«Возвращается боль, потому что ей некуда деться…»

Он был неотразимо красив, элегантен. И – очень даровит. Настоящий русский интеллигент, хотя национальность у него была другая. Те, кто знал его, были счастливы. Но неизмеримо повезло и читателям, познакомившимся с его творчеством. Итак, вспомним и помянем Александра Аркадьевича Галича – поэта, барда, драматурга, сценариста.

Сначала напомню, к чему приложил свою талантливую руку Александр Аркадьевич. Он – автор сценариев легендарных фильмов «Верные друзья», «На семи ветрах», «Дайте жалобную книгу», «Государственный преступник», «Третья молодость», «Бегущая по волнам». В свое время эти картины были очень популярны.

Галич написал несколько хороших пьес, в числе которых «Вас вызывает Таймыр» – по ней снята одноименная картина. Другая пьеса – «Походный марш» запомнилась чудной песней: «До свиданья, мама, не горюй, / На прощанье сына поцелуй. / До свиданья, мама, не горюй, не грусти, / Пожелай нам доброго пути!»   

Галич был преуспевающим советским литератором – писал, что позволялось и не вызывало сомнений у цензоров. Но стоило ему выйти за «флажки», подать свой голос, все изменилось. К нему прилипло липкое слово «диссидент», хотя по большому счету ничего крамольного, чересчур обидного для советской власти он не написал, не спел. В его словах звучало то, о чем говорить не следовало: о репрессиях, их жертвах. И о палачах.

Он отбросил намеки, как вышвыривают в урну черновики, и стал откровенно говорить о том, что наболело, тревожило, рвалось с уст. Его талант, напоминавший спокойную реку с прозрачной, чистой водой, превратился в бушующий водопад.

Он думал, что «оттепель» сменит «лето». Однако честный Александр Аркадьевич не уловил перемен в «погоде»…

Стихи и песни Галича разносились по всему Союзу. На его концертах залы были переполнены. Именно с Галича, а не позже с Горбачева началась гласность. Он говорил, выкрикивал правду, которую наматывали на пленку. У него была особая гласность – «магнитофонная».

На нее ополчились, пытались заглушить. Самого Галича изгнали из страны, но с его песнями ничего поделать не смогли.

…Я жил в желтой старинной трехэтажке на берегу Яузы, близ метро «Электрозаводская». Летней порой наш небольшой двор не затихал дотемна. Гудел воздух над длинной скамейкой, на которой уютно устроились женщины-говоруньи. Без устали скакал по тенистому столу целлулоидный шарик. Стучали черными костяшками доминошники, запивая «рыбу» портвейном. 

Толстый лохматый Толик вытаскивал во двор громадину магнитофона «Яузы» – близ реки Яузы же! – и устраивал бесплатные концерты. Сначала я не очень-то прислушивался к голосам с лент. Но повзрослев, набравшись ума-разума, начал различать мелодии бардов – вот Окуджава, Анчаров. А это - Бачурин, Визбор, Клячкин, Высоцкий…

Как-то вечером подошел к Толику, который безмолвно покуривал в тени деревьев в ожидании слушателей.

– Что нынче в программе? – спросил я.

– Сегодня Галич, – ответил  он и испытующе посмотрел на  меня. Пытался понять, знаю ли  я, того, кого мне предстоит услышать.

Я не знал. Но, к счастью, узнал. 

Меня сразу очаровал этот красивый, бархатный голос. Песни были задумчивые, грустные. Рифма сверкала, меняла цвета и оттенки…

Вернулся я к Галичу лишь спустя много лет. Получилось, как у Цветаевой: «Моим стихам, как драгоценным винам, / Настанет свой 

черед…»

Поэт разнолик. В его стихах трепещет, словно пойманная птица, надежда: «Все наладится, образуется, / Так, что незачем зря тревожиться. / Все безумные образумятся, / Все итоги, непременно подытожатся…» И рядом – безнадежность: «Возвращается боль, / Потому что ей некуда деться, / Возвращается вечером ветер / На круги своя. / Мы со сцены ушли, / Но еще продолжается действо! / Наши роли суфлер дочитает, / Ухмылку тая…»

Он пристально вглядывался в лица: родные и чужие. Жалел тех, к кому судьба была немилосердна. Как героиню его стихотворения, которая «живет в обнимку с бедой». У той бедолаги «Два сына было – сокола, / Обоих нет, как нет! / Один убит под Вислою, / Другого хворь взяла!» И не только по ним она стенает, по ночам заливает подушку слезами, а еще и по мужу, которого «льдиною распутица смела».  

Он оборачивался назад, вглубь веков, слышал, как звучал набат, собирая ратников. В рифмах Галича звенела медь, слышался стук копыт, конское ржание.

На лесные урочища,
На степные берлоги
Шли Олеговы полчища
По дремучей дороге. И на марш этот глядючи,
В окаянном бессильи,
В голос плакали вятичи,
Что не стало России!
Ах, Россия, Рассея –
Ни конца, ни спасенья!
И живые, и мертвые,
Все молчат, как немые…

Тревожно-надрывны его стихотворения-посвящения. Пастернаку: «Разобрали венки на веники, / На полчасика погрустнели, / Как гордимся мы, современники, / Что он умер в своей постели!» Ахматовой: «В той злой тишине, в той неверной, / В тени разведенных мостов, / Ходила она по Шпалерной, / Моталась она у “Крестов”»…

В декабре 1971 года Галича исключили – правда, сначала укоряли, предупреждали – из Союза писателей СССР. «Было всего четыре человека, которые проголосовали против моего исключения, – вспоминал поэт. –  Валентин Петрович Катаев, Агния Барто – поэтесса, писатель-прозаик Рекемчук и драматург Алексей Арбузов… Тогда им сказали, что нет, подождите, останьтесь. Мы будем переголосовывать. Мы вам сейчас кое-что расскажем, чего вы не знаете. Ну, они насторожились, они уже решили –сейчас им преподнесут детективный рассказ, как я где-нибудь, в какое-нибудь дупло прятал какие-нибудь секретные документы, получал за это валюту и меха, но... им сказали одно-единственное, так сказать, им открыли: 
– Вы, очевидно, не в курсе, – сказали им, – там просили, чтоб решение было единогласным».

