Из Китая в Париж

Произведения писателя Александра Юрьевича Сегеня (родился в 1959 году в Москве) переведены на английский, французский, немецкий, итальянский, испанский, венгерский, болгарский, китайский, арабский, японский, сербский и другие языки. Он – автор книг «Похоронный марш», «Страшный пассажир», «Державный», «Русский ураган», «Гибель маркёра Кутузова», «Поп», «Господа и товарищи», «Митрополит Филарет» и «Алексий II» (серия ЖЗЛ) и многих других. С 2008 года обратился к кинодраматургии, написав сценарий фильма на основе собственного романа «Поп», по которому режиссёр В. Хотиненко снял одноимённый художественный фильм. А. Сегень – лауреат Патриаршей премии имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия (2015), Бунинской литературной премии за повесть «Надпись на стене» (2015), премии имени Александра Невского «За значительный вклад в развитие русской литературы» (2017) и др. Доцент Литературного института им. А. М. Горького. Новый роман «Циньен» («Молодость»), главы из которого представляет «Столетие», будет опубликован в №10-11 журнала «Москва».

***

«Дорогие мои и горячо любимые папенька и маменька! Простите меня за то, что я покинула вас. Я встретила свою любовь, но, зная, что вы никогда не согласитесь выдать меня замуж за этого человека, не могла поступить иначе, нежели совершить побег. Да, я совершила подлость, обманула вас, что согласна выйти замуж за полковника Трубецкого. У нас был с ним разговор, и я поняла, как была несправедлива к нему, называя противным и лощеным. Он совсем не такой, каким мне казался. И даже, наверное, это хороший человек. Глубоко несчастный. Но это несчастье непременно перейдет и ко мне. На нем печать проклятья, равно как на всем белогвардейском офицерстве. И это проклятье за то, что предали Государя. Поймите меня, господин Трубецкой – представитель той части России, которая навсегда останется разгромленной, уничтоженной, за ним нет будущего. А я хочу быть среди победителей, среди тех, за кем будущее. И я нашла их. Точнее, одного из них. И я страстно влюблена в него. Мы поженились. Он принял православную веру, русское имя, и русский священник обвенчал нас...»

Это письмо мальчишка-китаец поначалу принес в Российское консульство, откуда его отправили на авеню Жоффр, где только что поселились генерал Донской и его жена. Письмоносец, посланный от Елизаветы Александровны, потребовал у ее отца двойной оплаты, получил ее и довольный исчез. Генерал сначала сам прочитал, потом вслух генеральше, а теперь в присутствии Александра Васильевича и Маргариты Петровны это письмо читал полковник Трубецкой.

Жизнь снова нанесла ему оскорбительную и незаслуженную пощечину. Только ради того, чтобы усыпить бдительность родителей, эта негодная девчонка Ли подло обманула его, приняв предложение руки и сердца, хитрила, изображала сочувствие, а на самом деле гадко смеялась над ним.

– Кто венчал их? – жестко спросил он, дочитав до середины письма.

– Вероятнее всего, отец Лаврентий Красавченко, – ответил несчастный отец.

– Его следует арестовать!

– Невозможно. Еще до получения нами письма он сел на пароход и отправился в Нанкин. Отец Иоанн сопровождал его до пристани и после сообщил нам, что отец Лаврентий намерен держать путь еще дальше и возвратиться в Россию.

– Его следует догнать и примерно наказать! – воскликнул Борис Николаевич, едва не комкая письмо.

– Простите, Борис Николаевич, – произнесла генеральша заплаканным голосом, будто у нее был сильный насморк, – но кого вы намерены ловить в первую очередь? Вашу невесту или самовольного попа?

– Мою невесту... – злобно произнес Трубецкой. – Простите меня, Маргарита Петровна, но мне кажется, вы слишком дурно воспитали свою дочь. Если она способна так оскорбить русского офицера. Согласиться стать его женою, а самой в тот же вечер бежать к какому-то проныре-китайцу. Тайно венчаться с ним.

– Позвольте, полковник, – вмешался генерал Донской. – Я не позволю обижать свою супругу. Мы воспитывали нашу дочь в самых лучших правилах, в любви к Родине и монархии. В то время как вы и такие, как ваш любимый Брусилов, ликовали при свержении государя императора. И где теперь ваш Брусилов? Служит большевикам! Троцкому! Хорош генерал в услужении у еврея-лавочника!

– Александр... – тихо пресекла гневную тираду мужа Маргарита Петровна.

– Да-с... – осекся Донской, видя, как смертельно побледнел обманутый жених. – Простите, Борис Николаевич. Я погорячился. И давайте мы все не будем горячиться, а подумаем, как нам быть.

– Я намерен отыскать беглянку и вернуть ее к родителям, – отчеканил боевой полковник.

– Да-с, да-с... – пробормотал генерал. – Отыскать. Только, если она и впрямь обвенчалась с этим прохвостом, то как же...

– Найдите ее, Борис! – воскликнула генеральша. – Так не должно быть.

– Позвольте мне дочитать письмо?

И Трубецкой сел дочитывать:

«...и русский священник обвенчал нас. Теперь я – жена православного китайца. Но буду носить его китайскую фамилию. При этом мы будем православными. В отношении моего содержания вы не должны беспокоиться. Муж обеспечит меня самым необходимым. Без роскоши, но и не бедствуя.

Главное же, что я не буду больше жить в атмосфере всеобщего поражения, где проклинают победителей. Но ведь победителей, как вы сами знаете, не судят. Мне и вовсе хотелось бы вернуться в Россию, но я понимаю, как это опасно, и не намерена осуществить эту мечту. Сейчас мы отправляемся в один из городов Китая, где живут родители моего мужа. Возможно, у нас будет собственный ресторан и гостиница, что будет давать хорошие средства к существованию.

Видеться с вами, мои дорогие и любимые папа и мама, я пока не смогу, ибо не уверена, что вы не захотите взять меня в плен. Когда представится возможность, я постараюсь неожиданно повидаться с вами, поскольку буду, конечно же, сильно скучать по вам. С тем и прощаюсь. Простите меня! Ваша любящая дочь Ли».

Трубецкой дочитал письмо, откланялся и пошел из квартиры, где происходил этот горестный разговор и это невеселое для него чтение. Закрыв за собой дверь, он услышал голос Донского:

– Незаконным... Законным!

– Паркетный генерал, а туда же! – проскрипел зубами Борис Николаевич.

В тот же вечер в клубе «Ночная красавица» он сидел, слушал пение прекрасной Лули и горестно напивался. Она пела по-китайски о том, как стая журавлей летела с севера на юг и попала в морозное небо, один за другим журавли падали замертво на землю, и лишь один из них добрался живым до теплых краев, потому что лишь ему одному уготовано было встретить свою любовь – изящную журавлиху.

