основательно продумать… Но без такого суперпроекта нам не выжить. Либо наши пространства заселят путем внешнего насильственного или ползучего вторжения, либо мы окультурим их с помощью единомышленников всего мира, людей, спаянных идеей развития и приумножения общечеловеческой Традиции. Это будет в противовес безбожной материалистической Западной цивилизации новая вселенская общность людей, несущая миру идею спасения человеческого рода, бессмертной души человека, сохранения на Земле Божественных нравственных заповедей, высоких смыслов, продиктованных Всевышним. И вновь Россия возьмет на себя воплощение новой сверхзадачи, и вновь разработает для всего мира новую конкурентную шкалу ценностей, и вновь будет путеводной звездой для сотен народов и племен планеты, и вновь с могучим приливом свежих творческих сил забурлит созиданием и деланием, энергией строек и дерзких замыслов. Тогда Россия, наконец-то, встанет с колен и явит миру свое великое предназначение быть хранительницей вечных ценностей, собирательницей в единую силу всех людей мира, верных общечеловеческим традициям и заповедям, заповеданных Богом на Земле.

Феодосий Павлович резко остановился, словно бегун, преодолевший невероятно трудную и долгую дистанцию, выдохнул, взглянул на часы (пальцы его рук, когда он, подняв очки, близоруко подносил циферблат к глазам, подрагивали) и, не глядя на меня, торопливо засобирался.




Эксклюзив
28.03.2024
Владимир Малышев
Книга митрополита Тихона (Шевкунова) о российской катастрофе февраля 1917 года
Фоторепортаж
26.03.2024
Подготовила Мария Максимова
В Доме Российского исторического общества проходит выставка, посвященная истории ордена Святого Георгия


* Экстремистские и террористические организации, запрещенные в Российской Федерации: американская компания Meta и принадлежащие ей соцсети Instagram и Facebook, «Правый сектор», «Украинская повстанческая армия» (УПА), «Исламское государство» (ИГ, ИГИЛ), «Джабхат Фатх аш-Шам» (бывшая «Джабхат ан-Нусра», «Джебхат ан-Нусра»), Национал-Большевистская партия (НБП), «Аль-Каида», «УНА-УНСО», «ОУН», С14 (Сич, укр. Січ), «Талибан», «Меджлис крымско-татарского народа», «Свидетели Иеговы», «Мизантропик Дивижн», «Братство» Корчинского, «Артподготовка», «Тризуб им. Степана Бандеры», нацбатальон «Азов», «НСО», «Славянский союз», «Формат-18», «Хизб ут-Тахрир», «Фонд борьбы с коррупцией» (ФБК) – организация-иноагент, признанная экстремистской, запрещена в РФ и ликвидирована по решению суда; её основатель Алексей Навальный включён в перечень террористов и экстремистов и др..

*Организации и граждане, признанные Минюстом РФ иноагентами: Международное историко-просветительское, благотворительное и правозащитное общество «Мемориал», Аналитический центр Юрия Левады, фонд «В защиту прав заключённых», «Институт глобализации и социальных движений», «Благотворительный фонд охраны здоровья и защиты прав граждан», «Центр независимых социологических исследований», Голос Америки, Радио Свободная Европа/Радио Свобода, телеканал «Настоящее время», Кавказ.Реалии, Крым.Реалии, Сибирь.Реалии, правозащитник Лев Пономарёв, журналисты Людмила Савицкая и Сергей Маркелов, главред газеты «Псковская губерния» Денис Камалягин, художница-акционистка и фемактивистка Дарья Апахончич и др..