«Там» – это «наверху», может, даже в Кремле. И эту просьбу-приказ писателям нужно было непременно уважить. Провели повторное голосование и «против» уже не было никого.

Но Галич понимал, что раз принялись топить, утопят:

Всё продуманно, всё намечено
Безошибочно – наперед.
Всё безжалостно покалечено
И заковано в вечный лед...

Так и произошло – в феврале 1972 года Галича убрали из Союза кинематографистов. У него была куча проектов, договоров. Он почти не вставал из-за письменного стола – завершал сценарий фильма о Шаляпине, готовился к съемкам на телевидении мюзикла «Я умею делать чудеса». Но все это вдруг в одночасье оказалось никому ненужным – он стал персоной «нон грата». Распахнутые перед ним двери захлопнулись. И даже его фамилию в титрах старых картин стерли.

Галич просто исчез. Хотя жил по прежнему адресу: улица Черняховского, 4. Сейчас на стене этого дома мемориальная доска с его изображением, именем и фамилией. Внизу – слова из Евангелия: «Блажени изгнани правды ради»…

Отверженный, исключенный отовсюду Галич погрузился в одиночество. Телефон, который прежде разрывался, угрюмо молчал. Почтовый ящик опустел. Его встречали знакомые, коротко приветствовали. Но были и те, кто, завидя поэта, опускали голову.

Однако Галич, униженный, разжалованный из сытых, преуспевающих литераторов в бедные, неприкаянные, бодрился. И гордился, что не сник, не подчинился: «Я выбираю свободу, – / Пускай груба и ряба, / А вы, валяйте, по капле / «Выдавливайте раба»!

 «Все гражданское звучание песен Галича стоило бы гораздо меньше, если бы слова его песен не были написаны так крепко и подчас так элегантно по форме, – писал Евгений Евтушенко. –  Театральный опыт Галича помог ему создать серию сатирических персонажей, от имени которых были написаны песни. В этом сатирическом цикле Галич был прямым учителем В. Высоцкого».

С последней фразой можно поспорить. Да, Галича сравнивали – и не без оснований – с Высоцким. Они были знакомы, относились друг к другу с уважением. Молва приписывает Высоцкому такие слова: «Мы все вышли из Галича, как из гоголевской “Шинели”». Неведомо, как другие, но он сам – точно. Это особенно ощущается, если слушать по очереди песни обоих. Они близки по стилю, созвучны мыслями. Да и герои – наивные, забавные – похожи. У Галича: Егор Мальцев, гражданка Парамонова, Клим Петрович, психи из Белых Столбов, у которых «жизнь, так бы жил любой: / Хочешь – спать ложись, / а хочешь - песни пой!» У Высоцкого: врач Моргулис, Епифан, Зинка и тоже психи, но с Канатчиковой дачи: «Мы не сделали скандала, нам вождя недоставало, / Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков…»

Только Галич на 20 лет старше Высоцкого, и дорогу к вершинам литературного Эвереста первым проторил он. Но Высоцкий не только шагал вслед, но и искал свои тропы… 

После моральной экзекуции жизнь Галича резко пошатнулась, начались проблемы со здоровьем. Раньше он их не замечал – истово работал, спешил везде успеть. Теперь же был свободен, но к чертям такую свободу!

Вылезли наружу недуги, в 1972 году, после того, как крепкого на вид Галича после всех передряг ударил третий инфаркт, ему дали инвалидность.

Через два года он уехал. Да что ему было делать в Союзе? Горевать, угасать? Он таил надежду, что привыкнет к заграничной жизни, наберет творческую форму. «Как человек, хорошо его знавший, я могу ручаться, что Галич никогда не планировал своего отъезда на Запад, что его толкнуло на это только полное отчаяние. Практически, он был изгнан». Это слова Евтушенко. Так, впрочем, говорили и другие.

На чужбине Галича встретили восторженно. Залы, где он читал свои стихи, пел свои песни, были полны. Среди слушателей были не только эмигранты, но и советские граждане, работавшие за границей. Александр Аркадьевич читал, как всегда, вдохновенно. Стонала и плакала гитара, на глазах многих были слезы. Да и глаза исполнителя блестели…

В Париже у Галича было все – свобода творчества, благодарные поклонники. Да и с деньгами вроде не было проблем. Не было только одного, главного, святого – Родины.

«Отъединен пространствами чужими / Ото всего, что дорого мечте, / Я провожу все дни как в сером дыме. / Один. Один. В бесчасьи. На черте…» Это стихи другого русского эмигранта – Константина Бальмонта. Не знаю, любы были его стихи Галичу. Но настрой – до надрыва – обоих поэтов был близок…

Александр Аркадьевич безумно тосковал. Хотел ли вернуться? Наверное, здесь уместен не вопросительный знак, а восклицательный!

Но среди множества змеившихся от Парижа дорог почти не видна была одна, самая главная – в Москву.

Может, потому, а вовсе не по неосторожности, он протянул руку к оголенному проводу…

Под утро, когда устанут
Влюбленность, и грусть, и зависть,
И гости опохмелятся
И выпьют воды со льдом,
Скажет хозяйка – хотите
Послушать старую запись? –
И мой глуховатый голос
Войдёт в незнакомый дом…