Певица смотрела на этого странного человека, который так нагло преследовал ее, за что получил три дня назад звонкую пощечину. Но теперь он не пялился на нее нахальным взором, полным вожделения. Его глаза были полны горя и безнадежности, и она посылала в его сторону свои песни, чтобы согреть несчастного.

Лули впервые отметила, как изысканно смотрится его серебряная седина на висках. И когда она сошла со сцены, чтобы отправиться в свою комнату выпить чаю и передохнуть, он не встал ей навстречу со своими приставаниями, а продолжал сидеть, как каменный, и пить коньяк. Испив чаю и отдохнув, Лули пошла снова петь и, идя в сторону сцены, на секунду склонилась к плечу этого русского офицера и шепнула ему:

– Если хотите, можете меня сегодня проводить до дома.

***

Голос Лули. От него не так просто было избавиться. Он часто звучал в голове у Ронга, хотя он всецело отдался во власть любви к своей молодой русской жене. Вот и сейчас, когда они с нею плыли по каналам прекрасного Ситана, называемого китайской Венецией, Ронг, глядя на воду, думал о Лули, простила ли она его за то, что он так внезапно избавился от нее. Ему было жаль эту женщину. Но не мог же он ради нее отказаться от любви всей своей жизни!

А Ли сидела в лодке, смотрела на своего статного и красивого мужа и с грустью думала о Трубецком. Ей было жаль его, жег стыд, что она так подло его обманула. Но не могла же она из жалости к этому, в общем-то достойному, человеку отречься от любви всей своей жизни!

По каналам Ситана плавали лодки, рыбаки ловили рыбу, велосипедисты переезжали через мосты, женщины стирали белье, сидя на ступенях у воды, на набережной двое мужчин играли в шахматы, а рядом с ними художник Яочуан, знакомый отца Ронга, рисовал мужчину и женщину, сидящих в лодке. Всюду царила спокойная, размеренная жизнь. Ронг весело потрошил рыболовную сеть, из которой на дно лодки падали только что выловленные рыбы. Ли смеялась при виде такого улова. За те две недели, что прошли со дня их бегства из Шанхая в Ситан, юные муж и жена успели немного выучить она – китайский, он – русский, и теперь их разговор являл собою причудливую смесь китайского, русского и французского.   

– Мне больше всего нравится имя Аи – любовь, – сказала Ли. – Если мы назовем так нашу девочку, она будет хранительницей нашей любви.

– А если родится мальчик, то пусть будет Джеминг? – сказал Ронг.

– Революция? Ну что же, если тебе так нравится, чтобы твоего сына звали Революция...

– Но если ты против...

– Мне больше нравится Джианджи – красивый и выдающийся.

– Конфуций говорил, что внешне красивые мужчины редко бывают добродетельными.

– Но ведь ты у меня очень красивый!

Они подплыли к берегу, Ронг привязал лодку, высадил на берег Ли, забрал свой улов. Тут к ним подошел со своим рисунком художник.

– Яочуан! Ты опять подглядывал за нами и рисовал нас! – засмеялся Ронг.

– Может быть, вам, наконец, понравится мой рисунок.

– О да! Сегодня у вас получилось! – воскликнула Ли. – Мяу, давай купим у Яочуана этот картон!

– Хорошо. Сколько он будет стоить?

– Я отдам его вам бесплатно, если он так нравится красавице Ли.

– Не надо бесплатно, – гордо возразил Ронг.

– А вы поменяйтесь, – предложила Ли. – Удачная картина – такой же улов для художника, как рыба для рыбака.

– Прекрасное решение! – кивнул Ронг. – Меняемся, Яочуан!

– Ну, коли так... Твоя Ли не только красива, но еще мудра и рассудительна, – согласился Яочуан.

И они поменялись. Ронг отдал художнику свой улов, Яочуан Ронгу – свою картину.

В стороне от них на набережной стоял сыщик Рогулин и с удовольствием наблюдал за этой мирной и счастливой сценой. Он сверился с фотографией и убедился, что эта юная девушка в китайских одеждах и широкополой соломенной шляпе – дочь генерала Донского.

А на Рогулина смотрел Лю Жэньцзин по прозвищу Книжный Червь. Пройдя мимо сыщика, он приблизился к Ронгу, Ли и Яочуану.

– Гляньте-ка, кого к нам занесло! – воскликнул Ронг. – Книжный Червь! Какими судьбами! Ты кушал сегодня?

– Привет вам, Мяо Ронг, жена Мяо Ронга и вам, друг Мяо Ронга и жены Мяо Ронга.

– Здравствуйте, – сказала Ли. – Приглашаем вас к нам в гости.

– Я гляжу, Ронг, твоя жена уже вовсю шпарит по-китайски, – восхитился Лю.

– А как же! – засмеялась Ли.

Лю Жэньцзин недолго прогостил у них. В тот же вечер Ронг провожал его, они шли вдоль набережной, и Книжный Червь зло бросал в приятеля фразы:

– Эта любовь вырвала тебя из наших рядов. Так поступает только смерть. Можно сказать, что ты умер для коммунистического движения. Ты мертвец, Мяо Ронг!

– Какие сильные выражения. И это после того, как мы угощали тебя от всей души, – с грустью отвечал Ронг.

– Пропади они пропадом, ваши угощения! – продолжал злиться Лю Жэньцзин. – Можешь не провожать меня дальше!

– Ну что ж...

Ронг остановился и с грустью смотрел, как приятель удаляется от него. Вдруг Книжный Червь остановился, обернулся и крикнул:

– Советую тебе остерегаться, Мяо Ронг! Я видел сегодня на набережной известного сыщика Рогу Лина. Не исключено, что он разыскивает тебя и твою жену.

– Почему ты так думаешь?

– Еще в Шанхае видели, как он следил за вами. Прощай, Мяо Ронг!

– Постой, Лю! – Ронг вдруг припустился и догнал товарища. Тот остановился. – Послушай, Жэньцзин, друг мой.

– Слушаю тебя, друг мой Мяо Ронг.

– До меня дошли твои слова, Лю. Вдруг открылись очи, и я увидел, как ты прав. Любовь не должна мешать главному делу, которому себя посвятил человек.

– Смотрю, ты и впрямь будто просыпаешься.

– Ты прав, я слишком надолго отошел от борьбы. Русские называют первый месяц после свадьбы медовым. Но любовь должна помогать общему делу, и Ли станет не только моей женой, но и моей соратницей.

– Дочь классового врага? Сомневаюсь.

– Напрасно.

– Напрасно ты так слепо доверяешь ей, Мяо Ронг. Что, если она связана с сыщиком Рогулиным и поставляет ему сведения?

– Я понимаю твои опасения и прощаю тебе, но ты несправедлив к моей Ли.

– Если я не прав, то Рогулин выслеживает вас с плохой целью. Вы должны немедленно бежать из Ситана. Сегодня же, слышишь меня?

– Слышу, – поник головою бедный Ронг. Ему так хорошо жилось в этот месяц в доме отца и матери, которые окружили его и Ли своей заботой, самые лучшие родители в мире.

– Понимаю, тебе не хочется. Но если Рогулин выследил вас, сюда вот-вот могут нагрянуть и схватить вас. Торопись, Мяо!

– Я знаю, где я могу стать полезен! – Ронг горячо схватил товарища за руку. – Семь лет я провел в Париже, общался с осевшими во Франции китайцами, знаю очень многих из них, в том числе лидеров. Мы с женой отправимся туда, я стану пропагандировать идеи Гунчаньдана и направлять французских китайцев в Китай, чтобы они вставали в наши ряды.

– А много их там?

– Более ста тысяч приехали перед большой войной, их наняли рыть траншеи, и потом половина осталась. В масштабах Китая пятьдесят тысяч – крупица. Но не забывай, что многие из них выучились там, обрели опыт, многие читали Маркса...

– Прекрасная идея, Мяо Ронг! – наконец, улыбнулся Лю Жэньцзин. – Поезжай. Я доложу товарищам, что ты отправляешься в Париж для ведения революционной агитации среди китайских масс. Завтра на рассвете я уезжаю в Шанхай, в моем автомобиле найдется два места.

– Спасибо тебе, Лю!

– Вот теперь я вижу, что не зря съездил к тебе в Ситан.

***

– Не перестаю восхищаться этими багетами! Можно вот так расплющить, он опять поднимается. О, о! Гляньте! Или вот так разорвать, распластать, как цыпленка, надвое, потом соединить, и обе разорванные половинки, как будто прирастают друг к другу заново.

– Да полно тебе, Алёшка, словно мы не знаем свойств парижских багетов, – усмехнулся пятидесятилетний Иван Алексеевич, глядя на то, как его младший собрат по литературе, коему еще и сорока не исполнилось, искренне веселится, плюща и терзая ни в чем пред ним не виноватый свежий французский хлеб.

– Алексей Николаевич, оставьте багет в покое, что вы его мучаете? – произнес хозяин дома Дмитрий Сергеевич, самый пожилой из всех. В свои пятьдесят пять он считал, что прожил долгую жизнь, полную счастья и горя, тяжких испытаний и горьких познаний, и теперь он достаточно стар, чтобы говорить скрипучим усталым голосом, смотреть на мир глазами разочарованного мудреца, сутулиться и медленно двигать руками и головой.

– Просто, друзья мои, сей багет навел меня на грустные размышления о том, что человеку неплохо было бы обладать такими же свойствами, – снова раскрывая надвое разорванный кусок хлеба, сказал Алексей Николаевич. – А то ведь подавляющее большинство, особенно наших с вами соотечественников-эмигрантов, как их расплющишь, они и ходят расплющенные, разорвешь – они ходят разорванные.

– Хотите сказать, мы все меньше похожи на багеты, чем вы, Алексей? – спросила Вера Николаевна, красивая сорокалетняя жена Ивана Алексеевича.

– Он такой! – засмеялась Наталья Васильевна, самая молодая из присутствующих, тридцатитрехлетняя жена Алексея Николаевича. – Его не сломать, не измять. Неиссякаемый оптимист. За что я его и полюбила.

– Однако, Алеша, сколько бы ни были стойкими парижские багеты, а мы их все равно съедим, – ехидно произнес Иван Алексеевич.

– Вот так вот! – рассмеялся Алексей Николаевич, шлепнул на истерзанный им кусок хлеба подтаявшее сливочное масло и отправил себе в рот, быстро прожевал и проглотил. Видно было, что ему не терпится приступить к обеду и слюнки текут при виде тарелок с едой, изящно расставленных на фламандских кружевных салфетках, в свою очередь расстеленных поверх темно-синей бархатной скатерти. – Ам, и нету! Ну где же, где же Зинаида Николаевна! Ведь уже половина пятого!

– У Зиночки новое увлечение. – В усталых глазах Дмитрия Сергеевича на секунду вспыхнули и тотчас умерли искорки.

– Ого? – промолвила Вера Николаевна, но без удивления.

– Какой-то полковник из недавно прибывших в Париж, – сообщил хозяин дома, очаровательно картавя, будто в середине слова «Париж» ему на язык попадала изюминка. И тоже без удивления, а довольно буднично, словно та, что увлеклась новым полковником, не была Дмитрию Сергеевичу законной женой.

Все знали, что у них особый брак, духовный, без телесной близости, а потому Зинаида Николаевна имела право время от времени влюбляться в кого-нибудь, изменять мужу, чтобы потом, разочаровавшись, спокойно расстаться с очередным возлюбленным. Большинство людей потешались над этим, многие считали, что Дмитрий Сергеевич и Зинаида Николаевна нарочно придумали для себя эдакую странность, дабы о них не смолкали пересуды, а, стало быть, не иссякала известность и какая-никакая слава.

Их откровенно не любили. И, к тому же, завидовали. Подавляющее большинство эмигрантов не имело надежной крыши над головой, ютились у друзей и знакомых, чувствуя себя приживалами, счастливчики имели возможность снять худо-бедно квартиру в Париже, зато Дмитрий Сергеевич и Зинаида Николаевна аж в 1911 году купили эти апартаменты в пригородном районе Пасси, очень хорошем, чистом и ухоженном, на улице Колонель Боннэ, использовали их как перевалочный пункт во время своих многочисленных путешествий. Покуда шла мировая война, апартаменты пустовали, а в 1919 году Дмитрий Сергеевич и Зинаида Николаевна бежали из горящего Отечества, прибыли в столицу Франции и навсегда поселились здесь.

– Отперли дверь квартиры собственным ключом! – с завистью произносили другие эмигранты одну и ту же фразу, будто в этом поступке было нечто преступное. И, тем не менее, не любя и иронизируя над этой парочкой, осуждая и злословя, беженцы из России не переставали ходить к ним на еженедельные литературные воскресные обеды, которые те устраивали с четырех до семи.

– А вот и они! – радостно воскликнул Алексей Николаевич, вскочил со стула и бросился навстречу хозяйке дома. Он хотел помочь ей снять пальто, но при Зинаиде Николаевне находился изящный господин с серебряными висками, который сам поухаживал за ней, а войдя в комнату, поставил на стол две большие бутылки коньяка.

– Здравствуйте, дорогие друзья, – весело и счастливо воскликнула Зинаида Николаевна. Благодаря стройности и худобе, в свои пятьдесят с хвостиком она считала себя выглядевшей на двадцать пять, и на самом деле выглядела лет на сорок. – Позвольте мне представить вам того, кто сегодня у нас будет самым почетным гостем.

Одной из причуд таких воскресных обедов было то, что всякий раз Дмитрий Сергеевич садился во главе стола, справа от него – Зинаида Николаевна, а слева – гость, которого избирали в этот день самым почетным. И другие гости уже привыкли не обижаться. Мол, завтра, глядишь, меня посадят в почетные.

– Полковник Трубецкой, – коротко поклонился сегодняшний фаворит, щелкнув каблуками, будто он был в военной форме. – Борис Николаевич.

Все по очереди пожали ему руку и представились.

– Ну, наконец-то! – замурлыкал Алексей Николаевич и принялся оживленно накладывать закуски себе и жене, наливать в бокалы вино. Другие гости старались делать это не так оживленно, но и не слишком оттягивали удовольствие полакомиться. Хозяева дома пока еще жили безбедно. Трубецкой, усевшись по левую руку от Дмитрия Сергеевича, ждал, когда ему предложат, и Дмитрий Сергеевич сам принялся накладывать ему:

– Не стесняйтесь, полковник, будьте, как дома. Рекомендую особенно сей паштет из утки с черносливом и коньяком.

– В отличие от Алёшки, который восхищается багетами, – продолжал иронизировать Иван Алексеевич, – меня восхищают парижские паштеты. Что туда ни намешают, все вкусно.

– И коли уж Алексей Николаевич начал проводить сравнения с человеками, то вот вам тоже отменное качество – так и человек должен оставаться вкусным, что бы ни намешали в его судьбу, – продолжила мысль мужа Вера Николаевна.

– А я считаю, не будь вкусным, тебя и не сожрут! – резко возразила Зинаида Николаевна. – Вот я всегда была для всех не вкусной. И очень этим горжусь. Человеку полезнее быть для окружающих неудобоваримым.

– И писателю? – спросила Наталья Васильевна.

– И писателю, – уверенно ответила Зинаида Николаевна.

– Какой же будет читатель у неудобоваримой литературы? Позвольте! – возмутился Иван Алексеевич.

– А такой и будет, – вместо жены ответил Дмитрий Сергеевич. – Уважающий. Для скольких людей удобоварим, к примеру, Кант? Для немногих. Писателя не должны любить, как еду или как женщину. Перед писателем должны трепетать, бояться его, испытывать пред ним благоговейный ужас.

– А выпить-то можно хотя бы? – спросил Иван Алексеевич.

– Давно пора и выпить, и закусить! – поддержал своего друга Алексей Николаевич.

– За нашего почетного гостя! – подняла бокал Зинаида Николаевна. Она уже успела закурить в длинном мундштуке сигарету, тем самым подчеркивая, что еда для нее далеко не главное в жизни. Все чокнулись бокалами и выпили за Трубецкого, до сих пор не давшего себе труда ни разу улыбнуться.

Ему вообще казалось странным, что он попал в эту компанию известных писателей и их жен, с неприязнью разглядывал обстановку просторной квартиры в стиле арнуво, но при этом довольно безвкусную, буржуазную, без малейшего намека на аристократизм. Разве что только книг наблюдалось много и всюду, в шкафах, на столах, на подоконниках. Еще он обратил внимание на статуэтку какой-то католической монахини, украшенную свежими цветами.

События жизни полковника Трубецкого продолжали закручиваться в какой-то непрестанный зловещий узор. Когда в Ситане ему не удалось поймать дочку генерала Донского и похитившего ее китайца, он окончательно махнул рукой на свое нелепое сватовство и несостоявшийся брак. Вернувшись из Ситана в Шанхай, он всецело окунулся в любовное озеро, в которое неожиданно увлекла его лодка судьбы. Певица Лули окружила его заботой и ласками, в которых он купался, очищаясь от толстой коросты нелюбви и несчастья, накопившейся за многие годы.

– Да, господа, – выпив и слегка закусив, продолжил Дмитрий Сергеевич. – Я сейчас пришел к выводу, что мы слишком заигрываем с читателем, говоря с ним на одном языке и желая, чтобы он понимал нас. Доходчивая литература теряет сакральность. Когда невежда стоит в храме и ни бельмеса не смыслит в молитвах, читаемых на церковнославянском, он становится покорным. Мы же не стараемся говорить с животными на понятном им языке. А когда литераторы пришли к заблуждению, что должны толковать с читателями, тогда-то и началась смута, которая зрела десятилетиями. И вот теперь...

– Вы что же, считаете, что писатели виноваты в революции? – удивилась Наталья Васильевна.

– А кто же еще! – зло засмеялся Иван Алексеевич. – Я слыхал, что Ленин в анкетах на вопрос: «род занятий?» ставит: «писатель».

– С читателями надо говорить непонятными словами, – продолжал развивать свою мысль Дмитрий Сергеевич, лишний раз подчеркивая литературный характер их обедов. – Писатель в таком случае предстает перед ними как демиург, как маг, пред коим следует преклоняться и беспрекословно обслуживать все его интересы.

– Любопытно! – вкусно жуя, воскликнул Алексей Николаевич. – И как вы предлагаете, чтобы звучали литературные произведения? К примеру, как должен был Пушкин написать «Мороз и солнце, день чудесный! Еще ты дремлешь, друг прелестный...»?

– Хм... – Дмитрий Сергеевич еще не успел подготовиться к переходу от теории к практике. – Допустим... Допустим...

– Допустим, так, – пришла на помощь мужу Зинаида Николаевна. – «Мегеон-гелеон, дон магестик! Ээ ту дормеон, ург ээстик». – И сама же хихикнула. И стрельнула глазом в самого почетного гостя.

– Великолепно! – захлопал в ладоши Иван Алексеевич. – Беру вас, Зинаида Николаевна, в свои переводчики. Глядишь, нам с вами за это Нобелевскую премию отвалят. До которой даже Лев Николаевич не дорос в своем стремлении говорить с читателем на понятном и удобоваримом языке.

Дмитрий Сергеевич зло посмотрел на Ивана Алексеевича. Ему не нравилось, когда кому-то не нравились его идеи, пусть даже впоследствии он сам же над таковыми идеями посмеется. Но пока идея владеет им, не смейте прикасаться!

– У вас, кажется, своя жена имеется, – проскрипел он голосом старца. – Вот пусть она вам и переводит.

– Не ссорьтесь, мальчики! – сказала Зинаида Николаевна. – А то еще и здесь, в Париже, русские разделятся на красных и белых.

– Точнее на удобоваримых и неудобоваримых, – огрызнулся Иван Алексеевич.

– Жалко, что Надежды Александровны сегодня нет, – вздохнула Вера Николаевна. – Она бы мигом превратила сей диспут в феерию.

– Фер-то кё! – засмеялась Наталья Васильевна.

И все тоже засмеялись, повторяя:

– Фер-то кё!

– Кё фер-то!

Только Трубецкой, услышав роковое сочетание «Надежда Александровна», вздрогнул и сделался мрачным. «Она?» – мелькнуло в его безрадостном сознании.

Зинаида Николаевна заметила, как он помрачнел:

– Борис Николаевич, вы, наверное, просто не читали рассказ Тэффи. Он в прошлом году выходил в самом первом номере «Последних новостей».   

– Нет, не имел удовольствия, – пробормотал полковник.

– А вот у нас тут как раз лежит номер. Мы недавно вслух перечитывали. – Зинаида Николаевна протянула руку, взяла с края буфета пожелтевшую газету, нашла нужную страницу и зачитала: – «Рассказывали мне: вышел русский генерал-беженец на плас де ля Конкорд, посмотрел по сторонам, глянул на небо, на площадь, на дома, на пеструю говорливую толпу, почесал переносицу и сказал с чувством:

– Всё это, конечно, хорошо, господа! Очень даже хорошо. А вот... кё фер? Фер-то кё?»

Зинаида Николаевна дальше прочитала не длинный, забавный и остроумный, но грустный рассказ, в котором во французское выражение «Que faire?» – «Что делать?» втесалась русская частичка «-то». Выслушав, Трубецкой, наконец, усмехнулся и промолвил:

– Вот уж, действительно, фер-то кё...

– Зинаида Николаевна, а где вы взяли нашего самого почетного гостя? – спросил Иван Алексеевич, на что раздраженный против него Дмитрий Сергеевич вспыхнул:

– Что значит, взяла! Соблюдайте приличия, Иван Алексеевич! Он что, ванна? Или кредит?

– Еще города берут, – сказала Зинаида Николаевна.

– О, это уже интереснее, чем ванна или кредит! – засмеялся Алексей Николаевич. – Города берут штурмом. Был штурм?

– Был! И еще какой! – с гордостью ответила Зинаида Николаевна. – На смотровой площадке флагштока.

***

Жизнь Бориса Николаевича снова понеслась неведомо куда. В «Ночную красавицу» явился французский антрепренер Марсель Денуар, ему так понравилось выступление певицы, что он предложил ей и ее оркестру гастроли в Париже. Стоит ли сомневаться, что Лули тотчас приняла предложение. А Трубецкой поплыл вместе с ней. Так в самый разгар осени он оказался в Париже.

– Ну вот, господа, мы и прибыли в наш французский Шанхай! – воскликнул Самсонов, который вместе с Григорьевым вызвался сопровождать Трубецкого. Обоим драчунам порядком надоело в Китае, и они приняли решение попытать счастья на Западе, нежели на Востоке. Григорьеву быстро предложили работу, и он устроился водителем такси. Самсонов мыкался неприкаянным.

Борис Николаевич со своей экстравагантной подругой поначалу поселился в роскошном отеле «Плаза Атене» на авеню Монтеня, но вскоре, подсчитав свои средства, ужаснулся и вынужден был объяснить Лули, что хотел бы жить не так шумно. Они переехали в более скромную пригородную гостиницу «Этуаль де Пасси», с опрятными и уютными, но маленькими номерами, где и произошло их расставание. Денуар увлекся красавицей-китаянкой настолько, что переманил ее к себе, поселил в роскошной квартире.

– Вы можете меня убить, – сказала Лули. – И, должно быть, я заслуживаю этого. Но прошу вас лучше простить меня. Я не любила вас, мой дорогой. Но я очень страдала за вас, когда вы рассказывали мне о своих бесчисленных несчастьях. На сострадании трудно построить долгую совместную жизнь. Что же вы выберете? Убить или отпустить?

Он посмотрел на нее странным безумным взглядом и пропел:

– Ой да Лули-Лули, се тре бьен жоли, добрый молодец идет!

– Я не понимаю.

– Ступайте, моя дорогая перелетная птица. Я больше не задерживаю вас. Будьте счастливы.

– Благодарю вас! Вы самый благородный человек из всех, кого мне приходилось встречать в жизни! – воскликнула китаянка и, поцеловав полковнику руку, исчезла из его судьбы.

А он снова стал горестно пить в парижских кабаках, где нередко можно было услышать выступления русских певцов, пианистов, балалаечников, гитаристов.

Однажды в «Клозери де Лила», как раз когда зашел разговор о том, что в этом ресторане любили играть в шахматы Ленин и Троцкий, на сцену вышла Лули и запела о том, как молодой англичанин хочет соблазнить юную китаянку, но сам попадется в ее сети, ничего не получит, уедет в свою Англию и будет долго с тоской вспоминать ту, в которую влюбился в далеком Китае. Посетители ресторана не понимали, о чем она поет, но им нравилось пение. Трубецкой мигом расплатился и покинул ресторан. Шатался по ночному Парижу и, дойдя до Эйфелевой башни, зачем-то решил на нее подняться. Был теплый безветренный вечер, на смотровой площадке толпа народу собралась поглазеть, как пьяный Григорьев намеревается прыгнуть вниз.

– Не бойтесь, господа! – кричал он по-русски. – Это не страшно. Тем более, что меня уже давно нет. Я был маленьким мальчиком, который сгорел в пожаре. От меня осталась только видимость, господа! Сейчас я вспорхну и полечу на небо!

Собравшиеся в основном желали увидеть полет Григорьева, и лишь некоторые призывали что-нибудь предпринять и не допустить самоубийства. Трубецкой оглядел лица зевак, среди которых его особенно поразили холодные и красивые глаза худой и длинной женщины, курящей сигарету из такого же тонкого и длинного мундштука. Эти холодные глаза показались ему русалочьми. С ледяным любопытством русалка ожидала, что случится дальше, и даже поднесла к своим прекрасным глазам изящный лорнет. Трубецкой от души по-русски выругался и сам полез на парапет смотровой площадки. Встав на нем, он небрежной походкой двинулся к Григорьеву, доставая из портсигара папиросу.

– Подпоручик, огоньку не найдется?

– Полковник? – удивился... Но Трубецкой даже не дал Григорьеву удивиться, а резко обхватил его и вместе с ним упал на смотровую площадку. Прижал к полу и прорычал тому в ухо:

– И не вздумайте повторить ваш глупый подвиг. По законам военного времени за самоубийство полагается расстрел!

– Какой расстрел... Какое военное время... – бормотал Григорьев. – Ребенок сгорел в пожаре...

– Исключительно смелый поступок! – раздался восхищенный голос.

Трубецкой посмотрел вверх и увидел над собой прекрасные и холодные глаза русалки.

***

– Вот так мы и познакомились с этим отважным человеком, – закончила свой рассказ Зинаида Николаевна.

– Потрясающе! – воскликнул Алексей Николаевич и захлопал в ладоши. Видно было, что он малость опьянел. Вино он подливал и подливал, себе и остальным, но себе чаще.

– Только почему вы сказали: «на флагштоке»? – спросил Трубецкой.

– Как, вы не знаете? – удивилась Вера Николаевна.

– Позвольте я сама объясню, – перебила ее Зинаида Николаевна. – Когда Эйфель только намеревался строить свою башню, он сказал, что у французов будет самый высокий флагшток в мире. Вот мы и называем башню не тур д'Эйфель, как все, а – флагшток.  

– Вот оно что... – скучным тоном произнес Борис Николаевич. Он вдруг понял, кого она ему напоминает с ее длинными и тонкими руками, ногами, пальцами, мундштуком. Карамору. Комара-долгоножку. Почему-то эта немолодая и вычурная женщина решила, что способна увлечь его. Вот уж странно! Неужели думает, что этими иголками холодных русалочьих глаз пришпилит хоть ненадолго его сердце?

Трубецкой стал налегать на коньяк, отказался от предложенного жиденького супчика и закусывал лимонами и сардинками. На горячее подали рыбу в соусе бешамель, он ел ее маленькими кусочками, сопровождая ими частые рюмки. Ему хотелось запьянеть.

– А вот и Надежда Александровна! – пронзил его сумрачное сознание неприятно бодрый голос Алексея Николаевича.

Вряд ли то могла быть сбежавшая от Трубецкого жена, просто совпадение имени и отчества, но Борис Николаевич снова болезненно вздрогнул и в испуге оглянулся – а вдруг и впрямь войдет она, его Нэдди? И вмиг пронеслось в воображении, как он будет хлестать ее словами, как безжалостно высечет рассказом о гибели их сына.

Но, конечно же, вошла не она, а совсем другая женщина, веселая некой нервной веселостью. И тоже не первой свежести.

– Тэффичка! – бросилась ей навстречу Вера Николаевна.

Все стали ее обнимать и целовать.

– А мы как раз только что ваш рассказик читали! Фер-то кё? Как говорится, ничего не поферишь, – сказал Иван Алексеевич.

Полковник тоже встал, чтобы поздороваться и познакомиться. «Ждал Нэдди, а пришла Тэффи», – промелькнула в его уже слегка захмелевшей голове.

– Простите, что задержалась, – извинилась, усаживаясь, Надежда Александровна. – Пришлось такси взять, чтобы в Пасси с Елисейских полей примчаться. Шофер, как водится, наш брат лярюсс.

– Небось, подпоручик Самсонов, – буркнул Трубецкой.

– Фамилию не спросила, но точно, что бывший военный, – продолжала щебетать новая гостья. – Живем в Пассях, работаем на таксях. А вы, стало быть, нынче почетный гость? – повернулась она с любопытством к полковнику.

– Геройский человек, полковник, до сих пор огнем и дымом пахнет, – язвительно произнес Дмитрий Сергеевич. – Новое увлечение Зинаиды Николаевны.

– Понимаю, – грустно кивнула головой Тэффи. Но тотчас, как птичка, встрепенулась: – А представляете, кого я на Елисеях видела? Александра Федоровича!

– Ах ты, Боже мой, голубчика! – с иронией всплеснула руками Зинаида Николаевна. – И как он? Плачет?

– Да нет, весьма бодр. Я поздравила его с четвертой годовщиной.

– Керенского, что ли? – спросил Трубецкой.

– Да, господа и дамы! – взвился Алексей Николаевич. – Действительно! Сегодня же шестое ноября! Завтра ровно четыре года со дня большевистского переворота! За это надо выпить!

– За это надо утопиться, – сердито произнесла Зинаида Николаевна.

– Не шестое, Алёшка, а двадцать четвертое, и не ноября, а октября, – еще более сердито выдавил из себя Иван Алексеевич.

– Да полно вам, – усмехнулся в его сторону Дмитрий Сергеевич. – Живем в Европе, по европейскому календарю, в Париже. Или, как говорит Надежда Александровна, в Пассях.

– Ничего не полно, – огрызнулся Иван Алексеевич. – Никогда не признаю ни календаря этого, ни гнусную новую русскую орфографию, на которой самые преступные слова теперь пишутся.

– А знаете, – вдруг вскинул веки Трубецкой. – В те дни, четыре года назад, я был в Москве и как георгиевский кавалер посещал собрания георгиевских кавалеров в квартире Брусилова в Мансуровском переулке.

– Я тоже в те дни в Москве был... – хотел его перебить Иван Алексеевич и рассказать что-то свое. Но полковник хмуро продолжал:

– Так вот, Брусилов учил, как распознавать тогдашние газеты, какая самая сволочная, какая средней подлости, а какая еще ничего так.

– Это я знаю, – махнул рукой Иван Алексеевич, на что Дмитрий Сергеевич шикнул:

– Дайте господину полковнику договорить!

– Ну-ну, и как же? – спросила Наталья Васильевна.

– Которые еще не совсем совесть потеряли, те обозначали дату по старому Юлианскому календарю, которые мерзавцы – уже полностью перешли на новый европейский, а подлецы ставили на всякий случай и новую, и старую, – дорассказал Борис Николаевич.

– Однако, простите, голубчик, но ваш Брусилов где теперь? Переметнулся к красножопым? – без обиняков спросил Иван Алексеевич. – Легко променял старый стиль на новый! Воззвание к Врангелю подписал вместе с Лениным и Троцким. Пред-датель!

Напоминание о предательстве бывшего кумира вонзилось в самое сердце Бориса Николаевича. Все продолжали чокаться, пить, закусывать. Трубецкой пил много, закусывал мало и думал о том, почему он сидит здесь, почему не убил Лули, почему отпустил дочку паркетного генерала Донского, не убил ее китайца, не убил венского прохвоста.

Шварценшванн... Черный лебедь по-немецки? Врешь! Ты просто слово «шарлатан» в «шварценшванн» перекроил, собака! Надо ехать. Надо срочно ехать в Вену и замкнуть порочный круг. Совершить то, что здравые древние люди в «Илиадах» и «Одиссеях» совершали, не впадая в ложные слюнявые рассуждения – можно или нельзя, нравственно или дурно, а просто шли и убивали тех, кто похищал у них жен. И если бы он, Трубецкой, не поддался бы тогда чарам шарлатана, а просто убил его, не было бы ни позорного отступления, бегства за Урал, в Сибирь, в Китай, а теперь еще и в Париж, не было бы и завтрашней годовщины, потому что и самой бы революции не было. И всего лишь если бы он и другие особи мужского пола действовали по суровым и правильным древнейшим законам. Одиссей всех женихов Пенелопы порубил в капусту, но читающий мир до сих пор этим восхищается. А если бы он вернулся домой, увидел стадо этих похотливых самцов и сказал: «Ах, вам нравится моя супруга? Ну что ж, если она скажет, что любит кого-то из вас, готов ее уступить»...

Он пил коньяк, им самим же и принесенный, продолжал пьянеть, все более утверждаясь в решимости прямо сегодня ехать в Вену. Вокруг него стояла трескотня литературных разговоров, сплетен, шуточек, чаще всего горьких, анекдотов про жизнь лярюссов в городке на Сене. И эти люди, собравшиеся сегодня за столом в квартире на рю Колонель Боннэ, все больше раздражали его.

– Двадцать первый год был ужасный, – скрипел своим поддельно старческим голосом Дмитрий Сергеевич. – Рухнули последние надежды на то, что кто-то да остановит лавину большевиков. И заметьте цифры! Цифры! Если цифры, составляющие двадцать первый год, сложить вместе, то что получится?

– Один, девять, два, один... – стала считать Вера Николаевна. – Тринадцать.

– Вот о чем я и говорю! – воскликнул Дмитрий Сергеевич, радуясь своему величайшему открытию. – Тринадцать! Страшное число.

– Да ладно! – махнул рукой Иван Алексеевич. – Чепуха это все.

– Напрасно! – зло сверкнул на него глазами Дмитрий Сергеевич.

– Иван Алексеевич, ну вы же знаете, какое он придает значение числу тринадцать, – с иронией заметила Зинаида Николаевна.

– Знаю, – подбоченился Иван Алексеевич. – А вы знаете, почему ваш дом пронумерован как одиннадцать-бис?

– Ну, конечно, – хмыкнул Дмитрий Сергеевич, – потому что в Париже на многих улицах нет тринадцатых домов. Парижане это понимают, в отличие от некоторых лярюссов.

– Но позвольте, дорогой Дмитрий Сергеевич, – пуще прежнего подбоченился Иван Алексеевич. – Конечно, я понимаю, что нумерация по нечетному ряду идет – первый, третий, пятый, седьмой, девятый, одиннадцатый, затем вместо тринадцатого одиннадцать-бис, затем – пятнадцатый, семнадцатый и так далее.

– Понимаете, и прекрасно!

– Конечно, прекрасно. Да вот только от того, что тринадцатый дом пронумеровали как одиннадцать-бис, он не перестал быть тринадцатым.

– Ян! – Вера Николаевна толкнула Ивана Алексеевича плечом.

– Ну что Ян! – возмутился тот. – Я Ян, да не пьян. А вокруг меня, как я порой невесело думаю, сплошь пьяные. Не от вина, от жизни своей нелепой пьяны.

– А ведь действитель... – горестно понурил голову Дмитрий Сергеевич. – Как же так? Зиночка! Одиннадцать-бис... Это же и впрямь переодетое число тринадцать. Какой ужас! Ты знала?

– Ну конечно!

– Знала и не сообщила мне об этом?

– А что тут сообщать? Это и так ясно. Но все-таки, мы живем не в доме номер тринадцать, а в доме номер одиннадцать-бис. В данном случае ноуменальное важнее истинного. Порой наименование важнее предмета.

– Ну да! – не унимался Иван Алексеевич. – Если предателя назвать коллаборацио... цио... тьфу ты! – коллаборационистом, он уже не предатель, а нечто благородное и объяснимое, понятное и простимое. И если продажную женщину назвать...

– Ян!

– Назвать куртизанкой или гетерой, то она уже как бы и не вполне продажная.

– Мальчики! Не ссорьтесь! – воскликнула Зинаида Николаевна, прикуривая очередную сигаретку и вычурно откидывая мундштук в сторону, чтобы пустить столь же вычурную струйку дыма.

«Боже, какие болтуны! – думал Трубецкой. – Взять бы револьвер, да всех их тут же и к стенке! А что, это мысль! Надо же с кого-то начинать...»

– Позвольте продолжить ваши рассуждения, Иван Алексеевич, – устало произнес Дмитрий Сергеевич. – Если приживалу назвать желанным гостем, он как бы и перестает быть приживалой.

– Дмитрий! – гневно крикнула Зинаида Николаевна.

В квартире повисла зловещая тишина. Трубецкой встрепенулся, глядя на то, с какой ненавистью Иван Алексеевич и Дмитрий Сергеевич уставились друг на друга. Неужели кинутся в драку? Тогда с них можно брать пример. Тогда они не то, что он.

Губы у Ивана Алексеевича побледнели, глаза налились злобой, но вдруг он откинулся к спинке стула и рассмеялся:

– Наповал! Точным выстрелом!

Все с облегчением выдохнули. Алексей Николаевич бросился наполнять бокалы и рюмки.

– Конечно же приживалы! А кто мы еще? Правда, Вера? Приживались у Цетлиных. Но мы все здесь приживалы, хотя называем себя красивым словом «эмигранты». Лярюссы, как говорит наша Тэффинька.

Нет, они такие же, как он. В последний миг струсят и не бросятся убивать друг друга. А потому, из-за таких, как они, Россия оказалась вышвырнута из своих исконных пределов. Но, стоп, Россия ли? Быть может, только старая, отжившая свое страна?.. Такие путанные мысли вертелись в голове у Бориса Николаевича.

– Но мы вынуждены были первое время ютиться у Цетлиных в виду парижского квартирного кризиса, – стала оправдываться Вера Николаевна. – А теперь вот уже полгода как переехали на рю Оффенбах.    

– И прекрасно, – дружелюбно произнес Дмитрий Сергеевич. – Выпьем за это и, пожалуй, переходим к чаю, ведь уже полседьмого.

Зинаида Николаевна посмотрела на Трубецкого и поспешила объяснить:

– Наши обеды строго регламентированы. С четырёх до семи. Это не скупердяйство, а просто для того, чтобы не проводить драгоценное время за столом. Обычно после каждого обеда мы устраиваем длительные прогулки по городу. В жизни, как и в хорошем литературном произведении места для разговоров должно уделяться примерно столько же, сколько для действия, для движения. Если хотите, для полета!

Борис Николаевич испросил прощения и ненадолго отлучился. Возвращаясь в гостиную, где проходил обед, он успел услышать, как Дмитрий Сергеевич говорил:

– По-моему, мрачная и мало интересная личность.

А Зинаида Николаевна возражала:

– Не хочу даже слушать! В отличие от вас, господа, сидящие в тепле, человек бился с проклятыми большевиками. Ах, эти серебряные виски, я без ума от них!

Тут он и вошел, и первое его желание было немедленно уйти. Но ему уже наливали чай в чашку и коньяк в рюмку. И неудобно было откланяться. Он сел, мрачно наблюдая балет трех чаинок на дне чашки.

– Господин полковник, а расскажите, голубчик, о себе, нам чрезвычайно интересно, – ласково промурлыкала Надежда Александровна.

– Ничего интересного, дамы и господа, – отозвался Трубецкой. – Решительно ничего.

За столом воцарилось удивленное молчание, в которое через минуту он принялся вколачивать гвозди:

– Я человек, от которого уходят все женщины. И уходят к другим. И я всю жизнь попускаю это. Вместо того, чтобы убивать соперников. Я человек, который всю жизнь только и делает, что отступает. Я отступал от немцев и австрияков, потом отступал от красных. Отступал и отступал. Сначала – за Урал. Потом через всю Сибирь – аж до самого Дальнего Востока. Потом – в Китай. И, наконец, из Китая – в Париж. А отступление, господа, это, знаете ли, не полет. Это бегство. И даже хуже. Это – драпанье, господа. И позвольте мне откланяться!

Он резко встал из-за стола, коротко кивнул, словно ударил лбом кого-то пред собою незримого, и повернулся, чтобы уйти.

– Нет-нет! – вскрикнула Зинаида Николаевна. – Господа! Скажите ему, что так нельзя уходить! Мы не отпустим вас. Мы все вместе отправимся бродить по Парижу.

– Умоляем вас остаться! – всплеснула руками Надежда Александровна. – Я не прощу себе, что задала вам дурацкий вопрос.

– И я очень прошу не уходить, – сказал Иван Алексеевич.

– Нам всем станет плохо, если вы уйдете вот так, – устало проскрипел Дмитрий Сергеевич, а Вера Николаевна добавила:

– Так горестно.

Она взяла его за руку и потянула, чтобы усадить на место. Алексей Николаевич вытянул из кармашка золотые часики и обозначил время:

– У нас еще ровно пятнадцать минуточек.

– Как раз, чтобы я успела рассказать вам о наших удивительных соседях, – спохватившись, воскликнула Наталья Васильевна.

– Но сначала выпьем за нашего самого почетного гостя, – произнес Дмитрий Сергеевич и даже потрудился встать. Иван Алексеевич и Алексей Николаевич тоже встали и стоя выпили за Трубецкого.

– Пусть ваша жизнь озарится неожиданным счастьем! – произнес Иван Алексеевич с неожиданным для него пафосом, а Вера Николаевна даже вытерла набежавшую слезу.

Делать нечего, пришлось остаться, хотя ему давно уже хотелось бежать от этих прекрасных болтунов. Он опрокинул в себя рюмку коньяка, стал пить чай и не сразу вошел в смысл дальнейшего рассказа, предложенного очаровательной Натальей Васильевной.

– Представьте себе, друзья, у нас в соседнем доме поселились китайцы. Молодая парочка.

– У вас прекрасный вид из квартиры, – сказала Вера Николаевна. – Просто чудный.

– Да, мы все время смотрим на дом Бальзака и воображаем себе, как он убегал через черный ход от кредиторов. По каменному коридору, который называется «улица Бертон». Как видите, и ему, французу, приходилось здесь улепетывать. Или, как сказал наш самый почетный гость, драпать.

– Мне вообще очень нравится улица Ренуар, на которой вы живете, – похвалила Вера Николаевна.

– Так что же китайцы, чем они так интересны? – спросила Зинаида Николаевна, с тревогой поглядывая на Трубецкого, который вздрогнул и словно проснулся при слове «Ренуар». А Борису Николаевичу просто почудилось «Денуар» – фамилия антрепренера, к которому перекочевала Лули.

– Ему не больше двадцати, а ей не больше семнадцати, – продолжила Наталья Васильевна. – Совсем дети, но видно, что без ума друг от друга. Фамилия у них самая смешная, какую только можно себе представить – Мяу.

– Мяу?

– Действительно смешно. Надо будет в каком-нибудь рассказе использовать.

– Да, Мяу. Ее зовут Ли, а его Ронг. Но дело не в возрасте и не в именах. Мы пригляделись, а ведь она-то не китаянка. Познакомились. И впрямь. Представьте себе, русская! Дочь генерала Белой армии. Вместе с родителями эмигрировала из России, поселилась в Шанхае при нашем там консульстве, повстречала своего милого китайчика, влюбилась и сбежала вместе с ним, вопреки воле отца и матери. Представьте себе, он уже неплохо говорит по-русски, а она по-китайски.

– Вы сказали Денуар? – спросил Трубецкой.

– Ренуар, – поправил Алексей Николаевич. – Но улица названа так не в честь художника Огюста Ренуара, а в честь писателя, жившего в восемнадцатом веке. Кстати, одного из бессмертных.

– Это что значит? – не понял полковник.

– Ну, то есть, члена Академии, – пояснил Иван Алексеевич.

– И вы там живете? На улице Ренуар? – спросил Трубецкой.

– Дом номер сорок восемь-бис, прямо напротив Бальзака, – сообщила Наталья Васильевна.

– А китайцы?

– В доме рядом, у нас сорок восемь-бис, у них просто сорок восемь, и тоже на самом верху, как мы.

– Каково бедным родителям! – пожалела Вера Николаевна.

– Ах, оставьте, милочка! – фыркнула Зинаида Николаевна. – В жизни должен быть полет, не скованный никакими узами, включая обязательства перед родителями. Родили, воспитали – и дайте человеку свободу самому искать свое счастье.

– А если дети найдут несчастье? – спросил Трубецкой.

– Все равно, это их жизнь, их выбор, их свобода, – назидательным тоном ответила Зинаида Николаевна.

– Но я не дорассказала, – вновь заговорила жена Алексея Николаевича. – Этот юноша уже открыл собственный небольшой китайский ресторанчик, сам готовит в нем блюда, а юная супруга, ее настоящее имя Лиза, ему в этом помогает.

– Вот тебе и счастье для генеральской дочки! – засмеялся Иван Алексеевич.

– А может, она и в этом счастлива, откуда вы знаете? – возразила Зинаида Николаевна. – А так выдали бы ее замуж за какого-нибудь... – Она явно хотела сказать дальше: «за какого-нибудь офицерика», но вовремя осеклась, помолчала и добавила: – Богатого еврея.

– Отчего же именно еврея? – расхохотался Алексей Николаевич.

– Ну не знаю, потому что богатый, – тоже рассмеялась Зинаида Николаевна, и всем показалось смешным, что не выдали за богатого еврея, а убежала с китайчиком. За столом прозвучал общий смех, в котором один лишь Борис Николаевич не принял участия, а промолвил:

– Улица Ренуар, дом сорок восемь? Верхний этаж?..

– Хотите к ним в гости? – спросил Алексей Николаевич. – Ах, ну да, вы же тоже только что из Китая.

– Соскучились по Китаю? – спросила Зинаида Николаевна.

– В гробу я его видал! – мрачно, словно и впрямь, из гроба, ответил полковник.

– Ну все, господа, все! – захлопала в ладоши хозяйка дома. – Заканчиваем посиделки и идем шататься по Собаке на Сене.

– Можно еще назвать Париж Сеновалом, – добавил Алексей Николаевич.

– Прекрасно придумано, Алёшка! – похвалил Иван Алексеевич. – Айда на Сеновал!